Текст: Дмитрий Шеваров
- Стояла теплая осень. Близился день Воздвиженья. Я родилась в этот день… Сготовлю кашу из тыквы, может быть, даже поджарю картошки…
- Анастасия Цветаева. Моя Сибирь
Пересыльные тюрьмы. Один лагерь, другой. Потом – вечная ссылка. Была бы вечной, но не вечны правители.
На Большую землю Анастасия Цветаева возвращалась с тетрадками рукописей, оставляя местным жителям огород в десять соток, где дочь первого директора Музея изящных искусств развела 22 культуры.
Среди рукописей были и первые главы «Воспоминаний» – книги о детстве сестёр Цветаевых. Поначалу эти главы были не написаны, а рассказаны пятилетней внучке Рите. Анастасия Ивановна вела Риту в детсад – из села в село, – а по дороге рассказывала свое детство.
«Кто-нибудь из нас спрашивал: «Где мы остановились?» Это был пароль. И мое детство продолжало развертываться – год за годом, все дома, все города, все страны, все подруги…»
Внучка, внук и невестка приехали к Анастасии Ивановне в Сибирь и разделили с ней тяготы ссылки. Сын в ту пору отбывал заключение и ссылку в другом конце страны.
Называться Цветаевыми, носить эту фамилию – как носить крест. Анастасия (для домашних – Ася), как и Марина, почувствовала это еще в молодости – несчастья шли по следам сестер. Первый брак Аси рассыпался как башня из детского конструктора – она и ее муж были слишком юны для создания семьи: им было по шестнадцать лет. А тут еще мировая война и революция. Второй муж Аси умер совсем молодым. Умер и их маленький сын Алеша. В двадцать два года Ася осталась в охваченном братоубийством Крыму с пятилетним сыном от первого брака Андреем.
Какие-то таинственные, Богом данные силы, даровались ей: она ворочала бревна, таскала воду, зарабатывала хлеб уроками (английский, французский и немецкий будут до конца жизни выручать ее). Послал ей Господь и прекрасных друзей – Максимилиана Волошина, Владислава Ходасевича, Майю Кювилье (позднее она стала женой Ромена Роллана).
Ася переболела цингой и дистрофией. Из Крыма 27-летняя женщина вернулась в Москву абсолютно беззубой, но сына Андрюшу спасла.
Первый раз ее арестовали в 1933 году. Выпустили через два месяца – Горький заступился. В 1937-м следователь начал допрос со слов: «Горького больше нет, теперь Вам никто не поможет…»
В камере на сорок мест было сто семьдесят человек. Там ей на помощь пришли стихи: она сочиняла их про себя на английском (в камеру нельзя было и карандаша пронести). Затем – так же, не записывая, по памяти – переводила на русский. «Поток стихов залил мои тюремные дни, – вспоминала Анастасия Ивановна, – стихи продолжались и в лагере…»
- О, знаю я! И глад, и хлад минуют,
- Пока страдает тело – крепнет дух,
- И зов о помощи не пребывает всуе,
- Доколь терпенья факел не потух!
В лагере на Дальнем Востоке она сочинила на английском поэму «Близнецы» о Джозефе Конраде и Александре Грине.
О сибирской ссылке Анастасия Ивановна написала книгу «Моя Сибирь». Она известна менее, чем «Воспоминания», но нам ее сибирские воспоминания ближе, роднее. «Воспоминания» полны романтикой, заграничными детскими поездками за границу, неведомой нам жизнью ХIХ века. А «Моя Сибирь» – это уже провинциальный, мучительный советский быт, скудный свет, заброшенность, оторванность от всего мира. Все это знакомо мне по рассказам мамы, оказавшейся в тех же местах, что и Анастасия Цветаева – не в ссылке, но в эвакуации.
«Удивительная была сущность жизни, в тяжкие годы, в трудных условиях никогда она не лишала людей якоря надежды. Бросала им его – так нежданно! Да, существо жизни была – Надежда. И должно быть, так было во все исторические времена! И ежедневный подарок – путь на почту. Если даже тебе там ничего нет – ни письма, ни книги, ни бланка, извещающего о посылке…»
И мне знаком этот путь на почту или на переговорный пункт за десять километров. С чем сравнить эту дорогу, это предвкушение родного голоса или конверта…
Возможность получить ответ через несколько минут – а то и секунд! – не снилась тогда. Но вот теперь, получив эти сказочные дары, овладев мессенджерами, мы тут же духовно расслабились, обленились. Чтобы услышать родной голос, не надо стаптывать башмаки, и мы перестали ценить это счастье. Будто о нас говорила Анастасия Цветаева: «Хамская способность привыкать к счастью».
Она же до своих 98 лет не могла привыкнуть к счастью. Выходила во двор на скамейку и говорила: «Я вышла в счастье ветвей…»
«Я в несчастной жизни моей была – счастлива!»
Как? – и в тюрьме, на лагерных нарах, в голоде и нищете – счастлива?!
«За Сибирь, и особенно за мои там, из семи лет, три полного одиночества в избушке, – кланяюсь судьбе низко: нигде, никогда (разве – в детстве) не была так свободна, как там!»
Получая копеечную пенсию, пишет: «Считаю, считаю, пересчитываю, как свести концы с концами для помощи внучкам… Безденежье! Родные сени! Есть уют в ваших вновь раскрытых дверях…»
Почему так устроен человек: тот, у кого есть всё, не ценит ничего, а тот, у кого ничего нет, дрожит над каждой крошкой?
Лучшие, быть может, страницы прозы Анастасии Цветаевой посвящены не людям, а живности (на днях ехал на электричке, вез кота, мне дали билет с надписью «Живность»).
В своих воспоминаниях Анастасия Ивановна увековечила собак Бобку и Барбоса, Руслана и Домку, котов Мех-Меха, Васю и Чернобурика, кошек Фею и Беляну…
Анастасия Ивановна почитала собак, кошек и даже гусей равными себе, а ее отношения с ними были глубоки и причудливы.
«Тега стоял и смотрел в мою комнату. В его синем глазочке жило тихое чувство юмора над своей судьбой… У меня для него была отложена корочка… Он так лип к людям, маленький, почти человечек…» Это о гусе.
«И зажили мы с Мишкой, все больше любя друг друга…» Это о коте. «Я не кричу на него, ничем не напоминаю, что – человек. Когда я ухожу, он прощается, кладет мне лапы на плечи, старается лизнуть в нос, машет опахалом хвоста, поднимает и опускает шелковые уши…» Это о псе Руслане.
Она умела беседовать даже с червячком, заползшим на письменный стол. Узница ГУЛАГа на себе знала, что значит быть раздавленной, выброшенной из жизни. Она содрогалась от безумия большинства, которое «бездумно взяв право уничтожать, только и делают, что давят, хлопают, убивают – то, что могло жить…»
Ася, как и Марина, с детства писала стихи. «Но со дня, когда я узнала о гибели Марины, стихи иссякли. И только через 31 год, в 1974 году я написала «Мне 80 лет», мое последнее стихотворение…»
РЕЦЕПТ ОТ АНАСТАСИИ ЦВЕТАЕВОЙ
Покупаю себе то, что всего дешевле. Поразительно дешево можно жить с лапшой, вермишелью. Драгоценностью-радостью предстает яблоко. Почему такое – мне так естественно, так возбуждающе – мило? И противно другим? Никогда не чувствовала права на первый сорт, скажем, фруктов: он – тем, кто слабее, людям больным. Или тем, у кого нет ничего за душой, – они существуют покупками, правом на первый сорт. Мне – хоть четвертый, и то спасибо!
ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ АНАСТАСИИ ЦВЕТАЕВОЙ
- Мне 80 лет, ещё легка походка,
- Ещё упруг мой шаг по ступеням.
- Но что-то уж во мне внимает кротко
- Предчувствиям и предсказаньям, снам.
- Мне 80 лет, сие́ понять легко ли?
- Когда ещё взбегаю по холму,
- И никогда ещё сердечной сильной боли,
- Ни головной, — но сердцу моему
- Уж ве́домо предвестие томленья,
- Тоска веселья, трезвость на пиру,
- Молчание прикосновенья
- К замедлившему на строке перу…
- Лето 1974 г., Коктебель
