Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Продраться к Державину современному читателю не так сложно, как это бывает с гениями века Просвещения. Многое покажется близким, а что-то – давно знакомым, потому что его стихи, как говорится, раздерганы на цитаты. Печально, когда Державина воспринимают как некоего «придворного пиита», исправно получавшего табакерки за торжественные оды, прославлявшие императрицу. Он куда сложнее таких представлений.
Вот уж действительно – удивительная, единственная в своем роде судьба. Кем был подпоручик Гаврила Державин, когда ему перевалило за 30? Да, он служил в самом блестящем и престижном лейб-гвардии Преображенском полку. Исторические драмы проходили на его глазах и не без его участия. Но там трудно было служить, не имея достойного состояния, а Державины – мелкие казанские помещики – не были богаты. Друзья любили его как автора занимательных виршей. Он помогал им составлять любовные письма. Державин в то время уже, быть может, лучше всех в России слагал стихи, но кто об этом знал? Почти никто. Другие стихотворцы – помоложе Гаврилы Романовича – уже гремели на всю страну. В театрах под овации шли их рифмованные трагедии. А он если и бывал удачлив, то только в картежных играх. И то – однажды они едва не довели его до тюрьмы… Позже он играл уже осмотрительно, с расчетом. И, будучи крупным государственным деятелем – выигрывал приличные суммы.
Он попытался выдвинуться во время борьбы с восстанием Пугачева, тем более что оно развернулось в родных краях поэта, под Казанью. Там Державину пришлось хлебнуть лиха. Он командовал отрядами, вербовал лазутчиков, усмирял бунтующие деревни, несколько раз устраивал расправы над мятежниками. Вешал. Но не бессудно – казнил тех, кого уличили в убийствах. И все-таки это редкий опыт для поэта – и за это Державина, бывало, невольно упрекали собратья по словесности. Рядом с ним не раз ходила смерть. Однажды Державин с небольшим отрядом нарвался на засаду пугачевцев. Пришлось удирать от них. Сабли свистели рядом, тогда он спасся чудом.
Поймать Пугачева Державину не удалось. Зато в те месяцы он наконец получил чин гвардии поручика и познакомился с такими яркими людьми, как генералы Александр Бибиков и Александр Суворов. Первый умер от холеры еще до поимки самозванца. Последний стал собеседником и даже другом поэта на долгие годы. Во многом они оказались единомышленниками. И, кстати, оба долгое время пребывали «в нижних чинах». Хотя Суворов – столичный барин, генеральский сын – был не в пример богаче. Державин написал несколько стихотворений о Пугачеве, но вершин тогда не достиг. Зато именно в те дни он разглядел трагедию народа, о которой через несколько лет сложил одно из лучших своих стихотворений:
- Не внемлют! видят — и не знают!
- Покрыты мздою очеса:
- Злодействы землю потрясают,
- Неправда зыблет небеса.
- Цари! Я мнил, вы боги властны,
- Никто над вами не судья,
- Но вы, как я подобно, страстны,
- И так же смертны, как и я.
- И вы подобно так падете,
- Как с древ увядший лист падет!
- И вы подобно так умрете,
- Как ваш последний раб умрет!
- Воскресни, боже! боже правых!
- И их молению внемли:
- Приди, суди, карай лукавых,
- И будь един царем земли!
Нет, Державин был далек от якобинских идеалов, в которых его уличали за эти гневные бунтарские стихи. Он даже крепостное право считал справедливым. Но при одном условии: дворяне должны служить, в первую очередь – с оружием в руках, а не прохлаждаться, пользуясь вольностями, которые дал им Петр III. Только служба дает моральное право на привилегии, а иначе всё рассыплется. Поэтому Державин не принял указ Александра I «О вольных хлебопашцах», который давал крестьянам возможность становиться свободными людьми. И в то же время отчаянно спорил с сенатором Северином Потоцким, который отстаивал для дворян право не служить в армии.
Державин был сторонником петровской системы, в который каждый служил, не щадя живота своего. И, если видел несправедливость, кричал о ней во весь голос – как в этой оде «Властителям о судиям». И ничто не могло его остановить. Он еще в сравнительно молодые годы сложил для самого себя эпитафию: «Здесь лежит Державин, который поддерживал правосудие, но, подавленный неправдою, пал, защищая законы». Правда, эти слова так и не начертали на его могильном камне.
Слава свалилась на Державина неожиданно. В то время тянул служебную лямку в канцелярии генерал-прокурора Александра Вяземского, который не понимал поэзии и холодно относился к Гавриле Романовичу. Вокруг Державина к тому времени уже сложился круг друзей-поэтов, самой яркой личностью из которых был Николай Львов – и стихотворец, и архитектор, и знаток всего и вся. Львов знал секреты гармонии, но старался писать по канонам и своего друга призывал к тому же.
А Державин велик своими «неправильностями», тем, что в стихах совмещал несовместимое. Такой голос, такой характер, такая судьба – и все это вошло в его поэзию. Читаешь – и видишь живого человека. У Ломоносова и Сумарокова такое проскальзывало редко и опять-таки – вопреки канонам, которым они, как правило, следовали. Державин уж точно ни на кого из предшественников и современников не похож. А вдохновляли его в свое время философские оды короля прусского Фридриха II. Их мотивы у Державина время от времени проявлялись. Но это серьезные, высокие материи: «О Мовтерпий, дражайший Мовтерпий, как мала есть наша жизнь! Цвет сей, сегодня блистающий, едва только успел расцвесть, завтра увядает. Все проходит, все проходит строгою необходимостию неизбежимыя судьбины, и все уносится. Твои добродетели, твои великие таланты не могут дня одного получить отсрочки от времени». А Державин немыслим без шуток – подчас в народном, фольклорном стиле.
Оказалось, что в поэзии нечто настоящее часто рождается на стыке несовместимого. Об этом писал Гоголь, восхищаясь державинским: «И смерть, как гостью, ожидает, // Крутя, задумавшись, усы».
Казалось бы, как можно рядом поставить эти два понятия – смерть и щегольские усы. Беспардонным нарушением регламента считалось и совмещение жанра торжественной оды с сатирой и юмором. А державинская «Фелица» вся пропитана иронией. И – самоиронией, чего вообще у его предшественников почти не наблюдалось. Друзья советовали ему спрятать эту оду подальше. Разве можно обращаться к императрице в игровой манере, почти без политеса? Опубликовали «Фелицу» случайно. И она принесла Державину славу, изменила его судьбу. Не только литературную. Екатерина расслышала в «Фелице» то, чего тщетно искала в других русских стихах. Позже Державин написал об этом так:
- Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
- О добродетелях Фелицы возгласить,
- В сердечной простоте беседовать о боге
- И истину царям с улыбкой говорить.
Главное здесь – конечно, «в забавном русском слоге». Торжественный к тому времени уже освоили, и он поднадоел, а тут – забавный. Ведь в «Фелице» Державин набросал карикатуры сразу на нескольких ближайших соратников Екатерины – и императрицу это позабавило. Ее он, конечно, воспел, но тоже без смирения. Екатерина, как известно, была не только императрицей, но и писательницей. На сцене иногда ставились ее пьесы, а при дворе знали о ее сказках. Одну из таких сказок – о царевиче Хлоре – знал и Державин. Он воспользовался ее образами в своей шутливой и в то же время серьезной оде, назвав Екатерину «царевной киргиз-кайсацкия орды», а себя – мурзой, «издавна проживающим в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге», который перевел эту оду с арабского. То есть он повел игру с императрицей – и она в нее включилась, отправив мурзе «от киргиз-кайсацкой царевны» золотую табакерку с червонцами. Так в России родилась легкая поэзия. Легкая, но не легковесная. Непринужденный разговор с читателем и о высоком, и о низком, без предрассудков. И самым очевидным продолжением «Фелицы» стал «Евгений Онегин».
Для Державина то было время поэтического расцвета. Он умел витать высоко в небесах, но всегда возвращался на землю – в том числе и за пиршественный стол, который живописал с мастерством великого реалиста:
- Шекснинска стерлядь золотая,
- Каймак и борщ уже стоят;
- В графинах вина, пунш, блистая
- То льдом, то искрами, манят;
- С курильниц благовоньи льются,
- Плоды среди корзин смеются,
- Не смеют слуги и дохнуть,
- Тебя стола вкруг ожидая;
- Хозяйка статная, младая
- Готова руку протянуть.
С тех пор Державин знал не только взлеты, но и падения, но ни императрица, ни ее преемники не упускали его из виду. Он побывал и губернатором, и кабинет-секретарем императрицы, и сенатором. Ворочал финансами империи и юстицией. И стихи его с тех пор знала вся читающая Россия. И дерзновенного «Вельможу», (его чудом не запретили!), и «На взятие Измаила», в которой Державин прославлял победы русского оружия. Он несколько разочаровался в императрице – и писал о ней уже без былого пыла. Во второй раз он оценил Екатерину уже после ее смерти, когда наследники оказались куда слабее матери и бабушки.
К своему пятидесятилетию он написал лукавую оду «На счастие» – с тройным дном, наподобие «Фелицы». Там сказано сразу обо всем:
- В те дни людского просвещенья,
- Как нет кикиморов явленья,
- Как ты лишь всем чудотворишь:
- Девиц и дам магнизируешь,
- Из камней золото варишь,
- В глаза патриотизма плюешь,
- Катаешь кубарем весь мир
- Как резвости твоей примеров
- Полна земля вся кавалеров
- И целый свет стал бригадир. –
Шутливое обозрение международной панорамы.
- А ныне пятьдесят мне било
- Полет свой счастье пременило,
- Без лат я горе-богатырь
- Прекрасный пол меня лишь бесит,
- Амур без перьев — нетопырь,
- Едва вспорхнет, и нос повесит.
А в финале – настоящий афоризм, который ничто не предвещало в начале оды:
- Спокойствие мое во мне!
Любопытно, что написано это в 1789 году, когда Державину «пробило» только 46. Но счастливые часов не наблюдают, 50 так 50. У него своя арифметика, да и не любили в то время таких юбилеев. Хотя свои автобиографические записки Державин написал не без дотошности. Выдающимся прозаиком он не был, но в подробностях рассказал о своем веке то, о чем умолчали другие.
К своим 70 годам он стал патриархом. В те годы старость вызывала не только почтение, но и удивление: как лихому преображенцу, поэту и министру удалось дожить до анакреонтических лет? Сам про себя он в то время писал: «Юн сердцем по грехам». Маска Анакреона – традиционная для европейской поэзии, включая и тогдашнюю русскую – помогла поэту раскрыть одну из самых обаятельных черт своей музы. Лирический герой Державина – не идеал, не памятник самому себе. В этом он отличается, например, и от Ломоносова, и от Княжнина. Державин и в одах позволял себе быть грешным, смешным, подчас слабым. Уверен, это привлекало читателей и в XVIII веке, которым поднадоели «непогрешимые» стихотворцы. Конечно, до Державина существовала фривольная поэзия, низкий штиль. Достаточно вспомнить Ивана Баркова. Но Державин позволял себе быть «грешным» и в торжественных одах, и в лирических стихах, а отчасти и в духовной лирике. Невероятная смелость. Как и замечательный урок Державина всем нам: «Живи и жить давай другим, // Но только не на счёт другого». Эту простую истину любила Екатерина.
«Тебе в наследие, Жуковской // Я ветху лиру отдаю», – писал Державин на склоне лет. Потом увидел, что юный лицеист Александр Пушкин уже «заткнул за пояс» всех молодых поэтов. Сам он в то время увлекся драматургией и усложненной поэзией в древнегреческом стиле – с хорами, с репликами героев. Но лучшее, что он написал в последние годы, – это стихи в народном стиле, несколько простодушные, но по-державински меткие. Стихи, которые становились солдатскими песнями. Ведь Державин, ужасаясь победам Наполеона летом 1812 года, с молодецким азартом приветствовал победителей в конце Отечественной войны и потом – в 1814-м, когда русские войска вошли в Париж:
- Спесь мы Франции посбили,
- Ей кудерки пообрили,
- Убаюкана она!
- Уж не будет беспокоить,
- Шутки разные нам строить.
- Дайте чашу нам вина!
Он каждое слово знал в этом куплете. Знал, что такое спесь, как можно «шутки строить», ведал и вкус вина. Меньше всего его можно было упрекнуть в ханжестве и лицемерии.
Закатным годам принадлежит и его удивительное послание «Евгению. Жизнь Званская» и начало оды «На тленность», которое он, умирая, так и не дописал на грифельной доске:
- Река времен в своем стремленьи
- Уносит все дела людей
- И топит в пропасти забвенья
- Народы, царства и царей.
- А если что и остается
- Чрез звуки лиры и трубы,
- То вечности жерлом пожрется
- И общей не уйдет судьбы.
Это «мысли темные», нахлынувшие на жизнелюба. Он бы обязательно нашел свет в конце этого тоннеля, да времени не хватило. Ведь он все-таки стал Державиным – с большой буквы – «из безвестности». И всегда это понимал, не ощущая себя несчастливым.
Сегодня Державин важнее для литературы, чем 200 лет назад. Быть может, завтра станет еще важнее. Нам всё яснее его глубина, его непосредственность и лукавство, его артистизм, позволивший поэту рассказать о своем времени так, как не сумел никто. В его палитре – и архитектура Варфоломея Растрелли, и живопись державинского друга Владимира Боровиковского, и хоры Дмитрия Бортнянского… И – еще многое, чего не хватало этим выдающимся художникам. Неуловимое. Державинское.
