Солнце гладило раскаленной ладонью разгоряченный до звона песок, слепило, отражаясь от белых гранитных плит. Ничто не защищало от его навязчивой ласки. Большинство постояльцев отеля разбрелось по своим номерам. Там ласково шептал кондиционер, медленно таял лед в бокалах. Оттуда дыхание моря казалось спокойным и умиротворенным.
Костас любил солнце, любил море. Он слышал его намного лучше. Ему нравился этот час, когда безжалостное светило изгоняло с пляжей пестрые стайки отдыхающих, и он мог наконец остаться наедине с морем. Слушать, как оно дышит, тяжело и грозно, как приникает в страстном мимолетном объятии к песчаной кромке пляжа.
Было душно. Из-за холма, наползая сизым брюхом на город, шла гроза, и цветы, пестрым шарфом обвившие белоснежные здания отеля, в нетерпеливом ожидании благоухали особенно ярко и остро. Их аромат, плотный и густой, превращался в цвет, заполняя мир алыми, желтыми, пурпурными и коралловыми росчерками. Волны, словно желая выплеснуть всю свою невероятную синь сейчас, в этот самый миг, пока темная туча еще не коснулась воды, пролив из тяжелого чрева ледяные чернила, дотягивались до самых сандалий Костаса, оставляя на память об этом неслучившемся касании свои наивные дары: круглое зеленое стеклышко, коричневый пальмовый лист, бледную шипастую раковину.
Раковину Костас подобрал. Он решил, что отдаст ее дочери, когда вернется домой. Сандра обожала, когда он привозил ей из поездок какие-нибудь безделушки.
Море растеряло искристую синь, потемнело. Ветви пальм затрепетали, ловя крепчающий ветер. Костас положил раковину в карман и направился к отелю.
Невысокая молодая женщина сидела под хлопающим на ветру навесом и, придерживая одной рукой широкополую белую шляпу, а другой — полу халата, смотрела на море.
— Идет гроза. Хотите, я провожу вас? — предложил Костас по-английски.
Женщина не ответила. Казалось, она не слышала и не видела его. Ее губы сомкнулись в линию, под глазами залегли тени. А сами глаза эти, цвета растущей над городом тучи, смотрели невидяще, с каким-то отчаянием. Казалось, она вот-вот вскочит с шезлонга, скинет с плеч халат и, разбежавшись, нырнет в сердито хлещущую в берег волну.
Костас знал этот тип. Нервная одинокая женщина. Наверняка поэтесса или художница, ищущая вдохновение в неистовстве стихии и жалости к себе. Костас не любил таких женщин. Его Лионела была другой: яркой, бойкой, жизнелюбивой, как большой тропический цветок. И Сандра была такой же. Они не стали бы сидеть, дожидаясь бури, а уже неслись бы, смеясь, наперегонки до отеля, взметая сандалиями песок.
Костас пожал плечами и пошел дальше.
За стойкой в холле нервничал взъерошенный юноша. Костас хотел пройти мимо, но бедолага заметил его и крикнул по-гречески:
— Земляк!
Костас никогда не отказывал в помощи. Через минуту парень выскочил из дверей, торопясь спасать семейный виноградник, а Костас занял его место. Раковина мешала в кармане, колола бедро — и он пристроил ее в первую попавшуюся ячейку, где не было письма.
Она подошла бесшумно. Женщина в белой шляпе с грозовыми глазами. Насквозь промокшая, она заметно дрожала. Подняла на Костаса непроницаемо-серые, до антрацита, глаза и безжизненным голосом попросила ключ. А потом взгляд ее упал на ячейку.
Этот взгляд ошеломил Костаса. В одно мгновение среди темных туч в ее глазах что-то сверкнуло пронзительно-ярко, и тотчас угасло.
— Это вам. — Костас положил перед ней на стойку раковину. — Оставил… один постоялец. Вам, наверное, лучше знать, кто.
Он попытался безмятежно улыбнуться, но сердце отчего-то заколотилось в горле, не позволяя сглотнуть.
И снова вспышка. Ослепительная молния в темных глазах приковала его к месту.
Женщина сжала в руке раковину и торопливо, оставляя на ковре дорожку крупных капель, прошла к лифту.
Костас выдохнул.
Через пару часов он смог отправиться в свой номер, по счастью, на первом этаже, и рухнул на постель.
Гроза, мимолетная и слезливая, как женская обида, пронеслась, и утро обещало быть теплым и солнечным. Костас набрал номер Лорнелы, но жена, видимо, еще не встала.
Все еще вертя телефон в руках, Костас вышел на балкон. Облокотился на перила рядом с вазоном, в котором рос куст блеклых роз. Окажись они на солнце, едва ли сохранили бы свою хрупкую красоту, но здесь, в вечной тени здания, бледные, прозрачные как фарфор, они цвели, безмятежные и болезненные, резко контрастируя с дерзким многоцветьем вокруг отеля. Костас думал о Сендре, потом о раковине, которую хотел ей подарить. Потом мысли его сами собой обратились к женщине в белой шляпе.
И, словно почувствовав ищущее касание его мысли, она сама появилась на дальней дорожке. Все в той же шляпе, только вместо халата — светлое платье.
Сам не понимая, зачем это делает, Костас сорвал одну из бледных роз и, перемахнув через перила балкона, побежал туда, где скрылась женщина в шляпе.
Но она исчезла. На шезлонге под навесом лежало небрежно брошенное платье. Рядом на песке — шляпа.
Костас, опасливо оглянувшись, словно собираясь сделать что-то плохое, поднял шляпу и, оглянувшись на море, положил рядом с ней на подол брошенного платья розу.
Он сбежал как мальчишка. Долго завтракал, медленно переодевался, пока наконец не признался самому себе, что боится пойти на пляж и встретиться с незнакомкой.
Шляпа, платье и чуть поникшая роза лежали там, где он их оставил. Хозяйки не было, и Костас нарочно занял шезлонг позади нее, рядом с улыбчивым усатым англичанином в шортах с пальмами, и принял расслабленную и безразличную позу.
Она появилась откуда-то сбоку, уронила ему на плечо несколько теплых соленых капель, проходя мимо. Нагнулась к шезлонгу.
Костас приподнялся на локтях. Он впился взглядом в порозовевшее на солнце лицо незнакомки, в ее грозовые глаза.
Она посмотрела на розу.
Это было похоже на рассвет. Радость, смущение, нежность, легкая тревога, сомнение — словно утреннее солнце, трепетно-розовое, отразилось в покрытой легкой рябью воде.
Костасу стало совестно и горячо.
Он перевернулся на живот и притворился, что загорает.
Легкие шаги прошелестели мимо, а когда он открыл глаза, увидел на опустевшем шезлонге широкий зеленый лист с россыпью отполированных морем стеклышек.
Дрожащими руками он собрал их в карман и, мучительно краснея, побрел прочь по песку, представляя, как она, наблюдая издали, смеется над ним.
Но вечером, отыскав на пляже счастливый камень с дырочкой и не в силах совладать с собой, дождался, пока портье отвернется, и подложил находку в ее ячейку для почты. А потом, слыша ее шаги, притаился за поворотом лестницы и стал ждать.
Она сжала камень в ладони и, когда портье недоуменно пожал плечами, быстро огляделась. Цепкий, сияющий надеждой взгляд скользнул по паре суровых австрийцев, по усатому англичанину, погруженному в свою газету, по спине коридорного. Потом она опустила глаза и тихо улыбнулась.
Вечером Костас, щедро поблагодарив официанта за сохранение анонимности, прислал ей еще одну бледную розу и бокал вина.
Ему нравилось это вино. Красное, сухое, немного терпкое, оно щекотало небо предвкушением чего-то таинственного.
Она поднесла бокал к губам, вдохнула и с легкой улыбкой сделала глоток. А потом, не удержавшись, оглянулась, поманила официанта. Потом медленно обвела взглядом ресторан. Так сияет после ливня на вымытых и растрепанных листьях первый луч солнца.
Она встала и направилась в сторону столика, где, спрятавшись за колонной, сидел Костас. Остановилась в паре метров от его убежища и звонким мелодичным голосом, который птицей облетел зал, произнесла, обращаясь к усатому англичанину:
— Доброго вечера. Это вы прислали мне вино?
Костас готов был провалиться сквозь землю от стыда. Усатый смущенно прочистил горло и, рассыпаясь в извинениях, заверил, что ничего не присылал. Она рассмеялась, приложив к пунцовым щекам ладони и легким незаметным движением сорвав с шеи цепочку, на которой висел счастливый камешек. Мужчина пригласил ее присесть — и она присела. Костас вслушивался в их непринужденный разговор, ругая себя за глупость и трусость.
Когда он наконец решился покинуть ресторан, англичанин был уже порядком пьян, а его нечаянная спутница собиралась в свой номер.
— Отчего вы уезжаете, Мэри? — альбионец прижимал руки дамы к усам. Она смотрела куда-то сквозь него. Сквозь проходившего мимо Костаса. Сквозь официанта, на пути которого англичанин вздумал упасть на колени, умоляя новую знакомую не покидать его. В ее темных глазах была ночь. Темная, глухая, без единой звезды.
Костас торопливо вышел, расстегивая душивший его ворот рубашки. Жадно втягивая носом воздух, он побрел на пляж, думая только о том, что завтра — уже завтра — все останется позади. Это глупое помешательство, эти странные подарки, и стыд, и горячий ком в животе, и ее переменчивые глаза.
А потом он опустился на колени и начал, вглядываясь в темному и растопырив пальцы, шарить по песку.
Раковина была маленькой, с острым сколом, который больно впивался в ладонь. Костас нашел ее перед самым рассветом, когда ушел довольно далеко от отеля.
Он сгреб ее вместе с мокрым песком и на негнущихся от усталости ногах побежал обратно.
Такси стояло у входа. Портье вынес пару коричневых чемоданов. Следом вышла она. В той же шляпе. В кремовом шелковом костюме.
Костас, перепачканный песком, всклокоченный, остановился на дорожке, не зная, что сказать.
— Это вы? — спросила она. Глаза ее казались черными в тени полей шляпы. — Вы дали мне раковину, я помню.
Костас кивнул.
— Это вы прислали мне вино?
Он умоляюще посмотрел на нее..
— Как вам не стыдно, — тихо шепнула она.
Костас протянул руку. На темной ладони, перепачканная песком и кровью, лежала сколотая маленькая раковина.
— Простите, — выговорил он глухо.
Она опустила ресницы, положила прохладные пальцы на ладонь Костаса, через секунду оборвав невесомое касание. Костас опустил опустевшую руку. Ветер захлопал листьями пальм. Она придержала шляпу, на мгновение убрав от лица широкие поля. В синих до боли глазах отразилась пестрая полоса цветов, белые линии дорожек, далекая полоска моря и сам Костас, словно нарисованный эмалью на ее широком зрачке, словно на большой черной жемчужине.
Шофер открыл дверцу автомобиля.
Ссылки по теме:
