Текст: Ольга Лапенкова
В последний месяц зимы в петербургском издательстве «Алетейя» появился на свет второй выпуск сборника «Школа поэтов», куда вошли стихотворения мастеров и слушателей — что и следует из названия — Зимней школы поэтов в Сочи. Несмотря на то, что история прелюбопытной лирической мастерской насчитывает уже семь сезонов, публиковать подытоживающие книжицы в «Алетейе» начали совсем недавно, и это только второй соборный труд. Что же — именно для таких случаев и изобрели пословицу «Лучше поздно, чем никогда».
Зимняя школа — проект, затеянный в не очень далёком 2017 году Дмитрием Гринченко, исполнительным директором Зимнего международного фестиваля искусств Юрия Башмета. Решив, что всем будет только лучше, если на древе фестиваля появится свежая ветвь, Гринченко предложил Государственному музею истории российской литературы имени В. И. Даля придумать аналогичное действо, но уже не для музыкантов, а для поэтов. А потом и вовсе «подружить» композиторов со стихотворцами, организовав для них вереницу совместных выступлений.
Идея понравилась. Не прошло и года, как в Сочи грянул первый Турнир поэтов, куда явились истовые мастера — и с энтузиазмом взялись за дело. И конечно, лучший среди лучших (иногда — сразу два лучших) не остался без трофея. Вот как замысел состязания описан в предисловии к нынешнему сборнику:
«Сочинский Турнир поэтов по-своему уникален, поскольку в нём присутствует состязательная составляющая. Конечно, стихотворческие соревнования бывали в 1990–2000-е в Москве (популярные слэмы, премия „Живая вода“, состоявшийся уже более десяти лет назад чемпионат по поэзии), а ещё раньше — в 1960-е и 1970-е — в обеих столицах. Но это были баталии в свободном интерьерном антураже, в кафе и клубах, а в Сочи участников и гостей ждал классический концертный зал — с билетёрами и программками. Инициаторы Турнира в большей степени ориентировались вовсе не на традицию стадионных чтений эпохи „оттепели“. В основе проекта лежали события, происходившие гораздо раньше, в 1920-е годы — в Крыму, в знаменитом доме Максимилиана Волошина в Коктебеле. В те времена бывало так, что с утра многочисленным гостям дома задавалась тема, которую желающие могли использовать для написания стихотворения и дальнейшего участия в поэтическом соревновании. <...>
Год от года регламент сочинского Турнира поэтов изменялся, варьировался, по ходу дела ставились обдуманные эксперименты. <...> В итоге один из поэтов-участников по решению жюри объявлялся абсолютным победителем. Своё собственное право голоса имеют абсолютно все присутствующие в зале, по итогам их голосования определялся обладатель приза зрительских симпатий».
Однако хлопоты великолепной восьмёрки (а именно столько поэтов участвовали в каждом сезоне Турнира) не ограничивались делами соревновательными — ведь была ещё Школа. Параллельно с выполнением хитроумных творческих задачек каждый автор обменивался опытом с группой поэтов «помладше». Впрочем, назвать этих энтузиастов совсем уж новичками язык не поворачивался. У кого-то за плечами были уже и публикации, и премии; кто-то не мог похвастаться обилием регалий, но и на звание дилетанта уж точно не претендовал.
В итоге всякий раз это оказывалось неважным — ведь для подопечных никаких конкурсов уже не затевалось и рейтингов не составлялось. Речь не шла уже о победе, только об участии. И всякий раз оно становилось драгоценным опытом для каждого члена новоиспечённого творческого коллектива, будь то мастер или семинарист.
Эксперимент со Школой тоже оказался удачным — в первую очередь потому, что происходящее в творческой лаборатории неизменно выходило за пределы кулуарных и/или узкоспециальных обсуждений. На этой плодородной почве пробивались на свет стихи, прочесть которые было интересно всем ценителям современной поэзии. Именно с этой целью — собрать детища в одном месте и явить их миру — и была затеяна печать итоговых сборников: начинание, у которого есть все шансы стать традицией.
Цель и средства
Читать сборники, в создании которых «замешаны» поэты самых разных возрастов и взглядов, интересно не только по эстетическим соображениям. Каждая такая публикация позволяет выявить тенденции, робко намечающиеся (или давно господствующие) в нынешнем литпроцессе.
Мы (и не только мы, и кто только не) уже писали, что в последнее время главенствующей тенденцией является эскапизм. И понимать его теперь, кажется, стоит как стремление лирического героя убежать — но не в какой-то конкретный вымышленный мир, не в толкиеновское Средиземье или льюисовскую Нарнию, а в отсутствие мира как такового. В марево акварельных мазков, в мешанину неясных (но скорее неопасных и даже в чём-то родных) силуэтов, в полифонию неуловимых (но скорее приятных) звуков и обрывков голоса.
Есть и вторая тенденция, прямо вытекающая из первой: в зыбком мире стихотворного полотна, как в затянувшемся тесте Роршаха, можно увидеть многое, но в первую очередь — самого себя. Так завораживает и навевает воспоминания цветовая гамма на полотне доброго абстракциониста. Текст становится инфоповодом, спусковым крючком для начала сеанса психоанализа; углом, где предпочтительней прятаться, или пледом, в который можно укутаться. Выбор за читателем — в зависимости от его темперамента, склада и ментального (не)здоровья.
Связано ли всё это с политическими событиями, или это в принципе нормальный результат взаимного наложения метамодерна и русской хандры, или это спонтанный, но вряд ли случайный, баг — покажет время. А пока, пожалуй, стоит обосновать, почему сборник вызывает не такие уж новые (что вовсе не значит, будто бы они скучные или плохие) ощущения.
Стихи мастеров
Осознанно (или не вполне) задавая тон будущих обсуждений — и предопределяя темы ещё не явившихся на свет произведений, — мастера первыми начали вычерчивать и подсвечивать неописуемые закутки.
Едины в этом порыве оказались не все. Так, Игорь Волгин и Дмитрий Григорьев всё-таки написали вполне «предметные» стихи, — причём последний решил, что и вовсе не стоит далеко ходить, если можно переплавить в поэзию то, что под рукой. В итоге получилось длинное, но бойкое, стремительное — и изрядно обаятельное! — стихотворение «О Зимней школе поэтов», заголовок которого стал и рефреном работы:
- Научить поэзии невозможно,
- и поэты, что едут
- на Зимнюю школу
- уже — поэты,
- я ведь читал их тексты.
- Чему я могу научить
- и зачем мне ехать?
- Однако там горы,
- однако там море, —
- сказал я себе, —
- ради этого стоит…
И дальше ещё много, много обманчиво поверхностных строф, — заинтересовавшийся да разыщет.
Однако остальные авторы — а это Ольга Аникина, Дмитрий Воденников, Ната Сучкова, Дмитрий Тонконогов, Данил Файзов, Юрий Цветков — заведомо отказались от прямолинейности. Любопытно, что в их стихотворениях, как затем — и в произведениях семинаристов, дали о себе знать новые антитезы. Это оказалось прошлое — но в паре не с настоящим или будущим, а с безвременьем; жизнь — рядышком не со смертью, но с небытием; небо — по соседству не с землёй, а с водой. Конечно, явилась и неразлучная тройка: воспоминания, сны и глюки.
В стихотворении Аникиной погружение в мир «да-да», соседствующего с «нет-нет», началось с вполне объяснимого сна, но впереди лирическую героиню ждала поездка на заблудившемся трамвае:
- Царь
- И я во сне подумала: ребёнок?
- Пересчитала — нет, не может быть,
- конечно, может — мне сказали там,
- в ворсинчатой пульсирующей тьме.
- Такая плодородная земля
- в твоём подвздошье, реками омытом,
- на берегах сосудистого русла
- и золото, и ониксы лежат.
- Мне сорок три — сказала я тогда.
- Весь прошлый месяц мне лечили сердце.
- В Кунсткамере я видела уродов.
- Поверь, царица, сын твой будет царь,
- Урука и Ниневии правитель,
- бог на две трети, человек на треть.
- Но кто же без меня мой труд продолжит —
- Оставь свой труд и нам роди царя,
- последнего в династии.
- Солёный
- тяжёлый ветер прыгнул со скалы
- и с грохотом обрушился на камни.
- Растрёпанная птица оседлала
- на берегу белеющий скелет
- огромной рыбы,
- утренний трамвай
- моё на вздохе горло перерезал,
- а добрый врач сказал: не бойтесь, детка,
- для вас все страхи кончились давно,
- да и царей на свете больше нет,
- последнего, по счастью — расстреляли.
Что же: сюжетные ветки, которые не случились с нами в нынешнем воплощении, всегда были благодатной темой. Рассуждать на неё, впрочем, несколько проще, чем писать о том, как от нас ускользает не будущее, а прошлое. А ведь и оно может замыслить побег — и умчаться, забрав с собой частицу нас самих.
Говорят, что каждый раз, когда мы что-то вспоминаем, наш мозг не просто обращается к неколебимой базе данных, а полноценно воспроизводит событие с нуля. Поэтому каждый акт ностальгии воссоздаёт и, в какой-то мере, «перезаписывает» наше прошлое. Если так, то страшно представить, сколько копался в делах минувших дней лирический герой Данила Файзова:
- мой первый дом
- похожий на синицу
- мой первый друг
- со вкусом ножевым
- велосипедная
- надкушеная спица
- шипенье этих шин
- что делать с ними
- что мне делать с ним
- с пустопорожним
- бормотанием соседа
- в тогда был дед
- сорокалетний дед
- малиновый десерт
- послеобеденный
- ему отказывать
- не след
- по всем тропинкам
- шастают французы
- и ставят подосиновики
- в ряд
- за ними итальянец
- грустный
- прислушивается
- о чëм тут говорят
- какая разница для
- армии великой
- слепней шершней
- на языке каком
- про этих мёртвых
- и увы безликих
- я продавил
- педалей третий том
Ёмче же и эстетичнее всего эта новая тенденция — побег в невесомое и непроявлённое, в мир, сплошь состоящий не из тумана войны, но из белых пятен, — выразилась в коротеньком стихотворении Дмитрия Тонконогова:
- Как написать стихи, которые никому не нужны
- Спросил как-то муж у своей молодой жены:
- как написать стихи, которые никому не нужны?
- Отвечала с хитрым уклоном его жена молодая:
- два грамма перца, три ноты Шнитке,
- четыре слезы угодника Николая.
Стихи семинаристов
Такая же диспозиция обнаружилась и в лагере «учеников»-семинаристов. Здесь тоже оказалось несколько ценителей простого, грубого, зримого — но в основном авторы стремились в (не)прекрасное далёко.
Немногочисленные «предметники» старались как могли. Так, Михаил Кац все новорождённые работы посвятил старой как мир теме несчастной любви — или, если точнее, любви, не выдержавшей испытания временем; хотя и в его мире лирического героя разок проглючило. Цеплялась за автологию и Лидия Краснощёкова — и тоже под конец не утерпела: показала нам памятник, у которого под боком «вечность шебуршит». Но остальные авторы даже не пытались — потому что не видели смысла. И сразу нырнули в потусторонний лабиринт. Даже Наталья Шемарина, арсенал которой почти полностью состоит из сугубо классических средств (силлабо-тоника; точные рифмы; идеальная пунктуация, как на контрольной), сразу же расставила точки над i:
- Сны теперь полнее и спокойней:
- По ночам покойники молчат.
- Посидят, потерянное вспомнят,
- Прикоснутся холодно к плечам —
- Лишь от пальцев неприятный трепет
- Потому, что смерти не принять.
- Был ли, нет, невнятный чей-то лепет,
- Всё трудней по памяти понять.
- Диск луны с грошовую монету
- Медным светом в комнату проник.
- Был ли, нет, скользящий по паркету —
- Только светлый остаётся блик.
Более ироничную — но и более слезливую — интонацию взяла, рассуждая о долгосрочных последствиях русской хандры, Елизавета Трофимова:
- какими мы хотели стать
- вися на волоске
- я заплету косичек пять
- присущей нам тоске
- и отпущу её во двор
- иди тоска играй
- никто не пойман
- мир не вор
- он постепенный рай
- ты по ступеням убежишь
- и я тебя найду
- какой волшебный кошкомышь
- слепили мы в бреду
- и если у тоски есть нож
- ненужное отсечь
- то взор её вполне хорош
- вполне понятна речь
Иногда «кошкомышь» вторгалась в язык не как приём, а как следствие джетлага. Самыми чудаковатыми получились, пожалуй, всё-таки стихи Ану Костя, монгольской поэтессы, пишущей на неродном языке. И всё-таки в подавляющем большинстве случаев это был — повторимся в последний раз — осознанный приём.
В заключение обзора лирики семинаристов также хочется процитировать выразительный коротыш, и создала его Евгения Липовецкая:
- я приглашаю тебя
- попить из чёрточки в букве й
- нечего тебе делать с этими дураками
- я приглашаю тебя
- соединять точечки в буквах ё
- что могут они кроме как развести руками
- я приглашаю тебя
- дёргать за хвостики ц и щ
- и что после этого ты назовёшь любовью
Ну и что?
Содержание второго сборника «Школа поэтов» подтверждает не то что наличие, а бесцеремонное господство в нынешней лирике эскапистских тенденций, размышлений о кризисе самоидентификации и о дезориентации лирического героя. Но можно просто лишний раз это подметить — и уйти с чувством выполненного долга, а можно пойти дальше и спросить: о чём это говорит?
Вполне возможно, говорит это не только о том, что мы живём в безумном мире, откуда хочется легально слинять (хотя бы на время).
Вполне возможно, что мы стоим на пороге нового технологического уклада, но не от мира экономики и промышленности, а от мира литературы.
Давным-давно, в XVIII веке, авторы думать не думали о том, что у читателей может быть своё мнение по какому-то вопросу. Точнее, мнение это, очевидно, было, — но его наличие не имело никакого отношения к методам, которыми пользовались авторы, создавая бессмертные тексты. Классицисты с удивительно серьёзной миной объясняли читателям, что нужно быть человеком во всех отношениях правильным; сентименталисты — что следует в первую очередь слушать сердце; романтики — что надо найти себе место для подвига и неустанно бороться, пока не победишь или не умрёшь.
Но потом настал реализм, и оказалось, что мнение читателя что-то да значит. И авторы начали писать такие произведения, чтобы человек по ту сторону бумажного листа сам определялся, на чьей он стороне.
И вот, спустя ещё век блужданий в модернистских лабиринтах и в постмодернистских тупиках, — мы внезапно обнаружили себя в удивительном месте: месте разлома тектонической плиты. Покрутили головой по сторонам и задумались: а что, если вот это всё зыбкое-странное-умозрительное — это не молчаливый сговор отдельных авторов, а новая реальность, в которой читателю впервые отводится особое место? Что, если читатель теперь — не просто восприемник морали или придирчивый критик, выбирающий себе любимчика среди персонажей, а полноценный соавтор? Что, если пройдёт ещё несколько десятилетий — и диада автор+читатель, по крайней мере в мире лирики, навсегда сольётся в единое целое?
Пока что представить такое довольно сложно. Но если выйдет именно так, то для читателя, который решит заглянуть в сборник на рубеже, скажем, XXI и XXII века, по-новому заиграют слова из эссе Дмитрия Бака — директора Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля, эссе, открывающего второй сборник «Школа поэтов»:
«Меня всегда охватывает волнение, когда случается перелистывать пожелтевшие журнальные страницы, старые книги, где среди молодых и начинающих называются имена тех стихотворцев, которые в наши дни считаются заслуженными классиками. Дай Бог, чтобы подобные чувства возникали у читателей этой книги в 2045-м году и в 2075-м…»
