Текст: Андрей Цунский
Фото, использованные в материале, — из книги «Венедикт Ерофеев: Посторонний» Лекманов О.А, Свердлов М., Симановский И., АСТ, 2019
2023
Мне повезло. Я так и не взял интервью у Венедикта Васильевича Ерофеева. Мог бы успеть – но знаком не был, и как-то не пришлось. Это сейчас я понимаю, какой мукой для него были эти беседы с журналистами, когда все время больно, когда физические проявления страшной болезни не просто тяжелы, а еще и унизительны. А тут перед тобой еще и сидит человек, задает вопросы вроде «Считаете ли вы себя интеллигентом?» Он отреагировал, кстати, безукоризненно: «Я, конечно, не буду отвечать на этот самый паскудный из всех вопросов…»
Журналисты, как только журнал «Трезвость и культура» в № 12 за 1988 г., и № 1—3 за 1989 г. опубликовал поэму «Москва – Петушки», а многие даже раньше, устремились к нему со всех сторон. Их можно понять, это, в конце концов, их работа. Но прав был конечно же он сам: «…меня бесит не их запоздалость, а эта вот их запоздалая расторопность. Вот что бесит меня больше всего». Ну чего не рассказал он о себе в поэме «Москва – Петушки»? Между тем журналистов ему приходилось терпеть. Они приходили с бутылками, а денег часто не было.
Это сейчас бы я просто принёс ему выпить – и ушел бы. Ну, или посидел бы просто так – если бы позвали. Но очень недолго. По молодости ведь полез бы брать интервью, задавал бы идиотские вопросы... Бог миловал.
У меня с Ерофеевым связаны другие воспоминания. Свои. Без его личного участия.
13 ноября 1987 года.
I
Четыре человека в черных рваных комбезах сидели на вершине пирамиды – из проржавевших железных кроватей и фанерных тумбочек. Они пили кефир и заедали вафлями на ксилите. Пирамида была выше забора, за которым находилась. За этим забором по направлению к лесу, начинавшемуся метрах в полутораста, приличествующим ей шагом текла похоронная процессия.
Спереди двое несли не такую уж большую фотографию, ее было трудно разглядеть на большом расстоянии. Угадывались очертания форменного головного убора, каким когда-то отмеряли овес лошадям.
Гроб, обитый темно-красным бархатом или плюшем, плыл над землей по синусоиде, то взмывая, то подныривая, как пловец – несли его люди разного роста, периодически на ходу сменявшие друг друга. Сразу за гробом шел пожилой человек с подушечкой, в тон гробовой обивке, на которой что-то блестело. Дальше прыгала в воздухе тумбочка со звездой, планировала над головами закатного цвета крышка.
Следом, как и положено, шли несколько рыдающих женщин и строгих мужчин. Молоды они были или стары – сказать было трудно, все были одеты в одинаково бесцветные и бесформенные плащи. Женщины, как им и положено, рыдали.
А темп и скорбный пафос задавал духовой оркестр. Когда возникали паузы между частями музыкальной фразы – плачущие женщины на мгновение перекрикивали траурный марш, потом взвизгивали трубы и баритоны, а точки расставлял большой барабан с тарелкой.
Внимание четверых было приковано к маленькому человечку с этим самым барабаном. Один из них мрачно качал головой:
- Львович сегодня совершенно не держит оркестр! Дуют что хотят!
Оркестр заиграл ту тихую часть похоронного марша, где кларнет дает вибрато, а баритоны играют округлыми фразами. Сразу за ней должна была последовать музыкальная картина ужаса и неотвратимости, с тяжелыми низкими нотами и ревом труб. И тут один оркестрант заплюнул трубу, кларнет на вибрато вильнул куда-то вбок мимо партии, баритоны разъехались с валторнами один вверх, другой вниз, а тромбон проскользил полоктавы удивленным глиссандо. Стоит ли удивляться, что следом барабан с тарелкой шарахнули в слабую долю.
Четверо любителей кефира очень оживились. Тот, что заговорил первым, поднял вверх палец и провозгласил: «Сами виноваты… Ребенку известно - нельзя наливать этим придуркам перед работой!»
В это время из автобуса на опушке леса вылезли шесть человек, из них пятеро с автоматами. Один споткнулся и хлопнулся перед автобусом на обочину во весь рост.
«Дела!» - заметил зритель, сидевший на верхней тумбочке. «Сейчас еще и эти гороху насыплют!»
Так оно и вышло. Залп прозвучал вразнобой.
Четверо достали из тумбочки еще четыре бутылки кефира – и две другие, с прозрачной жидкостью. Кефир и спиртовую пропитку для кондитерских изделий сперли с продкомбината, котельная которого дымила неподалеку. Выудили откуда-то маленький приемник. Поиграла музыка, а потом актерский голос прочитал с ёрнической интонацией:
«До меня наш производственный процесс выглядел следующим образом: с утра мы садились и играли в сику, на деньги (вы умеете играть в сику?). Так. Потом вставали, разматывали барабан с кабелем и кабель укладывали под землю. А потом – известное дело: садились, и каждый по-своему убивал свой досуг, ведь все-таки у каждого своя мечта и свой темперамент: один – вермут пил, другой, кто попроще, – одеколон «Свежесть», а кто с претензией – пил коньяк в международном аэропорту Шереметьево. И ложились спать».
Четверо переглянулись. Откуда-то появились четыре стакана грязно-голубого цвета. Их сдвинули, но не стукнулись ими, а соединили на миг мизинцы, и самый крупный прошептал: «Чтобы враг не услышал!» Сделали по большому глотку, двое запили кефиром, один зажевал вафлей. Четвертый откусил от квадратного брикета в надорванной бумажке с нарисованными сливами.
«Став бригадиром, я упростил этот процесс до мыслимого предела. Теперь мы делали вот как: один день играли в сику, другой – пили вермут, на третий день – опять в сику, на четвертый – опять вермут. А тот, кто с интеллектом, – тот и вовсе пропал в аэропорту Шереметьево: сидел и коньяк пил. Барабан мы, конечно, и пальцем не трогали, – да если б я и предложил барабан тронуть, они все рассмеялись бы, как боги, потом били бы меня кулаками по лицу, ну а потом разошлись бы: кто в сику играть, на деньги, кто вермут пить, а кто «Свежесть».
- Это что такое передают? - спросил, не веря собственным ушам, один из отдыхающих. Самый длинный лукаво улыбнулся.
«Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро!»
- Да, хорошо им там.
- Да сделайте погромче! Заткнись ты!
- Дай послушать!
О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сладость неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего народа – время от открытия и до закрытия магазинов!
Приемник хрипел, четверо блаженно вслушивались в далекий голос.
А потом (слушайте), а потом, когда они узнали, отчего умер Пушкин, я дал им почитать «Соловьиный сад», поэму Александра Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плеча, и неозаренные туманы, и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку и прогулы.
- Кстати, там одно слово пропущено!
- Ты-то откуда можешь знать! Умник выискался!
- Заткнитесь, *%:№ !
… и восторжествовала «Свежесть», все пили только «Свежесть».
Зазвучала ехидная музыка, кажется из фильма «Самогонщики». Другой диктор, на сей раз – женщина, начала рассказывать о том, как неуклонно снижается потребление спиртных напитков в СССР в пересчете на душу населения и чистый алкоголь. Затем какой-то мужчина обычным, недикторским голосом скорбно информировал слушателей о том, как влияет алкоголь на производственный травматизм.
- Ну, если ты такой умный, что это передают?
- Книгу Венедикта Ерофеева «Москва - Петушки».
- Какого Ерофеева?
- Да все они там в Москве петушки! И в Питере тоже…
Среди присутствовавших было двое ленинградцев. Говоривший смутился и развел руками, мол, погорячился и не то хотел сказать. Кончиться могло худо, но всем было лень. Конфликт потух.
Как-то сразу кончилась и передача. Но в конце пообещали назавтра вторую часть.
Второй ленинградец мечтательно потянулся:
- Я бы добавил к сике и выпивке посещение бани - вместо поэзии.
- Они вообще там зажрались. Свой вагончик поди, и печка наверняка есть. Начальство далеко. Если бы их этот ..дила не подставил с графиками – это же как в раю. Всю жизнь бы так!
- Ты кефира глотни побольше! И не выступай особо, а то сам знаешь. Шмонить будет.
Тот знал, и проглотил полбутылки одним глотком.
С опушки леса ушли и уехали люди. Кто-то ругался прямо за забором, как в изъятой главе «Серп и Молот – Карачарово». Суть претензий говорившего была в том, что люди совершенно ничему не научились в созданных им для этого «всех условиях», и даже простое действие не могут выполнить согласованно и одновременно.
Когда оркестр приблизился к забору, шаги музыкантов были не слишком уверенными. Маленький человечек пер на себе огромный барабан и чуть не плакал. Беднягу призвали прямо посреди учебы в консерватории. Его специальностью была виолончель.
II
На следующий день те же четверо плюс еще двое важных и благодушных стояли на краю уже небольшого стадиона без трибун. Задачу ставил человек в синих кроссовках с тремя полосками и спортивных брюках – тоже синих с тремя полосками. На округлые тяжелые плечи он набросил синтетическую куртку с надписью PUMA, над буквами белая кошка прыгала в правую сторону. На покрытой инеем траве лежали три трубы ярко-золотого цвета. Спортивный человек пожелал, чтобы короткая труба была закреплена на двух длинных-трубах стойках, а стойки укрепили тросами, указал место, где сооружение должно разместиться и обозначил условия. Тросы – тоже позолоченные – лежали в отдельном мешке.
Успеть нужно было до обеда. Двое благодушных и медлительных довольно улыбались. Они отдавали распоряжения без привычной нервозности, в их глазах уже не отражались окрестные пейзажи. Четверо в черных комбезах прикатили моток кабеля и сварочный аппарат. Две стойки закопали в ямки, залили раствором. В землю глубоко ввернули металлические колья с резьбой на концах. Тросами зафиксировали стойки в вертикальном положении, отрегулировали при помощи дефицитных талрепов (тоже золотых). Проверили отвесом. Длинный обратил внимание сварщиков, что раствор еще долго не схватится, и получил короткий добродушный ответ, со смыслом – «ничего страшного». И тут между сварщиками возник такой диалог.
- А что вы, коллега, думаете о дефектах сварки на производстве?
- О, коллега, их много, но самый распространенный – это непровар.
- Вы думаете?
- Таково мое мнение. Характерная особенность этого дефекта в том, что снаружи изделие имеет безукоризненный вид. Но стоит приложить избыточное усилие – и происходит разрыв всего шва!
- Коллега, а если швов в изделии два, могут ли они разойтись единовременно?
- Коллега, вы, должно быть, хотели сказать - синхронно?
- Вот именно, от одного... Мм…
- Импульса?
- Прямо в дыр… То есть, я хотел сказать, «именно», коллега!
- Знаете, мой друг… а ведь может. Но в этом случае нужно учитывать, на какой из швов придется большая нагрузка. Если в качестве примера рассматривать данное изделие, то максимум придется на правую сторону – ведь правая рука человека сильнее левой! И если чисто теоретически правый шов будет чуть-чуть покороче…
- Именно! Известно, что если сварщик держит конец электрода чуть дальше, чем нужно по технологии, то большая часть шва просто забивается шлаком, и прочность изделия…
- Прочность такого изделия под большим вопросом! А если еще и недостаточным будет ток…
- Но, может быть, опаснее для данного изделия будет прожечь его?
- Нет, коллега, опаснее непровара ничего и представить нельзя! Ведь дефект такой сварки обнаруживается далеко не сразу. Изделие можно эксплуатировать и день, и неделю, иногда даже месяц – и вдруг...
- Совершенно с вами согласен, коллега!
И двое веселых сварщиков приступили к работе.
Когда с двумя швами было покончено, четверо сбегали за лимонадом и пряниками, и снова был извлечен на свет маленький приемник. Компания разместилась за кустами около забора. Начали слушать передачу о борьбе с пьянством. Сварщики сперва отнеслись к ней неодобрительно, но тут снова началось чтение:
Да и что я оставил – там, откуда уехал и еду? Пару дохлых портянок и казенные брюки, плоскогубцы и рашпиль, аванс и накладные расходы – вот что оставил! А что впереди? что в Петушках на перроне? – а на перроне рыжие ресницы, опущенные ниц, и колыхание форм, и коса от затылка до попы. А после перрона – зверобой и портвейн, блаженства и корчи, восторги и судороги. Царица небесная, как далеко еще до Петушков!
Один из сварных, который был женат и сентиментален, покивал головой. Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился.
Второй же, словно восполнив урок, заговорил буква в букву с актером:
А пока – вы уж простите меня – пока присмотрите за моим чемоданчиком, я на десять минут отлучусь. Мне нужно выпить кубанской, чтобы не угасить порыва.
Четверо переглянулись и слегка выпустили из брезентовой сумки блестящее горлышко бутылки.
– Не в радость обратятся тебе эти тринадцать глотков, – сказал второй. – Потерпи до вечера!
Что ж они думают? Что меня там никто не встретит? или поезд повалится под откос? или в Купавне высадят контролеры, или где-нибудь у 105-го километра я задремлю от вина и меня, сонного, удавят, как мальчика? или зарежут, как девочку? Почему же ангелы смущаются и молчат? Мое завтра светло. Да. Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня.
Человек в спортивной одежде появился через три часа. Он опробовал спортивный снаряд с золотой трубой – и повел сварных за документами и билетами. Это был их дембельский аккорд. Вечером один уехал доучиваться в Москву, в весьма знаменитый институт. Второй – в Бологое, где заканчивал техникум, к жене и сыну.
На улицу выполз оркестр с инструментами. Вместо строевой они просто играли на плацу, пользуясь субботой и отсутствием начальства. Сыграв для виду пару маршей – «Герой» и еще какой-то, они лихо сбацали песенку трех поросят, у автора которой была фамилия Черчилль – хотя и не тот.
В середине января начальник физподготовки полка получил кличку Катапульта.
Четверо уволились через год, один из них – таким же ноябрьским днем. Радио в вагоне ловило плохо. В ноябре 88-го это было обидно: обсуждали много интересного.
«…например, декрет о земле: передать народу всю землю уезда со всеми угодьями и со всякой движимостью, со всеми спиртными напитками и без всякого выкупа? Или так: передвинуть стрелку часов на два часа вперед или на полтора назад, все равно, лишь бы передвинуть. Потом: слово "черт" надо принудить снова писать через "о", а какую-нибудь букву вообще упразднить, только надо подумать, какую. И, наконец, заставить тетю Машу в Андреевском открывать магазин в пять тридцать, а не в девять...»
Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?
1984
Мне не повезло. Трижды в неделю я разговаривал с удивительным человеком, который очень ценил Ерофеева, и знал его в самые восторженные, в самые искрометные дни его жизни. Это был замечательный филолог Евгений Алексеевич Костюхин, читавший у нас лекции по русскому фольклору. Несколько человек со всего нашего курса всегда оставались после его лекций с кучей вопросов, провожали его до троллейбусной остановки или до метро, показывали ему свои первые странички – и я был среди них. Однако не знал я одного удивительного обстоятельства. Евгений Алексеевич был однокурсником и приятелем Венедикта Ерофеева по МГУ! У него в архиве был машинописный экземпляр поэмы «Москва – Петушки», полученный из рук автора. Вот с кем стоило поговорить о Ерофееве и его книге! А я не знал – так что и не поговорил.
