Мария Галина о предательской силе иллюзии и немножко о бессмертии

10 ноября празднует день рождения Мария Гáлина — поэт, прозаик, переводчик, литературный критик, автор нашумевших романов «Малая Глуша», «Медведки» и «Автохтоны» и других произведений, лауреат премий «Московский счет», «Бронзовая улитка», «Странник», «Новые горизонты», «АБС-премии», обладатель «Большой книги» в номинации «Приз читательских симпатий», финалист «Национального бестселлера», «Ясной Поляны» и премии имени Норы Галь. Трудно найти такую литературную сферу, в которую Мария Галина не внесла бы свой вклад. Накануне юбилея с писательницей поговорил Василий Владимирский.

Интервью: Василий Владимирский

Фото предоставлены Марией Галиной

Начнем традиционно, с самоидентификации. Вы и поэт, и прозаик, и переводчик, и литературный критик, и фантаст... Понятно, что под каждой из этих масок скрывается одно и то же лицо — но от какого амплуа вы отказались бы в первую очередь, если бы выпала такая возможность?

Мария Галина: Понятно, что переводчик и литературный критик — это для заработка. Причем перевод — это кусок хлеба, заработок достойный и к тому же приносящий внутреннее удовлетворение от сделанного дела, но именно что заработок. Наверное, если бы у меня не было писательских амбиций, я бы с удовольствием была только переводчиком. Но они, амбиции, есть. Критика — это в силу того, что я редактор толстого литературного журнала. То есть я ею занимаюсь по должности, ну и иногда, если что-то совсем уж интересное попадается — по внутреннему побуждению. Критика денег не приносит, это скорее обязанность, или, точнее, совокупность обязательств. Любой читатель — он еще и критик, особенно в сетевую эпоху, читательские отзывы на литературных сайтах часто острее и ярче «профессиональных». Поэт и прозаик — неловкое слово, тут и какой-то «заика» и пресловутое «про заек» — это часть самоидентификации, без этого я была бы не совсем я, другой человек. Но тут у вас так получается, что «прозаик» этот самый отдельно, а «фантаст» — отдельно, я бы не стала их разделять, я, собственно, и стараюсь, чтобы эти два понятия были неразделимы. К сожалению, у нас получилось так, что слово «фантаст» превратилось чуть ли не в антоним слову «прозаик» («писатель» мне все-таки больше нравится). Скорее всего потому, что писать формульные тексты легко и выгодно, а там, где действует исключительно рынок, происходит вымывание качественной продукции — эта классическая модель отлично известна экономистам. С другой стороны, авторские серии вроде бы популярных или еще несколько лет назад популярных э-э-э… фантастов лежат на сливных лотках, то есть формульная продукция отмирает постепенно в силу разных причин, мы к этому еще вернемся. Это, как мне кажется, хорошо. Хотя кому-то наверняка кажется, что плохо.

С точки зрения стороннего наблюдателя самая странная ситуация сейчас сложилась с поэзией. Тиражи упали до нескольких сотен, а то и нескольких десятков экземпляров, на слуху только пара имен — да и эти авторы, по большому счету, известны в основном как эстрадные исполнители. Тем не менее стихи — пишут, фестивали — проводят, премии — вручают. Поделитесь инсайдом: чем вообще живет современная русскоязычная поэзия?

Мария Галина: Нормальная с моей точки зрения ситуация, ненормальная она была в советское время, когда книги поэтов выходили тысячными тиражами. И ведь не потому, что вокруг сплошь все были любителями поэзии, а в силу сенсорной депривации, когда книги заменяли все остальное. Тем более что сейчас есть социальные сети, а в соцсетях действует обратная связь, что для поэта на самом деле насущно необходимо и естественно. Отчуждение поэта от текста посредством тиражирования этого текста на бумаге — очень позднее историческое явление. А в нынешней ситуации книга — визитная карточка или новостной повод, не больше. Ну и для автора может быть важно издать свои тексты большой подборкой, тем самым закрыть определенный этап и идти дальше.

Как мне кажется, механизм бытования поэзии отличается от механизма бытования прозы. Поэзия — это абсолютно бесполезное, аристократическое занятие и именно потому очень престижное.

Поэзия ведь не ставит перед собой никаких утилитарных целей — развлечь читателя или озолотить автора. Это чистое искусство, работа текста напрямую с сознанием реципиента, читателя, слушателя. И, как любое чистое искусство, она имеет своих покровителей и приносит свои бонусы. На самом деле у поэзии довольно узкая аудитория — большей частью те же поэты или филологи.

Поэзия — фронтир культуры, какое-то прощупывание неосвоенных, топких областей. Иногда, впрочем, бывает счастливое попадание и эти области оказываются плодородны и желанны. Тогда она становится классикой, аудитория расширяется, часто несколько насильственным образом — посредством школьной программы, скажем. А то, что называют эстрадной поэзией, скорее ближе как раз к беллетристике, там есть некое внепоэтическое целеполагание — вызвать реакцию зала, понравиться многим, возможно, рассказать о чем-то очень важном, но внепоэтическом, житейском.

Хорошо, с поэзией разобрались, а вот каким ветром вас из стихотворцев занесло в прозаики, да еще в писатели-фантасты?

Мария Галина: Вообще-то многие пишущие люди начинали со стихов. Но, как мне кажется, способность писать стихи и способность писать прозу — это две разные способности, это совершенно по-разному организованные тексты. Просто тут две эти способности совпали у одного отдельно взятого человека. Я еще несколько таких знаю. Ну, вот так получилось, зато у меня, например, начисто отсутствует музыкальный слух. Что до того, почему именно фантастика… На самом деле мы редко имеем дело с реализмом: если человек пишет о выдуманных людях и выдуманных коллизиях, но не привносит в это дело фантастического элемента, он что, реалист? Нет, он просто писатель, который использует какой-то свой опыт, какой-то подсмотренный, подхваченный материал для создания художественного текста с завязкой, кульминацией и развязкой, чего в жизни не бывает, жизнь просто длится и длится, а потом прекращается. Тогда уж честнее не притворяться, что ты реалист, только потому, что у нас в силу каких-то непонятных мне обстоятельств серьезной литературой считается именно имитация «житейского», а делать что нравится. Фантастика — способ, которым мне удобно проговаривать важные для меня вещи. А единственный автор, про которого я точно знаю, что он реалист — это любимый мной Дмитрий Данилов. Ну или авторы нон-фикшн, исторических хроник: они в силу самой специфики работы должны придерживаться исторической правды.

Какие изменения произошли в жанровой литературе с тех пор, как вы начали работать на этом поле? Самые важные, самые значимые?

Мария Галина: Произошел окончательный развод литературы и формульного жанра. Фантастика стала просто методом трансляции авторской идеи и публикуется наравне с другими достойными текстами у хороших издателей в престижных сериях, рецензируется ведущими критиками и так далее. А формульная продукция ушла в какие-то совершенно неведомые мне пределы и там ведет свое потаенное существование, которое отслеживать можно и нужно, но только как социокультурный феномен, чем я и занимаюсь. Это очень интересный и поучительный материал, способный многое сказать о состоянии общества. Но не литература.

Читателям, да и критикам, нравится угадывать — не всегда верно — место действия ваших романов. Вот это явно Одесса, здесь Мария Галина жила и работала, это Львов, это Харьков... Есть ли в ваших книгах какие-то другие, не столь очевидные, но важные автобиографические мотивы?

Мария Галина: Ностальгия — один из видов литературного топлива, притом высокой эффективности, недаром история литературы битком набита понаехавшими тут.

Я отчаянно завидую людям, у которых прочные корни — вот они родились, скажем, в Питере, и живут в Питере, и пишут питерские тексты. Или родились в Киеве, и живут в Киеве, и пишут там химерную прозу, и их не дерет когтями этот зверь ностальгия. Он, честное слово, страшный, этот зверь, он может задрать насмерть, бывали такие случаи.

Ну вот раз оно уже есть, надо это как-то использовать, это цинично, но что поделаешь, мы можем опираться только на то, что имеем. Очень бы хотелось чему-то принадлежать полностью. Но в силу всяких житейских обстоятельств так не получилось. Понятно, что каждый тащит в тексты тот материал, что под рукой, хотя вот то, что я защитила кандидатскую по биологии моря, как ни странно, никак не отразилось на том, что я пишу. Но какие-то детские травмы — а они были, — какие-то болезненные сюжеты, конечно, в самых для меня значимых текстах есть. Если автор не тащит их в текст, как раз и получается та самая формульная продукция. Ну ее совсем!

У большинства писателей есть одна или несколько сквозных тем, к которым они вольно или невольно возвращаются в каждой своей книге. Какие темы вы могли бы выделить — и в какой последовательности стоит читать ваши романы?

Мария Галина: Хм, ну вот я бы сказала, что самое для меня важное, что я написала — это трилогия «Малая Глуша» — «Медведки» — «Автохтоны», и в общем и в целом это романы о ненадежности мира, ненадежности каких-то четких внешних ориентиров, и еще о постправде, о том, что наши поступки диктуются не реальностью, но нашими представлениями о ней и поэтому иногда бывают страшными и странными — на сторонний взгляд. Еще это романы о манипуляции, о том, что прошлое мы выстраиваем каждый раз заново — такое, как нам надо. Но поскольку этим занимается множество людей, то происходит как бы схватка разных прошлых, в которой побеждает тот, кто сильнее. Но вообще автор обычно косноязычен, может, на взгляд читателя, это совсем о другом романы. Еще я люблю у себя, если так можно выразиться, фантастический роман «Волчья Звезда», он о предательской силе иллюзии и еще немножко о бессмертии — сейчас это модная тема, но я его писала страшно сказать, 20 лет назад.

И о критике-публицистике: в последние годы наметился очевидный интерес к «разговорам о книгах» — снова возникают книжные клубы, в соцсетях бурно обсуждают рецензии и осуждают рецензентов, появляются новые специализированные книжные серии... С чем вы, как редактор отдела критики журнала «Новый мир» и практикующий эссеист, связываете эти изменения?

Мария Галина: С тем, что соцсети стали таким институтом быстрого реагирования, аналогом живого и непосредственного общения, и заодно с тем, что там существуют такие саморазгорающиеся и самозатухающие процессы: кто-то что-то сказал, и пошло-поехало. Эти процессы сопровождают любой сетевой вброс, они как бы имманентно присущи сетевой коммуникации, литературные дискуссии исключением не оказались. Только в этом году на моей памяти было несколько таких неадекватно бурных реакций на вполне нейтральные высказывания. Но литературная жизнь как раз и кормится такими страстями, для нее это скорее полезно.

К тому же соцсети обеспечивают сарафанное радио, которое оказалось необычайно эффективным инструментом — я сама о нескольких в высшей степени достойных книгах так и узнала.

Возможно, повышенный интерес к литературе связан с тем, что остальные повестки дня какие-то совсем уж бесчеловечные, в таких ситуациях люди ищут опору в неотменимых ценностях.

Ну и все-таки дикий рынок диким рынком, но здесь есть две стратегии, как мне кажется, — либо делать упор совсем уж на трэшак, что вроде бы выгодно поначалу, но невыгодно in the long run, поскольку сейчас читатель трэшака из литературы уходит, либо повышать планку. В результате как-то воспитался читательский вкус — а рынок на это реагирует, как ему и положено: удовлетворением спроса. Сейчас тиражи трэша и мейнстрима в среднем сравнялись — в начале 2000-х они различались чуть ли не на порядок в пользу трэша. Это хороший знак.

Приходится слышать, что мы живем в эпоху падения литературных иерархий, размывания канона, упразднения границ между элитарным искусством и массовым. С одной стороны, это, конечно, дает художнику небывалую свободу самовыражения. С другой стороны, в условиях отсутствия списка «обязательного чтения» читателям все сложнее сориентироваться среди массы книг и текстов. Существует ли выход из этой патовой ситуации?

Мария Галина: А почему она патовая? Она замечательная. Патовая — это когда нет свободы выбора.