Автор: Екатерина Кривогорницына
РЕЧОНКА, БЕРЕЖОК, ДЕВЧОНКА, РУБАШОНКА, РЮКЗАЧОК
- Кочевье к свету, зима в обносках
- Влетаем в лето, срываясь в поиск
- Смыслов
- А их и не нету!
- Ну хватит, хватит говорить стихами! Надо выбрать дело. Дело – это ведь сама жизнь. Не вечно же тебе бегать оглашенной и записывать всю дребедень, попадающую тебе в голову! – кто-то волен ворчать, а кто-то молчать.
- Я уже умею добыть себе еду. И терпеть голод, если надо. Тундра дарит мне свои, а небо чужие стихи. Разве писать их, - это - не мое дело, зачем же еще другое? Ты уже растопил свой семьдесят седьмой снег. Все равно и стадо, и снасти тебе некому оставить, кроме меня…
- Я не спорю. Из семидесяти семи снегов всего шестнадцать я воспитываю тебя хорошим человеком. Ты знаешь тундру, и она знает тебя. Но она - еще не весь мир. Как же ты выяснишь, что тебе действительно нужны только мои олени и свои стихи, если не попробуешь обойтись без них хотя бы и в городе, хотя бы и с ровесниками?Хотя бы год? Неиспытанное не засчитывается…
Алине кажется, что она с дедом кочует с младенчества. У поселковых детей был теплый детский сад, с красивыми окнами и пальмами в кадке. Приезжая за пенсией – каждый за своей, они вдвоем подолгу глазели в окно. Кино было такое: вот разносят белоснежные тарелки со сладким снегом, дед говорит, что это манка. Дед утверждает, что Алина ее пробовала и ей даже понравилось, но только за тарелку манки она не захотела оставлять деда, и оленей, и сбегала до тех пор, пока это не стало уже совсем бессмысленным. Дед с трудом, но оформил опеку. Записал девочку на домашнее обучение. Приезжали в поселок раз в месяц: сдать и получить домашние задания, купить муки, сахара, чаю. Алина не помнит никаких подробностей, особенно детский сад. Ей казалось, что всегда сверху было только небо и внизу тундра, и между ними начинка из их кочевья. Зимой они просто менялись местами – все было серым, белым, определенным... И даже снеговое, буранное кочевье вверх тормашками было в порядке вещей. А теперь весна. В небе томительно тянулись разнообразные облака. Тундра цвела невозможно яркими цветами. В поселке дети, с детством из кашки, сдавали последние экзамены. И Алина их сдает. Все-таки сдает. Весной все трудно, тесно, тревожно... Каждую секунду происходит жизнь. Как же с ней совладать? И сейчас, в классе так шумно, будто река, знакомая ей с первого дня жизни, хлынула на берег и вынесла всех своих рыб, и рыбы эти вдруг начали галдеть как птицы. И на галдящих чудесных рыб накинулись с шумом самые крикливые существа на свете – колымские чайки. На птичьем базаре в ее тундре не меньше песен, но не так шумно. А это дети не захотели оставить без внимания два события: Алину, пришедшую на экзамен и деда, сидящего на нартах возле школы.
- Ты откуда взялась? Зачем же ты здесь? Разве ты что-нибудь можешь сделать с собой, с миром и с нами? – суть их шумных вопросов...
Уж во всяком случае она, Алина, точно не собирается ничего объяснять этим чайкам и вдруг заговорившим рыбам. Молчать. Молча действовать. Неожиданно и прямо. Особенно, когда вас вынуждют криком, матом, толпой... Алина со всей силой влупила по носу мальчишке, который начал остроумничать насчет деда – “Прояви свое уважение в твоем молчании, друг”, - ответила она разом на все вопросы. Река забрала своих рыб обратно.
Дедушка никогда ни в чем не винил отца. Ему было всего 23 года, когда родилась Алина и умерла ее нежная мама. И горько ей вовсе не оттого, что отец оставил девочку. «Это потому, что зверь в твоем сердце не хочет есть солнечный свет, а хочет питаться мраком», - говорит дедушка. Вот ведь выдумщик! Откуда ты берешь эти мысли, деда? Вот учебник по геометрии: «…из теоремы о сумме углов треугольника следует: если в треугольнике один угол прямой или тупой, то сумма двух других углов не больше. Значит, в любом треугольнике есть два острых угла, а третий — либо прямой, либо тупой, либо острый...». Здесь, в этом учебнике ничего нет про сердце, выбирающее чем питаться. Ну положим, геометрия прямолинейна и остра, бессердечна. Возьмем иной предмет, живой предмет. Русский язык: «у существительного творительного падежа «врачом» после шипящей буквы суффикс «-ом» находится под ударением. Следовательно, согласно правилу выше, следует написать гласную букву «о» под ударением. Приведём ещё примеры существительных, у которых под ударением находится гласная после шипящей: Речонка, Бережок, Девчонка, Рубашонка, Рюкзачок…». Дед смеется: «Ты нашла свое пророчество! Собирайся-ка к отцу! Речонка, Бережок, Девчонка, Рубашонка, Рюкзачок! Следование пути и подражание доброму выветрит из сердца дурное! У тебя все сбудется!», – и повторил каждое слово, словно заклинание, подняв указательный палец вверх. - Мне не нравится эта многозначительность, дед! Ну их всех! Ведь обходился же без меня весь большой мир все эти годы, так теперь зачем? И почему ты решил, что сбудется правило из русского языка, а не геометрии, дедушка? – девочка свернула листы с черновиками и молча вышла из класса, пахнущего выброшенными на ветер годами.
- Ни здрасьте, ни до свидания! – вот они, издержки домашнего обучения! – проворчали ей вслед скуластые математичка и русичка. Но тем не менее твердое «пять», можно жить и даже раздышаться, поступить в университет.
Два года назад, когда Алине исполнилось 14 лет, неожиданно написал отец. Звал в город жить у него. У него – это значит в новой семье, где вместо нежной мамы была другая… Был и другой ребенок. Сын. Отцы всегда хотят сыновей почему-то. Именно этот сын стал причиной того, что Алина сожгла письмо отца, и убежала на другой конец тундры. Дедушка только покачал головой. Потом снова были письма. Моросящий дождь из строчек, которые почему-то стали сначала такими знакомыми, а потом и желанными. И этот небольшой, но регулярный дождик напоил ее горечь чем-то сладким. -Ты - злюка, избыть из сердца зло значит прожить достойную жизнь, – дед опять выудил очередное мудрование.
Школа закончилась. Началось Алинино последнее лето в тундре. Дед как будто задался целью выветрить из девочки остатки ее детства. Решил обновить кровь в стаде и взял самцов из самых дальних кочевий. Перегоняли оленей без роздыха, аж от самых предгорий Великого хребта. Ели меньше, чем обычно и все без хлеба с маслом, весь сахар доставался важенкам. Алина вытянулась, похудела, черты лица как будто обновились. Вечерами оба валились спать в полном изнеможении. Однажды оба одновременно почувствовали, как посвежел воздух, полуденное марево испарилось с остатками лета. Арктический ветер принялся выдувать тепло из тундры. Небо разомкнула объятия и удалялось от земли все выше и выше. На тонких березках теперь подолгу висел ночной иней. Осень. Осенью надо готовится к неизбежной зиме. Алина прощалась с рекой. Она говорила с ней привычно не тая ничего, что заполняло ее до макушки. Иногда ярость, иногда слезы ... Бурливая река так хорошо умела слушать! Так утешала! Уносила прочь поток тяжких мыслей, растворяла в пену все ее дневные скорби, остужала ее юношеский гнев, смывала всю сердечную усталость. Алина обняв колени сидела на берегу, пока солнце не проложила к ней по воде золотую дорожку. - Вот и ты, мое солнце, хочешь сделать меня путником, – с неизбывной горечью подумала девочка.
Впервые Алина не провожала вертолет, а летела на нем. В маленький, затерянный среди гор поселок вертолет раз в месяц прилетал с почтой, посылками и людьми, которым очень-очень надо было в город. Молодые мамы, месяц назад уезжавшие с огромными животами, бережно передавали встречающим розовые и голубые свертки…
- О! У Андрейкиных-то мальчик родился! А у Степановых девочка, – по цвету определяли земляки содержимое свертков.
Невестка Степановых белозубая Настя хохотала – у нас тоже мальчик, от сестры розовый достался!
Бабушки, уехавшие в город «помирать», вполне себе живые вернулись на родину, с тем же «помирать» на устах. Их тоже, как новорожденных, бережно передавали из рук в руки.
Двое рослых «полярников» с местными мужиками споро закидали на борт сумки, баулы и в минуту весь багаж был загружен в вертолет. Легко спрыгнув из кабины, летчик обежал вертолет, поднялся в разинутую пасть грузового отсека, проверил груз, перетрусил какие-то мешки, потом пробравшись сквозь наваленный холм сумок, встал у пассажирской двери и по списку стал выкрикивать фамилии. Алину тоже окликнули «Соркомова?» - «Я здесь!» радостно закричала девочка.
Попутчик рядом спросил побледневшую Алину:
- В больницу?
- Нет, к отцу.
- Домой, значит, - кивнул он.
Нет. Иногда «к отцу» не означает «домой». Горечь снова заполнила Алину. Вкус этой горечи никогда не оставит ее. Интересно, когда она родилась кто-нибудь завернул ее бережно в розовый конверт? Улыбнулся широко родне? Приветствовал ли ее кто-нибудь всплеском рук? Наверное, только дедушка. Дед! Неужели она возьмет с собой в путь только эту горечь? Разве не положил ей дедушка с собой добрый кусок оленины, вяленой рыбы, морошки… и нужны ли эти гостинцы тому, кого она называет отцом, но совсем не знает? Зато она знает, как весело скрипит снег под нартами дедушки. Как звонко он колет и лед, и дрова. Как он умеет проворно собрать разбредающихся в страхе оленей, учуявших волков. Как не хочется уезжать из хорошо ей знакомой зимы в холод неизвестности! Нет! Нельзя взять с собой только горечь, ведь ее воспитал славный дедушка Макар! «Кто любит поплакать, тому жизнь даст много соленой воды! А кто любит смеяться – тот на каждом шагу будет жмуриться от света», - интересно все-таки он сам придумывает свои бесчисленные присказки или кто ему на ушко шепчет? Она отвернулась к иллюминатору и стала смотреть, как вертолет взбивает сливки самого белого северного снега.
В тесной квартирке на пятом этаже собирались пить чай. Звонок в дверь заставил хозяйку прибавить огня под сковородкой и чайником – Она приехала...
Алина ввалилась в проем двери, как навьюченный олень. Отец. Рубашка в полоску. Как сладко вжаться в эту незнакомую грудь. Подняв лицо, Алина впервые близко-близко увидела свои собственные глаза и в мгновение отпрянула. Сзади за подол ее расшитой дошки потянула чья-то маленькая рука. Сын. Витя.
- Ну вот и отлично! Все в сборе, будем пить чай! – что-то наигранное, кроме того, что чужое…
Началась именно та жизнь, которую Алина еще тогда, в тундре, мучительно подозревала в качестве платы за пророчество русского языка. Но пока оно сбывалось был смысл. В этом городе нет воздуха ни зимой, ни летом. Нет яркого света. Движения всегда строго направленные. Эти – влево, те - право.
- Видеть в квадрате – луну
- В круге окон – пепел
- Лишь для того, чтобы гнуть
- Белую линию света…
Хлорированная вода и ярко приправленная еда сделали ее тело чужим: волосы стали непослушной паклей, гибкость и ловкость за ненадобностью скопились складками под животом. Но не это было горше всего. Отец не решался с нею заговорить о ее матери. Алина почуяла, поняла, что дело вовсе не в том, что она – его дочь. Причиной его писем был сын. Поздний и желанный ребенок. В семье больше нет и не может быть других детей. Оба взрослых как-то вечером, за неизбежным чаем, уперлись в один единственный вопрос - окончательно осиротить сына в неотвратимо наступающем будущем или потерпеть временные неудобства, но передать вожжи жизни сына кому-то помоложе? Возникла линия Алины. Ей будет доверено все, что после шестнадцатилетия сына. Письма писал сам отец, хотя бы не под диктовку жены - и это было достаточной причиной еще очень долгие месяцы и даже годы спустя ей казалось, что письма эти вызвали к жизни все же хорошие события. Поступила-то Алина сразу, но начала кое-как. В первый раз «посиди с малышом» затянулось до вечера, но были извинения. Тогда на факультете ее отсутствия никто не заметил. Первые дни семестра все равно только установочные. Никто никого не знает. Знакомятся с порядком, правилами, преподавателями. Приноравливаются перед долгим забегом. Опытный каюр Алина знала это наверняка: никто не стронется с места сразу, вскачь. Месяц спустя был провален кафедральный диктант. Накануне семья не спала. У Вити лезли зубы. «Это плата за то, что сбудется», – твердила она про себя, накрывшись с головой одеялом. Промашек больше не будет. На следующий день вечерний чай затянулся. Витю не оставит. Сама после Нового года переселится в общежитие. Отец сидел низко опустив голову. Горечь оказалась не избыть…
В клубе поселка, оставленного Алиной десять лет назад, начался поэтический вечер. В переднем ряду по просьбе Алины поставили большой портрет деда. Артисты русской драмы, приехавшие декламировать и театрально представлять ее стихи, уже обзавелись парой оленьих унтов и были готовы потерпеть не столичные условия уже ради самого искусства…
… и вот началось… объявили: «Дуб Аристотеля»! Прости, дедушка, – прошептала Алина…
- - Ну вот, начни...
- “Поэтика” моя тебе, не гугли
- Попробуй описать то дерево...
- Оно растет давно уже под окнами твоими...
- Ммм “Раскидывает ветви”, “По утрам шумит”, - да ведь поди такое было...
- Сама поди... У каждого второго моего ученика, а первые из них писали, что “ветви плыли...”
- Далеко ли?
- Забрали мачтами на корабль Одиссея... считается, далече...
- Понятно, но знаешь ли, старик, в чем дело... Мачты, Одиссей, мучительный туман, который то сгущается и зреет, то рассеивается... все это было, было... и есть ли смысл теперь весь этот хлам по-новому ворОшить?
- Ну знаешь, ставь ударение на слоге верно, потом уж задавай вопросы посложнее...
- Нет, ну серьезно, ну что с того, что я вот этот дуб твой опишу по-новому, так, как раньше до меня не сдюжили другие? Великие, хромые и босые, и сгинувшие мачтами в кораблекрушении вселенском и попавшие в журналы, книги... врезавшиеся с наскоку в материю неплотную, невязкую, но смертельно ранящую... что с того, что кто-то снова и снова будет выстругивать новые слова и сочетания слов. Знаешь, я мечтаю о молчании. Мечтаю, чтобы точка больнее била, громко говорила запятая, а тире и вовсе пригвождало к Истине. Слишком много слов и мало знаков... Но я тебя уважу, первый встречный на филфаке, старик, которое НАЧАЛО означает для всего – и дуба и вокруг него...
...
- Держи вот ... “Вот это дерево, оно, действительно, растет с тех пор, как мама с папой были только в планах... и вовсе это – лиственница, а не дуб, у нас они не произрастают и ветви их у нас не плавают в сибирском море неба...”
- Море неба? Мне кажется напыщенно, но пролетая духом в вашем небе, согласен, что тут оно – морское дно скорее...
- “...Вот это дерево, оно – часть леса, который был выкорчеван под усадьбу деда, его оставили, потому, что оно было здоровым и могучим – ах, да, наверное, банальщина пролезла... раз здоровый, то и могучий... тааааак, а если вот как... Это дерево с корней и до самой верхушки – мачта на родовой ладье, что плыла сквозь века, тревожимая набегами, раздорами и.…»
- Опять история, и древо вновь семьи, тут хорошенько Геродоту бы размяться... Любители на ствол любой наматывать истории семьи, как будто нет другого взгляда...
Я полечу сейчас на запад и обогнув его по северу, нагряну в Питер, полетаю и дух переведу... и снова на восток, мне хочется увидеть, как с сакурой помучается твой ровесник со слогом вместо имени ... коротким...
- Привет ему передавай, скажи, что лучше быть немым, чем богатым словом...
- Нам разговора этого ни жизнью, ни судьбою не замять. Он состоялся. Ведь так?
- Ты такой же вздорный старикан, каких встречала пачками я в юности своей. Всегда больны, всегда во всем слабы, все ноют: то небо им не то, то суп им не соленый... все время ходят с меееееленькими сеточками и мечтают ею вытащить севрюгу пожирнее, но не даются рыбоньки. Они свои поддраповые души скукоживают в мааааленький такой кулек и ноют, ноют, ноют... выпей пузырек, закинься аспирином, а я тебя назавтра зачекиню к терапевту, пусть выпишет настойки, витамины, свежий воздух и что-нибудь от вздутия душонки...
- Как же ты жестока, ужас...Что за горечь питает твое сердце, детка?
- Нет, ужас не в жестокосердии моем, а в том, что для настоящего полета все же нужен Дух, а не забота выноса мозгов у старикана, вместе с судном... мы оба недостойны присесть в осеннем парке с томиком стихов ...хороших... ты по немощи своей бесплотной, а я – физическим уродством не-поэта.
Взвалив на плечи тяжелый рюкзак, Алина взобралась в вертолет. Возвращаясь в город, летели над снежной тундрой, похожей на тарелку манной каши. Нигде белое пространство не было нарушено оленьими тропами.
