Лимонов, Дашевский, Гàлина и другие поэты

Фрагменты из книги Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия. Пособие по современной русской поэзии» предоставлены издательством "Время".

Фото: afisha.ru

Презентация пройдет 30 августа в клубе "Дача на Покровке" (Покровский бульвар, 18), начало в 20:00.

Организаторы презентации - "Культурная инициатива", открывающая этим событием литературный сезон 2015/2016 годов.

ГРИГОРИЙ ДАШЕВСКИЙ

или

«Простачок такой-то, приди в себя…»

Даже не знаю, стоит ли в начале разговора упоминать о том, что «в миру» Григорий Дашевский — тонкий филолог-классик, переводчик интеллектуальных книг. С одной стороны, античные лирики (и не только лирики) имеют к его стихам отношение самое непосредственное, но с другой — какое все это имеет значение? Главное в другом: Дашевский — из тех поэтов, которые могут себе позволить писать (по крайней мере публиковать) сравнительно немного и при этом не только не зарыть в землю талант, но наоборот — не растрачивать дар по мелочам, избавиться от извечной опасности преждевременного узнавания стихов и автоматизации счастливо найденных приемов.

Голос Григория Дашевского громок и отчетлив даже в отсутствие обычных для наших дней медийных «усилителей» звучания и премногих томов напечатанных книг. Стих Дашевского подобен полету истребителя с изменяющейся геометрией крыла, поэту удается удержать перед внутренним взором читателя сразу две или даже несколько параллельных картинок, ситуаций, интонаций.

Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или

его фотокарточки над подушкой,

кто в глаза медсестрам серые смотрит

без просьб и страха,

а мы ищем в этих зрачках диагноз

и не верим, что под крахмальной робой

ничего почти что, что там от силы

лифчик с трусами.

Тихий час, о мальчики, вас измучил,

в тихий час грызете пододеяльник,

в тихий час мы тщательней проверяем

в окнах решетки.

Уже название стихотворения («Тихий час») обнаруживает забытую многосмысленность этого словосочетания, закрепленного почему-то исключительно за послеобеденным сном в детском саду или советском пионерлагере. Час спокойного самонаблюдения порождает мысли, отсылающие сразу к нескольким контекстам — от детсадовского («не спать, когда положено») до тюремного («дожить до рассвета очередного дня»), от «пубертатного» («немедленно раздеть глазами любое существо противоположного пола») до больничного («угадать в глазах медсестры отсутствие страшного диагноза»). Не символическое единство бытового и духовного планов единого события, не вдохновенно импровизационное раздвоение исходной ситуации (игра на рояле и кормление птиц у Пастернака: «Я клавишей стаю кормил с руки…»), а полиэкранное параллельное развитие нескольких историй, увязанных в узел сходством стержневого мотива.

Диковатые вещи, бунтующие понятия роятся в стихотворениях Дашевского в ритмах броуновского движения, освобожденные от притязаний сознания, отпущенные на волю, не складывающиеся в единую причинно-следственную и смысловую линию.

Ни себя, ни людей

Нету здесь, не бывает.

Заповедь озаряет

Сныть, лопух, комара.

Ноет слабое пенье,

Невидимка-пила:

Будто пилит злодей,

А невинный страдает,

Побледнев добела.

Но закон без людей

На безлюдьи сияет:

Здесь ни зла, ни терпенья,

Ни лица — лишь мерцает

Крылышко комара.

Некто забрел в подмосковную комариную дачную глушь? Или размышляет о тайне крестных мук? «Затрудняюсь ответить», только и остается произнести читателю, для которого, тем не менее, полнота и ясность восприятия стихотворения остаются непоколебленными. Мы привыкли к тому, что лирический абсолютный praesens, то есть замедление течения времени (вплоть до «остановись, мгновенье, ты прекрасно…») обычно провоцирует «подключение» читателя к переживанию того, кем запечатлено то или иное событие или раздумье. В случае Дашевского читатель оказывается оставленным перед лицом нелегкого свободного выбора, поскольку ему не к чему подключиться, он лишь с огромным трудом может докопаться до того, чтó на самом деле испытывает рассказчик.

Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь

о духоте, клонящей в сон меня.

И яви ни в одном глазу.

Мне трудно дышать тобою, лжецом таким.

Но солнце ест глаза,

словно оно — дым

от иного огня,

который будет гореть и уже горит.

Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах,

словно оно — споткнуться страх,

словно оно — стыд.

Между тем мы ясно чувствуем силу и глубину переживаемого чувства, оно не имеет ничего общего с умозрительной игрой отвлеченностями. Герой Дашевского восторженно и самоотверженно любит, напряженно вглядывается в мыслительные контуры собственного существования, словом — занимается делами, не слишком модными в наших временах и нравах. Ради гарантии подлинности параллельно разворачивающихся смежных сюжетов Дашевский иной раз дает подсказки, прямые отсылки к первоисточнику. Скажем, все стихотворения цикла «Имярек и Зарема» в примечании приурочены каждое к своему первоисточнику в книге Катулла. Таким образом, текст вполне самодостаточный и многогранный обретает даже не третье, а, пожалуй, четвертое измерение. Так, пятое стихотворение Катулла (в переводе М. Амелина «Жить, любя, моя Лесбия, да будем…») обретает новое существование следующим образом:

Только не смерть, Зарема, только не врозь.

Мало ли что сторонник моральных норм

думает — нас не прокормит думами.

Солнце зароют на ночь — ан дышит утром,

а мы наберем с тобою грунта в рот,

в дрему впадем такую — не растолкают.

Тронь меня ртом семижды семь раз,

сóрочью сóрок тронь, сéмерью семь.

Утром что с посторонних, что с наших глаз —

сóрок долой и сéмью, тронь и меня:

сплыли — и не потеряем, не отберут.

…Иногда кажется, что малописанье в случае Григория Дашевского — единственный способ сохранить в неприкосновенности дар, затаенно существующий где-то в Москве и каждое  мгновенье нацеленный на неуловимое разумом сопряжение отпущенных на свободу далековатых идей и событий. Экономная трата боеприпасов в данном случае означает только одно: каждый выстрел ложится точно в цель, в самое яблочко. Как, например, вот этот:

«Давай, ты умер» — «Да сколько раз

уже в покойника и невесту» —

«Нет, по-другому: умер давно.

Пожалуйста, ляг на ковер, замри.

Нету креста, бурьян, но я

бываю и приношу букет.

Вот чей-то шелест — не твой ли дух:

я плачу, шепчу ему в ответ» —

«Лучше я буду крапива, лопух:

они лодыжки гладят и щиплют.

Новое снизу твое лицо —

шея да ноздри да челка веером».

(«Ковер»)

Библиография

Генрих и Семен. М.: Клуб «Проект ОГИ», 2000. 40 с.

Дума иван-чая. М.: НЛО, 2001. 88 с.

Ни себя, ни людей… // Знамя. 2003. № 10.

Литература // Критическая масса. 2004. № 3.

Несколько стихотворений и переводов. М.: Каспар Хаузер, 2014. 20 с.

ЭДУАРД ЛИМОНОВ

или

«Ветер Истории дует в глаза…»

Есть такая профессия — норму от крайности отличать, прокладывать мосты через кисельные реки сомнений и компромиссов, отрезáть пути к отступлению, к моральной капитуляции. И для этого — скажем прямо — все средства хороши, включая даже и скучные, до которых, впрочем, у Эдуарда Лимонова никогда не было охоты. Тут все больше что-нибудь веселенькое и прямое, как угол в девяносто градусов. Вот, например:

Зачем ты меня так изранила,

И наших детей прикарманила?

Зачем, отвечай мне, чертовка?

Тупая ты, словно морковка,

Ты сволочь, морковкина дочь.

Ты — овощ, тебе не помочь!

Так и слышится раздраженное бормотание («тоже мне новость, корявые вирши, бытовуха, серость!..»). Легко продолжить подобное брюзжание, подвести все под предсказуемую теорию. Веселенькое тут, дескать, не в ситуации самой по себе, а в отсутствии иронии, в неловкой попытке запечатлеть в стихах кухонную свару. Ну и, конечно, все это от недостатка утонченности, а это прямое последствие поверхностного радикализма…

О Лимонове можно и нужно говорить помимо политики, как бы ни подталкивали его рифмованные тексты к противоположному, как бы ни маскировались они под политические агитки либо под мещанские жестокие романсы. Вот ведь странность: если в данном конкретном случае судить поэта по законам, им самим над собою признанным (стихи равны прямому политпризыву, оклику), то чушь получится полная. Либо (одна крайность) — крайняя по степени пролетарская солидарность, желание разделить лимоновские упования на то, что

В разбитых куполах гиперторгцентров будут летать птицы.

В стенах парламентов мира будут зиять дыры.

На наш седьмой съезд соберутся полевые командиры,

Обветрены, загорелы, измождены и усталы будут их лица…

(«Скоро»)

Либо (крайность номер два) — снобское интеллигентское нытье про безвкусицу формы и наивность (примитивность, вредность и т. д.). Второе мнение — бессильно, потому что оно неверно, по крайней мере, с точки зрения нашего автора, его точно не могут понять люди, которые:

…хоронят своих мертвецов,

Выхваляя их до небес!

Каждый банальный актер Сморчков

Становится Геркулес.

(«Герои Интеллигенции»)

Ну может ли подобным людям приглянуться поэзия человека, который так непримирим к их собственным пристрастиям и привычкам:

Одевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,

Светской жизни пора послужить компонентом,

Чтоб с бокалом шампанского, в свете горящего газа,

Ты стоял. А вокруг — светской жизни зараза...?

(«Светская жизнь»)

Получается, что у Лимонова с читателем либо совсем нет общей территории, жизненных и мысленных пересечений (либеральные книгочеи, утонченные ценители «высокого»), либо, если речь идет о своих (от радикальных борцов до новейших социал-литераторов), то они свои — в доску и живут не то что на смежных территориях, но буквально в тех же интерьерах, что и сам автор, а значит, на все триста процентов разделяют его «жизнь и мнения». Они вполне могли в унисон с ним восторженно воскликнуть что-нибудь вроде:

Хочу тебя, моих инстинктов стаю,

Пока могу, держу, не выпускаю.

Но, видно, долго так не протяну…

Хочу тебя, как офицер — войну.

Как молодой воспитанник училищ

Во сне желает победить страшилищ!

Эти «молодые воспитанники училищ» (военных, видимо? суворовских?) настолько солидарны с лидером, что попросту смотрят на жизнь его глазами, одобряют доброе (типа: «Дождь шелестит, дождь падает на жесть, А у меня теперь подруга есть С такою замечательною попой!

Что хочешь делай: тискай или шлепай!»),

горюют о горе

(вроде: «Без женщины остался я один,

Ребенок капитана Гранта»).

На самом деле Лимонов уж сто лет в обед как пишет стихи совсем про другое. Все эти годы растет и ширится новомодный порок: имитация убеждений перехлестывает мутной волной через все плотины обычаев, устоев и моральных императивов. Отчуждение идей от поступков достигло апогея и беспредела. Если на огромном рекламном щите красуется гладкий лик псевдозвезды, а рядом пузырек с патентованным снадобьем величиною с полчерепа, то тут еще все понятно: конечно, свойства чудо-притирки могут к глянцу звездных щек не иметь ни малейшего отношения. Кто профан — непременно намажется, ведь «я этого достойна». Но ежели у кого-то вышло восемь поэтических книг, это совсем не значит, что этот самый кто-то — поэт; а крестящийся в телекамеру начальник вовсе не обязательно верит в Бога; и прогрессивный режиссер, ставящий пьесу о молодежном бунте против власти, не обязательно не берет другой рукой у власти денег на свое протестное творчество. Вот бытовой, политический и моральный фон, благодаря которому стихи Лимонова набирают все новые очки. Диагноз можно продолжить, но и так получается милая картинка: ничего не означает ничто, все подлежит обдуманному брендингу, за которым — пустота, мрак кромешный и скрежет зубов. В зыбком болоте есть отдельные островки суши, твердой почвы: здесь можно быть уверенным, что человек,

пишущий стихи, хотя бы совпадает со своими декларациями, тождествен собственным призывам, пусть даже — таким:

На площадь! Родина! На площадь!

Где стяги северный полощет

Тревожный ветер колесом,

Мы их ряды собой сомнем…

Не нравится? И ладно — дело же, как сказано, не в выборе между восторгом и омерзением, свои в данном случае опознаются не по политике, а по умению отличить фальшь и имитацию от подлинных чувств. И пусть эта искренность нараспашку кажется (и на самом деле является) комичной, неподдельности от нее не убудет даже в самых крайних случаях: 

Где я совсем один живет,

Мне южный ветер в окна бьет.

(«Нет снега»)

Впрочем, что это я — ведь и помимо лобовых и демонстративно неуклюжих деклараций есть у Лимонова немало текстов, от которых захватывает дух:

Стучат мячами. Гул стоит

И щебет голосов,

Но меч над городом висит

И он упасть готов.

Играют дети в баскетбол,

Качается качель,

Но меч висит. Не добр, не зол,

Неспешно ловит цель…

Не захватывает? Что ж: если это происходит только по причине несходства политвзглядов — значит, еще не все потеряно…

Библиография

Стихотворения. М.: Ультра.Культура, 2003. 416 с.

Ноль часов. М.: Запасный Выход, 2006. 112 с.

Мальчик, беги! СПб.—М.: Лимбус Пресс, 2009. 144 с.

А старый пират... М.: Ад Маргинем, 2010. 128 с.

Стихи // Зеркало. 2010. № 35—36.

К Фифи. М.: Ад Маргинем, 2011. 128 с.

Атилло Длиннозубое. М.: Ад Маргинем, 2012. 144 с.

СССР — наш Древний Рим. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. 160 с.

МАРИЯ ГАЛИНА,

или

«Где плавает черная рыба,

где белая рыба плывет…»

Честно говоря, подступиться к поэзии Марии Галиной довольно просто — гораздо проще, чем это может показаться даже тем, кто ее стихами увлечен, а таких в последние годы немало. Чем загадочнее вещи, описанные в стихах Галиной, тем более непреодолимое возникает желание поразгадывать эти стихи, как ребус. Если последовать хотя бы ненадолго этой полушутливой логике, то начальный пункт разгадывания придет сам собою. Мария Галина в прошлом ихтиолог, житель Одессы. И вот вам, пожалуйста: разнообразных рыб в ее стихах более чем достаточно, порою даже — в одесском антураже:

Товарищи, готовьте тару —

плывет ставрида по бульвару,

и осыпают листья клены

над головой ее склоненной.

Вдоль мокрой каменной ограды,

вдоль Ланжерона и Отрады

идет последняя ставрида,

ей больше ничего не надо…

И даже не только рыбы в изобилии встречаются в стихах Марии Галиной, но и прочие насельники водной стихии, например земноводные. Главное — не простое присутствие морской и мелководной фауны, но мотив метаморфозы: все были всеми, все могут обернуться всеми. Или — уже обернулись, да мы не заметили, не могли заметить:

Жаба, жаба, ты не смейся, говорят ей казаки

А не то схвачу за пейсы да пущу тебе кишки

Я тебя прихлопну, жаба, просто пальцами руки

Жаба бедная смутилась, даже слезы на глазах

Отвечает — сделай милость, забирай себе, казак

Видишь, вот он, полный чар

Чудный камень безоар

Кто его с горилкой выпьет, кто его положит в рот

Тот, простреленный навылет, снова встанет и пойдет

Вот и пройдена легко и незаметно грань достоверности: мимесис больше не означает подражания реальности, поскольку нет такой реальности, где рыбы превращаются в жаб, а потом оказывается, что жабы наделены пейсами, немедленно превращающими их в персонажей редко цитируемой редакции гоголевского «Тараса Бульбы» (откуда и казаки, конечно). Дальше — больше: никакой грани между водой и сушей, оказывается, не существует, ихтиологическая сновидческая явь застит контуры жизни, привычные для приматов и гоминидов:

За скользкой подводною глыбой, за гранью поверхностных вод,

Где плавает черная рыба, где белая рыба плывет,

В накатанных водных просторах, меж ребрами материков

Стоит неразборчивый шорох от всех корабельных винтов…

Но (шутки в сторону!) у этих фантасмагорий есть ясный подтекст: наше общее прошлое, скажем еще более прямо — советское былое бытие. Там полагалось покорять пространство и время, воспевать первокосмические успехи родины, а также провожать сверстников за туманом, на целину и в китобойные моря. Прошлая страна, как затонувший остров-материк, оставила в контуре сознания современников свой исчезающий, но четкий по периметру след, простирающийся по всем больше не существующим границам.

От Китайской стены до Золотых ворот

Золотистый плод, солнечный оборот,

И когда, прищурившись, смотришь на облака

Или чуть повыше, можно увидеть, как

Золотой Гагарин махнул крылом и исчез

В голубой глазури потрескавшихся небес.

Именно в этой полустертой, но стойкой стране почивше-

го духа и живут на равных основаниях человечьи и океан-

ские народы, продолжая многим неслышный разговор:

Или вот: приполярный свет, зеленый лед,

На китобазу опускается вертолет,

И, стерев ладонью изморозь над губой,

Фотокору, гордясь собой, позирует китобой

И не слышит, как в водной толще печальный кит

«Отпусти народ мой» впотьмах ему говорит,

В ледяной шуге, ворочая в горле ком,

Указуя ввысь окровавленным плавником.

Мария Галина предлагает читателю баллады-па лимпсес ты, напоминающие по стилистике прозу фэнтези, в особенности ту ее разновидность, которая связана с альтернативным пониманием истории. Одна реальность то и дело накладывается на другую — даже если забыть на минуту, что сама Галина пишет фантастическую прозу, параллели с миром фэнтези никуда не исчезнут. Для превращения привычного в магически-чудесное (или опасное, угрожающее) не нужны никакие инопланетяне. Точнее — мы сами и есть те самые инопланетяне, которые (подобно воспетому в печати и на экране сталкеру) на каждом шагу натыкаются на знаки присутствия иного мира в каждодневной рутине.

Мифогенная любовь-ненависть-опаска по отношению к эпохе атомных-ледоколов-застойных-явлений-перестроечных-иллюзий на поверку ведет в лирическом мире Галиной к еще более радикальным метаморфозам реальности. В этом (том?) монолитном и строгом мире все твари и люди неприметно отождествляются с мифологическими персонажами культурного прошлого. Дети разных народов, силуэты людей, чудовищ и рыб разных стран и времен без малейших швов сшиты в причудливые фигуры призраков, которые, если разобраться хорошенько, живее всех живых.

Мария Галина нечасто из придуманного мира странных метаморфоз возвращается в более привычную реальность жизни и высокой литературной традиции, да и эти возвращения окрашены в цвет выходящих за рамки обыденности ассоциаций — например, Горациевых:

Я — памятник себе. Другого мне не светит.

Почти в свой полный рост.

Он ниже сорных трав, он наблюдает ветер

Наземных птичьих гнезд.

…………………………………………........

Нет, вся я не умру — душа и все такое…

Вспорхнет, белым-бела…

И Бродский с Ковальджи в божественном покое

Сомкнут над ней крыла…

Нельзя не сказать о том, что в последние годы настойчивые повторения мотивов и приемов в лирике Галиной все чаще заставляют размышлять о чем-то большем и неизведанном. Может быть, уже пора подумать об «автоматизации приема» и о нарастающей заурядности даже самых необъяснимых превращений предметов и переселений тел и душ? Что ж, вполне вероятно, не за горами рождение в стихах Марии Галиной совершенно новой тематики и топики. Хотя настойчивые перемещения в недалекое, но уже ставшее вечно отдаленным от нас прошлое по-прежнему привлекают и завораживают всех, кто его знал не понаслышке:

На это гульбище бессмертных

На эти темные аллеи

Под песню Аллы Пугачевой

Про то, чтоб лето не кончалось

Про я хочу увидеть небо

Пошли, покуда наливают.

Топча брильянтовую зелень

Под дребезг дикого варгана

Под песни Аллы Пугачевой

И мы не пробовали манны

Покуда были живы сами —

Мы больше пели чем плясали

И больше плакали чем пели…

Библиография

[«Что-то не то происходит на свете в зеленой карете…»] // Арион.

2000. № 1.

[Саул и Давид] // Арион. 2003. № 1.

[Осень на большом фонтане] // Арион. 2004. № 3.

[Из цикла EX FISICA] // Арион. 2005. № 1.

«Доктор Ватсон вернулся с афганской войны…» // Новый Берег.

2005. № 10.

Неземля. М.: Журнал поэзии «Арион», 2005. 104 с.

В саду камней // Новый мир. 2006. № 3.

[Метаморфозы] // Арион. 2006. № 4.

119

Кто не спрятался, пусть не винит // Новый мир. 2007. № 4.

Инфракрасный значок // Знамя. 2007. № 9.

[«...так, она…»] // Арион. 2008. № 1.

Замороженная вода // Новый мир. 2008. № 2.

[Елена] // Арион. 2009. № 1.

Другое что-то // Новый мир. 2009. № 3.

На двух ногах. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2009. 88 с.

Письма водяных девочек. N. Y.: Ailuros Publishing, 2012.

Все о Лизе. М.: Время, 2013.

Ссылки по теме:

Литмузей сплетает сети

В Литмузее поговорят о роли архивов