Элиза приезжает к морю и понимает, что здесь не перед кем притворяться. Она остается наедине с морем. Там, где нет моря, любят веселых. Приходится улыбаться. Там любят трудоголичных. Приходится работать. Там любят целеустремленных. Если у тебя нет мечты - ты ничто. Поэтому приходится придумывать мечты. Здесь придумывать ничего не надо. И Элиза чувствует себя серым сгустком, который не умеет улыбаться, смеяться, разговаривать и играть. Пустая оболочка без театральщины. С одной стороны так спокойно, с другой - слишком больно. Кожи больше нет. Вся твоя сущность - сплошная пульсирующая душа без мыслей. Это проходит. Момент очищения длится недолго и кожа снова нарастает, и снова появляются мысли и сознание себя. Как чего-то целого, с прошлым и наметками на будущее.
У Элизы есть придуманный муж. Он что-то среднее между супергероем из американских комиксов и ботаником с портфельчиком и в очках. Он спасает её от дурацких неурядиц, недавно вот поточил ножи, и покрепче прикрутил болты в стульях, чтобы они не раскачивались. Муж любит ездить на старую дачу, заделывать дыры в крыше, поливать огурцы. Он мечтает выкупить два соседних участка. Они единственное, что отгораживает наш дом от леса. Он думает огородить все забором, сделать вторую калитку, уходящую прямо в густой лиственный лес и построить огромный дом. Его придется строить очень долго. Может десять лет, может пятнадцать, дома не строятся за год. А старый дом будет стоять во время стройки, со всеми своими кроватями и диванами, списанными туда на пенсию - за неудобностью, немодностью, ненадобностью. Дом будет стоять, и в нем все также будет печка. Наш старый дом нельзя разрушать, его строили своими руками непридуманные люди.
Больше всего Элиза боится себе признаться в том, что внутри нее есть еще одна Элиза, тоже придуманная. Она любит шить и вязать, не ввязывается в авантюры, и хранит счета за электричество в коробке из-под конфет. В строгой хронологической последовательности. В перерывах на работе она рисует загадочных зверей и птиц, и втайне ото всех покупает масляную краску, чтобы разрисовать стены в городской квартире, и ей все равно кто и что скажет, и ей безразличен тот факт, что по мнению ее консерватиных родственников на моющихся итальянских обоях не должно быть ни пятнышка. Если она не сделает этого сама, все эти образы, радуги, мотыльки с огромными крыльями сами собой выплеснуться на ее стены, и тогда уже никакой ацетон или скипидар не сотрет их. Придуманная Элиза любит готовить торты, и записывает в большую кожаную тетрадь все свои новые рецепты. Однажды какой-нибудь уютный, толстостраничный журнал обязательно опубликует их, вместе с её фотографией.
Еще лет пять и у Элизы появятся придуманные дети. Она приедет в этот пансионат, к морю и будет греться на солнце, на веранде. Плечи ее покоричневеют. Она приедет ни на неделю, а на месяц, полная своим придуманным ребенком. А потом к ней приедет придуманный муж, и она будет засыпать, прижимаясь всей своей кожей к его спине, пахнущей утренним морем и солью. Она будет засыпать под клацанье волн об берег.
У этих персонажей нет лиц, они слеплены из Элизиных мыслей, которые она вынашивала - выкачивала в машинной тряске, в самолетных посадках, когда сосуды не выдерживают и слезы льются ручьем.
Она кидает сумку на кровать, сумка похожа на гусеницу, её заматывали в кокон трудолюбивые работники аэропорта, сумка - это как артефакт. Без нее нельзя перейти на другой уровень, перейти в другой мир. Но когда ты уже в другом мире, артефакты не нужны, они сделали свое дело. Элиза оставляет босоножки у кровати, они такие легкие, пара кожаных ремешков, но здесь даже они мешаются, виснут кандалами. Элиза босиком убегает на море. Здесь ничего не меняется, разрытая проселочная дорога, какафония из блеянья деревенских овец, криков петухов и перекрывающий все и вся шум моря. На вставляет в одно ухо наушник. Теперь с одной стороны играет море, а с другой легкое регги. Все встало на свои места. Она доходит до пляжа и чувствует, что море окружает ее со всех сторон. Она видит его не сосчитать в какой раз, но оно снова другое, не родное. Ему и не нужно быть родным. Когда ты снова и снова возвращаешься к любимой книге или к месту, тебе не обязательно иметь с ним родственную связь, достаточно просто видеть.
Она смотрит на море, пока в голове не начинаются «вертолеты», ей кажется будто волны отнесли ее далеко от берега и она в открытом море. Элиза выходит из прибрежной пены и замечает, что она не одна на пляже. В воду заходит мальчик. Или парень. Или мужчина. Он чуть дальше от нее и определить возраст невозможно.
Элиза смотрит на мальчика издалека. Он приехал сюда с семьей - мама, папа, брат сестра. Он похож на медведь - гору. Высокий, жирный, обрюзгший, на животе от пупка и внутрь замызганных шорт уходит дорожка из волос. Грудь тоже покрыта отвратительно толстыми рыжеватыми волосками, к подбородку словно приклеена борода. Элиза смотрела и предполагала его диагноз. У него мог бы быть синдром Дауна, но ни одного физического проявления недуга не было. Просто жирный парень-переросток. И все-таки в действиях его было что-то неправильное. Он вместе с сестрой зашел в то место, где воды было меньше всего, кидал мяч и прыгал дельфином, царапая толстый бок о песок и камни, он опускал голову в воду, даже не зажмуривая глаз, не затыкая ушей и тряс своими мокрыми, выпачканными в тине волосами больной собакой. А потом он сел у самой кромки берега, вымазался в какой-то прибрежной мерзости - в жиже из дохлых выброшенных рыб, водорослей и полуразложившегося мусора. Он мазал себе ноги. Мазал руки. Мазал живот. Он старался не пропустить ни одного кусочка тела. Сел в осташуюся грязь, разгреб перед собой чистое место и начал лепить из мокрого песка. Элиза отвела от мальчика глаза. Волны находили одна за другой к берегу, и ей казалось что вода только сверху, а под волной перекатывается большой, длинный угорь. Но солнце слепило, жгло и Элиза пошла вдоль берега. Она прошла мимо мальчика. Он лепил черепаху. Не просто комок мокрого песка с ножками. У черепахи были идеальные пропорции, под песочным панцирем угадывалось пузо, из которого торчали чешуйчатые лапы, он лишь слегка давил по поверхности песка, и на панцире появлялись диковинные узоры, и впадинки, чуть толще, чем линии на руках. Элиза хотела остановиться и посмотреть, но здесь, на этом краю, у моря, были свои правила. Никто ни на кого не смотрит, не обсуждает. Не смеется над варикозными целлюлитными тетками в ярких купальниках, не осуждает мужиков, хлещущих пиво, сидя на песке. «Вы на отдыхе. Здесь никого не волнует, кем вы являетесь в другой жизни, никого не волнует как вы выглядите,» - говорит хозяин пансионата. Это как мантра: «вы на отдыхе». Чтобы не трогали тебя, не трогай других. Не смотри им в глаза. Все это не твое дело. Есть ты и море. Ты и шум моря. Ты и горы. Ты и ветер.
И она прошла мимо.
Прибой выбросил на берег чайку без головы. Тонкие торчащие кости были похожи на трубочки для сока. Море не желает хоронить птиц. Море выбрасывает трупы на берег. Ни рыбы, ни птицы не являются его частью. Элиза подумала, что это похоже на рвоту. Когда пища не переваривается, организм выкидывает ее наружу. Так и море. То, что не усваивается оказывается на суше. Суша все стерпит.
Элиза дошла до камней и развернулась обратно. Она лишь мельком посмотрела на мальчика, который лепил скульптуру. Животного из песка больше не было. Он держал в руках живую земноводную черепаху. Держал на вытянутой руке и дул ей в глаза. А она даже не пыталась спрятаться. Элиза ничего не анализировала. Она на отдыхе. Другие - не её дело.
«До тебя, до тебя, мне откуда было знать, что любить не перестать, а дышать не устать», - играло в плеере. Элиза здесь становится полной любви. Там, за границей моря ей кажется, что любить уже нельзя, невозможно, так вымотан организм. Здесь же Элиза любила свой заброшенный на неделю дом, любила свою работу, соседей, детей, орущих под окнами в выходной, когда она приходит к родителям, ложится в своей старой детской комнате, и спит, спит, тревожно и быстро, словно боясь не успеть.
В пансионате все всегда на чемоданах. Каждый день кто-то уезжает и его место занимает другой. Из постиранных простыней не уходит пляжный песок, зеркала измазаны детскими пальцами. Ворота то открываются, то снова закрываются. Местные богини кухни и чистого пола - Оксана и Алёна выходят провожать отъезжающих.
О чем вы мечтаете, когда едете в летнем душном поезде, и сосед справа храпит, а от того, что снизу чудовищно несет нестиранными носками? Вы мечтаете о море, о ветре, о тех же поездных разговорах, только в открытом пространстве. Здесь все как в поезде, ты можешь выйти погладить сарафан, и найти себе друга на весь отпуск. Люди сбиваются в кучки, рассказывают друг другу жизнь. Свою, друзей. И никогда не поймешь, что свело их вместе, по какому признаку они объединились.
Элиза ни к кому не подходила.
Она была наедине с морем.
Единственный человек, с которым она хотела поговорить - это жирный парень с пляжа. Но еще в первую встречу ей показалось, что он не говорит.
Она увидела его снова на закате. Солнце тонуло в темных облаках, вода становилась графитно-серой. Он сидел рядом с трупом чайки и лепил ей голову из песка. Глаза. Клюв. Все, словно живое. «Нет, все-таки без отклонений» - подумала Элиза. Ей показалось, что мальчик плакал. Люди с синдромом Дауна плакать не умеют. Элиза не могла вспомнить почему. То ли у них отсутствует слезный канал, то ли они просто пребывают в вечном состоянии эйфории. Она зашла в море по колено, пена стекала по коже, горы наступали с обеих сторон бухты, но она знала, что море здесь только оставляет свой след, на самом деле оно уходит далеко-далеко, и нет ему ни конца и ни края, постижимого человеческим разумом. И все это принадлежит ей, Элизе. Мальчик стоял в десяти шагах от нее и смотрел на волны. У самого берега качалась на воде чайка. Она чуть нагнула голову. Наверно заметила мелкую рыбину и решила ей поживиться. Птица обмакнула клюв в волну и вытащила кусок чего-то серебристого. Когда Элиза уходила с пляжа, чайка взмыла в воздух. Мальчик улыбался. Мальчик кивнул ей вслед. Он был удовлетворен своей работой.
Никогда не спрашивайте, зачем люди смотрят на море, зачем они его слушают. Это глупый вопрос. Естественный процесс. Когда перед тобой то, что ты не можешь познать, остается только слушать и смотреть. В этом нет никакой философии, просто попытка остаться в одиночестве.
И Элиза выходит к пляжу,солнце чернит ей шею, слезит глаза. Она идет и пытается понять, кто она сейчас - придуманная Элиза или настоящая, живая? Ей хочется быть живой.
Она находит мальчика на берегу.
- Послушай, вылепи меня из песка, чтобы я воскресла, как та черепаха, как морские твари. Чтобы я живая была. И осталась здесь, как и все они.
Мальчик не улыбается. Элиза ложится на песок и он гладит её руками, измазанными в песке. Он лепит ее по образу и подобию. Чтобы она ожила.у безумно благодарна. Ведь, стремления к знаниям это совсем не грех.
