Текст: Ирина Виноградова
Круги, круги… Вьются дорожки усадьбы, плетет узоры ветер. Кружат, падая с деревьев, разноцветные клочья осени, приземлившись на глянец сонной лужи, заставляют его волноваться, подрагивать зыбью. Волнение передается молочному отражению фонаря — отражение кривится, растягивается эллипсом, по нему колумбовой каравеллой плывет лист, сделав круг, садится на мель. Флотилия упавших листьев гасит мелкую рябь и отражение фонаря снова становится круглым, полированная поверхность воды успокаивается до следующего порыва ветра.
А ветер бежит дальше. Пинает упавшие ветки, шуршит ворохом отжившей листвы:
- Эй, эй, не все еще потеряно! Эй, эй, еще можно взлететь!
Свалявшаяся листва лениво переворачивается на другой бок, подставляет ветру масляную спину с пролежнями подопревшей жизни. Время жить и время умирать.
- Не прожить
- себя длинней.
- Смерть
- не умеет извиняться.
- Если ж
- с часами плохо,
- мала
- календарная мера,
- мы говорим —
- «эпоха»,
- мы говорим —
- «эра».
Эра, эра…Эра призраков… Летают призраки прошлогодних листьев, мелькают между деревьев тени минувших жизней. Осины, осины… не заготовить кольев на всю нечисть и растут деревья печали, и помнят утраченное, и скорбят об ушедшем. В глубине осиновой нèсвети покажется сиреневая тальма, зябко передернутся под ней острые плечики и вглубь, вглубь, подальше от Серебряного призрака, поближе к янтарю сгинувших верований. А Серебряный призрак режет тупыми носами лыж воздух и время.
- …капитализм разбух
- и обдряб.
- Обдряб
- и лег
- у истории на пути
- в мир,
- как в свою кровать.
- Его не объехать,
- не обойти,
- единственный выход —
- взорвать!
Взрывается, рвется кружево двадцатого века, летят по ветру, кружатся в танце смерти белые воротнички, страусиные перья, длинные перчатки. Гусеничный ход с силой семидесяти пяти лошадей месит бело-земляное крошево. В хлам. В грязь. В тлен. Красное знамя накрывает ошметки эстетства кровавым саваном. Сад, сад… «Декорация первого акта. Нет ни занавесей на окнах, ни картин, осталось немного мебели, которая сложена в один угол, точно для продажи. Чувствуется пустота. Около выходной двери и в глубине сцены сложены чемоданы, дорожные узлы и т. п.» Был сад…Был? А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было? Был мальчик, был сад, был Горький, где-то был Чехов.
Сиреневая тальма тоже была. Теперь, в небытие, мечется между осин. Глубже, глубже, дальше. Серебряный призрак застывает на одно мгновенье. Мгновенье эры единица несоизмеримая ни с чем и соизмеримая с любым событием. Был бы ум. Был бы мозг. Мозг был. Январской ночью на исходе первой четверти двадцатого столетия мозг ехал в Роллс-Ройсе на пассажирском сидении и думал.
- Владимир Ильич, Ильич! Дорогой ты наш… Как же так, как же?
Степан Гиль вез мозг класса, силу класса. Возил руками по протекшим глазам, возил руками под носом, сопли и слезы мешались, застывали грязными червяками на лице. Гниль. Гниль и холод. Серебряный призрак вез гниль, мозг и Гиля.
«Держи голову в холоде, живот в голоде, ноги в тепле»
Голова вождя вместе с животом еще покоилась на обеденном столе, а мозг мчался на серебряном Роллс-ройсе по обледеневшим тропинкам усадьбы. Печка не работала, мозг промерзал, горячечные мысли, вскружившие сначала головы единиц, а затем и легионы тел, леденели, остывали, успокаивались. Если бы не выброшенные ядовитые споры идей, то все закончилось бы институтом мозга, да воспалением легких несчастного Степана Гиля. Но споры не погибли, лёгкие не воспалились, а памятный двадцать четвертый год отразился в зеркале времени числом сорок два и закончился для изрядно постаревшего Степана колумбарием Новодевичьего в шестьдесят шестом. Призрак пережил и зиму, и мозг, и шофера Гиля, везшего содержимое великой черепной коробки той морозной ночью. Пережил и сиреневую тальму. Переживет и осины, так и не обструганные в колья.
Сиреневая тальма, износившаяся, изорвавшаяся за столько лет, покрывает острые плечики смерти.
Смерть вьется над усадебным домом, с белоколонным оскалом, над зелеными крышами, над кругами бордовых дорожек, над глянцем луж с флотилией отживших листьев. Умирает день. Умирает надежда. Умрет и смерть.
- Тени минувшего,
- Счастье уснувшего
- Снова, как призраки,
- Встают предо мной.
Мрак выползает из-под корней деревьев, будит спящие призраки.
Споткнулась об острую коленку корня сиреневая тальма, опустилась на землю, взбудоражила тени.
- А вот эти холмы, да? Это они?
В беседке прячутся от непогоды старушки. Черный беретик с задорным помпоном качается в такт словам.
- Курганы. Я в брошюрке читала, да…
- Завтра надо будет пойти.
- Завтра экскурсия сразу после завтрака и домой.
- Ну, перед завтраком!
- Вы отчаянная…
Тени живых удаляются в сторону отеля, приюта для странников выходного дня.
-А что завтра на завтрак?
- Каша рис…
- А говорят, тут Ленин…
- Да, мозг вытащили…
- Ой, гадость какая…
- Ну, им виднее…
- Про призрак слыша…
- Пойдемте быстр…
Заворочались курганы, распрямили затекшие спины. Дым из-под земли, дамы на тропинке, дом на пригорке, даль осенняя, дань истории, дача отобранная, доля горькая…Сиреневая тальма — дар напрасный, дар отцовский…Отец, отечество…И дым отечества нам сладок и приятен…
Отец Савва Тимофеевич вкладывал деньги в мозг класса, силу класса, славу класса- во все сразу вкладывал деньги Савва Тимофеевич. Разъезжающий на Серебряном призраке мозг деньги хватал, переваривал, отхаркивал ядом. Разохотившись, растоптал чужую жену, раскидал чужих детей, вложил браунинг в Саввины крепкие руки, направил в широкую, мощную грудь. Испуганно, бешено сверкнули последний раз якутские глаза сумасшедшего Саввы. Хитро, зло полоснули из калмыцкого разреза глаза несвятого Владимира.
…И шел дымок из браунинга. Поднимался над французскими Каннами, летел в Россию, оседал на спины курганов, смешивался с погребальным дымом, поднимался в небо, осыпался пеплом черных траурных звезд, смешивался с гниющей осенней листвой.
«аще кто умряше, творяху тризну над ним, и по семь творяху кладу велику, и възложахуть и на кладу, мертвеца сожьжаху, и посемь собравше кости вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путех, еже творять вятичи и ныне»
Вятичи, вятичи… умирали не жалеючи, жили не страдаючи, тризну творили не скорбяче, уходили дымом в небо далече, к Ярило батюшке, к солнечному алатырю, к жизни вечной… Оставались на земле курганы, под тяжелой землей пепел предков, над тяжелой землей поступь потомков.
Леночка Саввовна Морозова любила сиреневую тальму и темноту осиновой нèсвети. Полюбила и Боричку. Были потомки, станут предками. Апреля двенадцатого, года тысяча девятьсот семнадцатого сняла сиреневую тальму, надела белую фату. Фата, промелькнув белым облаком, опустилась на дно дорожного чемодана, распласталась под гнетом быта и, проделав длинный путь, вылетела на свободу Бразильского неба. Впопыхах забыли тальму, не увидели в опустившемся мраке, не заметили за спинами курганов.
Падают листья, закручиваются в кольца бордовые дорожки, по дорожкам извивается многоногая гусеница экскурсионной группы.
- А здесь Владимир Ильич…Гараж со знаменитым Серебряным призраком…Зинаида Григорьевна Морозова…Савва Тимофеевич…Дочь Леночка, в замужестве Стукен…Бразилия…Курганы вятичей…Скульптурная композиция «Похороны вождя», скульптор Меркулов…
- А правда, что мозг?
- Правда.
- А призрак Роллс-Ройса?
- Я не видела, но есть очевидцы…
Круги, круги… Кружит дым над курганами, кружит призрак над усадьбой, Роллс-Ройс притих в гараже, ждет своего витка истории. Кого подмять? Кого угнать в осиновую нèсветь?
Молчите?
Ну, молчите… Кто не спрятался, он не виноват…
