Изображение: фрагмент иллюстрации Джесси Уилкокс Смит "Семь возрастов детства"
Лина Новская, г. Санкт-Петербург
Девять этажей - и не то чтобы большая высота, но в Городе выше не строили, поэтому вид отсюда был отличный. С крыши хорошо было видно, что Город вырос в тайге, как гриб во мху, и за крайними улицами, за кожвендиспансером и интернатом для психов, начиналось бесконечно-зеленое, переходящее в дымчато-синее, на горизонте сливающееся с низким северным небом. В эти бескрайние мхи могло бы ложиться ночевать солнце, но сейчас был уже канун лета, и солнце, несмотря на вечер, висело высоко. В Городе стояли белые ночи, хотя никто их здесь так не называл.
Оля сидела на проржавевшем ограждении, носками кроссовок цепляя край крыши. Ограждение слова доброго не стоило и, возможно, удерживать шестнадцатилетний Олин вес было для него чрезмерным усилием, но Олина юность, как и всякая другая, ценности жизни не ощущала.
Пережить предательство можно было только здесь, если вообще можно было пережить. Она надеялась, что крыша поможет прожевать и проглотить любую правду, какой бы поганой она ни была на вкус.
Человек оказался предателем - ходить после такого по улицам было невыносимо,
а тащить эту истину домой, к больному деду, к привычным вещам просто нельзя. Надо было покурить.
Пачку и зажигалку она хранила тут же, на крыше, в щели за вентиляционной шахтой. Возле этой шахты и устроилась, привалившись спиной к ее шершавому боку.
- Шкеришься?
Он появился откуда-то сбоку и немного сзади, заставив Олю вздрогнуть. Вообще крыша по общей договоренности была территорией ненападения, но после одного случая Оля уже знала, что договоренности соблюдают не все. В лицо ему смотреть было неудобно - он был высокий, она сидела, да и против солнца все равно был виден только силуэт в венчике встрепанных волос. А вот кроссовки были правильные, плохой человек в таких ходить не станет. И Оля ослабила внутреннюю пружину и перестала прикидывать, до какого обломка кирпича она сумеет, если что, дотянуться.
- А я с женой поцапался, прогуляться пошел на районе, а тут смотрю - ты сидишь. Тебя снизу-то видно, если с краю сидишь, знаешь, малая? Только тебе солнце в спину так, и я не понял, ты в платье или в чем. Вот, поднялся посмотреть.
Оля промолчала. Она знала совершенно определенно, что у нее были толстые ноги, кошмарные, невозможные ноги, и потому платьев не носила совсем.
- Четкая, кстати, майка. Такая типа стильная, да?
Улыбнулась. Майка была классная, и появление ее в Олином гардеробе было чистой случайностью - мать разрешила купить в неожиданном приступе демократизма.
Оля поначалу даже подумала, что она наконец рассмотрела в ней молодую девушку, а не автомат по получению школьного аттестата.
Вечером того же дня мать со скандалом требовала вернуть майку в магазин, но Оля ее отстояла. И это была победа. Он, предатель, тоже оценил майку, примерно за полчаса до того, как все перестало иметь значение.
Пришедший тем временем, зажав в зубах сигарету, озабоченно захлопал по карманам.
- Забыл, ё… Малая, есть огня?
Оля достала, протянула, чиркнула. Он затянулся, опустившись на корточки.
- И часто ты тут?
Она неопределенно повела плечами.
- Прикольное место. Типа как на острове.
Может, и на острове, хотя что он понимает. Должно же быть место, куда можно сбежать, если надо в чем-то разобраться. Оля хотела сказать ему что-нибудь многозначительно-взрослое, ему же лет двадцать семь, наверное, не меньше. Что-то о том, как тут хорошо в одиночестве поразмыслить о судьбах мира, но сказала совсем другое:
- А меня предали. Друг предал.
Ей показалось, что длиннющий удав, которого она старательно уложила под ребрами кольцами, придавив для надежности дымом, развернулся и пополз к горлу, и остановить это было уже нельзя.
- Просто, понимаешь, он же знал, прекрасно знал, что мне… ну… нравится там один, из нашего класса. Что мы… ну… гуляем с ним, и, короче... И ты прикинь что сделал. Он мне сказал, что меня там в класс математичка зовет. «Зачем, - говорю, - зовет?» «Откуда, - говорит, - я знаю. Иди быстрее!» И я пошла. Пришла, а там он - ну, понимаешь, который мне нравится… с одной там… из десятого «б»… ну…
- Обжимался, что ли?
Память никогда Оле не подчинялась. Формулы по химии, например, она совершенно отказывалась хранить, зато эту вот большую круглую задницу, обтянутую светлыми бриджами, сберегла в мельчайших деталях. И руки - его смугловатые руки, с прекрасными длинными пальцами, чуть как бы приплюснутыми на кончиках, так изящно умеющие держать карандаш на уроке, так ловко перелистывающие страницы учебника - руки, обе, лежали на этой заднице. До самой смерти, наверное, придется теперь носить в своей голове каждую полосочку на этих бриджах и каждый ноготь на этих руках. Она сглотнула, одновременно кивая, и продолжила:
- И вот нафига это сделал? Нафига мне это было знать? Ведь он спецом, спецом это меня туда затащил, чтобы я увидела… ну, их увидела. Я ведь думала, мы друзья, а он мне такое… Предатель!
- Друг, типа, предатель?! - хмыкнул новый знакомец. - А тот, значит… Вот у вас, у баб, в голове-то… Что ни сделаешь - все как-нибудь коряво поймете. Моя такая же, блин…
Он схаркнул горькую тягучую слюну под ноги и посмотрел на Олю, слепо уставившуюся куда-то за горизонт. Слова в Оле закончились, и она сидела теперь, пустая и легкая, без удава под ребрами. И он смолчал, и тоже заглянул за горизонт.
Вспомнил, как ездили с еще пока не женой вдвоем несколько лет тому на море - трое с лишним суток в плацкарте, дикарями, комнату снимали у толстой такой тетки. Пауки плели паутину над столом, в путанице виноградных плетей. Сизый и жесткий, виноград этот никого из южан не интересовал, а они, выросшие на клюкве и бруснике, ели и ели его до сведенных скул, до больных животов. И домой приволокли целую сумку всякого фруктового добра, хотя часть, конечно, испортилась по дороге. Загорели, как черти, просолились до костей, и какая она тогда была веселая. И на этой веселой морской волне объявили ее родителям, что решили завтра в загс. Еще пока не теща ворчала что-то, примеряясь к будущей своей роли, а тесть сказал: «Ладно, ведь нормальный парень»...
Вспомнил, и сразу стало понятно, что надо возвращаться и мириться с ней, с истеричкой, потому что он нормальный парень и чего она там осталась реветь одна.
- Ты бы, малая, любила бы лучше нормальных парней.
И ушел.
А Оля легла спиной на пыльный липковатый рубероид, за день основательно прогретый солнцем, и раскинула руки. Небо мягко навалилось сверху. Головокружительную глубину его синевы Оля видела даже сквозь прикрытые веки. Плотно прижатая к крыше, она прорастала в нее, становясь черной пахучей смолой, битым кирпичом, телевизионными антеннами… девятью этажами железобетонных панелей, рисунчатых обоев, чугунных труб… бесчисленным количеством квартир, которыми кто-то одарил бесчисленное количество людей, согласившихся приехать в Город, где полгода метут метели, а железнодорожная ветка заканчивается тупиком. Приехать - и остаться насовсем.
Оля видела на внутренней стороне век, как крыша лежит на высоком доме, а дом стоит на центральной улице, начинающейся от вокзала и, не успев разогнаться, врезающейся в главную площадь: центральный универмаг в два этажа, администрация, почтамт. Как разбегаются от площади улицы поменьше, уходящие во дворы, полные деревянных бараков и непросыхающих луж. Как тянется от вокзала железная дорога, одиноко лежащая в болотах, до самой узловой станции, где вливается в общее русло, несущее наполненные счастливцами поезда в иные города, где предателей, конечно же, нет.
