Текст: Сергей Дмитриев
Фото: pokrov.pro
Издатель, поэт и историк Сергей Дмитриев выпустил уже около двадцати книг, в том числе десять стихотворных, а также книги «Последний год Грибоедова», «Владимир Короленко и революционная смута в России». Он — вдохновитель и создатель интернет-антологии «Поэтические места России», которая связывает имена русских поэтов с историей различных мест нашей страны.
Сергей Дмитриев и сам много путешествует, он уже много лет следует путями русских поэтов. В том числе — Александра Сергеевича Пушкина. «Год Литературы» публикует его дорожные записки — своего рода «блог русского путешественника», в котором описывается его путешествие по следам Пушкина в Арзрум — современный турецкий Эрзурум.
Пост № 9
Задумав более шести лет назад свое путешествие по следам пушкинских странствий на Кавказе и в Турции, я столкнулся с невозможностью полностью повторить маршрут этих странствий: прежде всего потому, что армяно-турецкая граница уже давно закрыта, и проехать тем же путем через Гюмри (с 1924 по 1991 г. Ленинакан) в Карс и Эрзрум, как это сделал Пушкин, просто невозможно. Мне пришлось совершить 2 поездки в 2013 и 2015 годах: первая от Владикавказа до Тбилиси, а потом через Пушкинский перевал до Спитака и Еревана, в котором поэт никогда не был; вторая - из Тбилиси через Гори в Батуми, а оттуда, миновав грузино-турецкую границу, я проследовал через Ардоган и Карс в вожделенный Эрзрум.
Уже во время первой поездки, я не мог удержаться, чтобы не запечатлеть свои ощущения в стихотворении «Дорога на Эрзрум»:
Дорогу Пушкина – с Тифлиса до Спитака –
Проехали мы за семь часов
Без спешки, суеты и страха
Даже в горах, под сенью облаков.
И убедились, что совсем не просто
Великим ныне следовать путям:
Развалины, препятствия, погосты,
Дороги скверные и всяческий бедлам…
Живут ведь скудно, просто, не богато
Народы горные, как прежде, и сейчас,
Но в этом они вряд ли виноваты,
А виноват лишь Батюшка-Кавказ.
Он и суров, и часто беспощаден,
И не меняется со временем совсем,
И от него спокойствия награды
Ты не напросишься никак, ничем.
То войны, то вражда, то склоки
Религий, то землетрясений дрожь,
И эти тяжкие истории уроки
Никак не «вылечишь» и не поймёшь...
А вот уже в 2015 г., вновь покоряя «дикий Кавказ», я добрался все-таки до Эрзрума, догоняя Пушкина, как будто бы еще продолжавшего свое знаменитое путешествие… Напомним, что поэт, переехав через границу Российской империи по реке Арпачай 12 (24) июня 1829 г., рвался к Карсу, до которого ему оставалось еще 75 верст:
«К вечеру надеялся я увидеть наш лагерь. Я нигде не останавливался. На половине дороги, в Армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чюрек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золою, о котором так тужили турецкие пленники в Дариальском ущелии. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен. Меня провожал молодой турок, ужасный говорун. Он во всю дорогу болтал по-турецки, не заботясь о том, понимал ли я его или нет. Я напрягал внимание и старался угадать его. Казалось, он побранивал русских и, привыкнув видеть всех их в мундирах, по платью принимал меня за иностранца».
По пути Пушкину встретился офицер из русского лагеря, объявивший, что армия уже выступила из-под Карса. Это вызвало у поэта тревогу: вся его спешка была зря, ведь он имел разрешение следовать только до Карса и как быть дальше не знал.
«Не могу описать моего отчаяния: мысль, что мне должно будет возвратиться в Тифлис, измучась понапрасну в пустынной Армении, совершенно убивала меня. Офицер поехал в свою сторону; турок начал опять свой монолог; но уже мне было не до него. Я переменил иноходь на крупную рысь и вечером приехал в турецкую деревню, находящуюся в 20 верстах от Карса. Соскочив с лошади, я хотел войти в первую саклю, но в дверях показался хозяин и оттолкнул меня с бранию. Я отвечал на его приветствие нагайкой. Турок раскричался; народ собрался. Проводник мой, кажется, за меня заступился».
Пушкину все-таки выдали в турецкой деревне лошадей, он поехал «по широкой долине, окруженной горами» и вскоре увидел Карс, белеющий вдали, «мучаясь беспокойством: участь моя должна была решиться в Карсе. Здесь должен я был узнать, где находится наш лагерь и будет ли еще мне возможность догнать армию». И Пушкину в итоге повезло, он проявил завидную смекалку, когда это потребовалось. А пока, приехав в Карс под вечер и передав свой «разрешительный билет» коменданту, Пушкин сразу попросил проводить его в местные бани, но они оказались закрыты, и поэта приютила на ночь армянская семья: мать и двое сыновей, которые хорошо знали русский язык, бывали в Тифлисе и рассказали поэту, что русские войска выступили только накануне и находятся в 25 верстах от Карса: «Я успокоился совершенно, - встретил эту новость Пушкин. - Скоро старуха приготовила мне баранину с луком, которая показалась мне верхом поваренного искусства. Мы все легли спать в одной комнате; я разлегся противу угасающего камина и заснул в приятной надежде увидеть на другой день лагерь графа Паскевича».
Однако утром Пушкин не мог не отправиться осматривать город и был поражен крепостью Карса, которая и у меня вызвала те же самые чувства, когда я ее увидел:
«Осматривая укрепления и цитадель, выстроенную на неприступной скале, я не понимал, каким образом мы могли овладеть Карсом. Мой армянин толковал мне как умел военные действия, коим сам он был свидетелем. Заметя в нем охоту к войне, я предложил ему ехать со мною в армию. Он тотчас согласился. Я послал его за лошадьми. Он явился вместе с офицером, который потребовал от меня письменного предписания. Судя по азиатским чертам его лица, не почел я за нужное рыться в моих бумагах и вынул из кармана первый попавшийся мне листок. Офицер, важно его рассмотрев, тотчас велел привести его благородию лошадей по предписанию и возвратил мне мою бумагу: это было послание к калмычке, намаранное мною на одной из кавказских станций. Через полчаса выехал я из Карса, и Артемий (так назывался мой армянин) уже скакал подле меня на турецком жеребце с гибким куртинским дротиком в руке, с кинжалом за поясом, и бредя о турках и сражениях».
И уже через два часа, проехав через опустевшие деревни, путники добрались до русского лагеря, расположенного на берегу Карс-чая, а еще через несколько минут поэт уже был в палатке своего старого друга Николая Николаевича Раевского-младшего (1801-1843), командовавшего Нижегородским драгунским полком. С Раевским он совершил путешествие на Кавказ и в Крым еще в 1820 г., ему посвятил свою поэму «Кавказский пленник» и встречался с ним в Одессе в 1824 г. За отличную службу в ходе русско-турецкой войны Раевский получит позднее звание генерал-лейтенанта. Так началась военная эпопея в жизни поэта, которую он помнил до самых последних дней своей жизни…
И самое удивительное, что Пушкин встретил в войсках столько своих бывших знакомых и товарищей, что понятным становится его дерзкий порыв убежать из Москвы и попасть на фронт. Поэта связывала со многими декабристами личная дружба, и он внимательно следил за ходом следствия над ними, отметив однажды в письме П. А. Вяземскому: «Повешенные повешены, но каторга 120-ти друзей, братьев, товарищей – ужасна». Следует пояснить, что на Кавказ после восстания декабристов было сослано много офицеров, подозреваемых в причастности к тайным обществам и разжалованных в солдаты, а также более 2800 солдат. И Пушкин рвался увидеть и поддержать многих близких для него людей.
Начнем с того, что в Нижегородском драгунском полку служил родной брат поэта Лев Сергеевич, принимавший активное участие в русско-персидской и русско-турецкой войнах. С ним поэт встретился именно в палатке Раевского. Помимо него Пушкина ждали встречи с декабристами или близкими к ним по духу И. Г. Бурцовым, В. Д. Сухоруковым, М. И. Пущиным, П. П. Коновницыным, А. С. Гангебловым, Н. Н. Семичевым, Е. Лачиновым, Н. Оржицким, З. Чернышевым, лицейским товарищем поэта В. Д. Вольховским (1798-1841), обер-квартирмейстером Отдельного кавказского корпуса, который в 1827-1828 гг. служил под началом Паскевича вместе с Грибоедовым и выполнял в ходе русско-персидской войны особые поручения, в том числе по сбору контрибуции в Тегеране. «Многие из старых моих приятелей окружили меня. Как они переменились! как быстро уходит время!» – писал об этих встречах в своих путевых записках Пушкин.
Рисковал ли поэт, попав в армию? Конечно, рисковал, да еще сам подливал масла в огонь своим порывом к участию в боевых действиях. Первые слова, которые сказал Пушкин, обращаясь к встреченному им М. И. Пущину, были: «…Где турки и увижу ли я их; я говорю о тех турках, которые бросаются с криком и оружием в руках. Дай мне, пожалуйста, видеть то, зачем сюда с такими препятствиями приехал». Поэт попал в самое пекло русско-турецкой войны и впервые в жизни показал себя настоящим воином, проявив неприкрытый и порой безрассудный героизм, следуя примеру многих героев той жестокой военной поры, в том числе и Грибоедова, погибшего, по сути, на поле боя с оружием в руках.
Позднее Н. Н. Раевский утверждал, что «было нечто, мне кажется, болезненное в той легкости, с которой он рисковал своей жизнью…». Поэт готов был мчаться под пули без всякой опаски, воодушевленный своим участием в великих исторических событиях. И это с особой силой проявилось в сражении за Арзрум, блистательной операции, принесшей славу русскому оружию. Многие участники этой кампании запомнили Пушкина, который в кавказской бурке, наброшенной на изысканный сюртук, в круглой шляпе, с нагайкой в руке или длинной казацкой пикой во время боя, скорее напоминал солдатам то ли «немецкого пастора», то ли «батюшку», но никак не штатского поэта. Пушкин со свойственной ему иронией позднее изобразил самого себя в таком виде в ушаковском альбоме.
Преследуя турок, поэт не раз отрывался от войск и лишь случайно уберегся от пуль и ранений. По словам Пущина, «в нем разыгралась африканская кровь, и он стал прыгать и бить в ладоши, говоря, что на этот раз он непременно схватится с турком». От беды Пушкина спас капитан Н. Н. Семичев, вовремя взявший под уздцы лошадь Пушкина. Как писал историк Н. И. Ушаков, «Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин… схватив пику после одного из убитых казаков, устремился противу неприятельских всадников».
Пушкин как будто бы о самом себе писал в стихотворении «Делибаш»:
Эй, казак! Не рвися к бою:
Делибаш на всем скаку
Срежет саблею кривою
С плеч удалую башку.
Мчатся, сшиблись в общем крике…
Посмотрите! каковы?..
Делибаш уже на пике,
А казак без головы.
Обратимся теперь к тексту самого «Путешествия в Арзрум», чтобы на ярких примерах в виде краткой хроники показать, что пришлось увидеть и пережить Пушкину на войне.
13 (25) июня 1829 г. не успел Пушкин прибыть в лагерь, как был получен приказ выступать, поэт поехал с Раевским и Нижегородским драгунским полком, и ночью во время привала, устроившись в палатке, был представлен командующему графу Паскевичу: «Я нашел графа дома перед бивачным огнем, окруженного своим штабом. Он был весел и принял меня ласково. Чуждый воинскому искусству, я не подозревал, что участь похода решалась в эту минуту».
14 (26) июня русские войска прошли опасное ущелье и стали на высотах Саган-лу в десяти верстах от неприятельского лагеря. На передовых пикетах завязалась перестрелка, И Пушкин впервые увидел реальный бой:
«Я поехал с Семичевым посмотреть новую для меня картину. Мы встретили раненого казака: он сидел, шатаясь на седле, бледен и окровавлен. Два казака поддерживали его. «Много ли турков?» — спросил Семичев. — «Свиньем валит, Ваше Благородие», — отвечал один из них. Проехав ущелие, вдруг увидели мы на склонении противуположной горы до 200 казаков, выстроенных в лаву, и над ними около пятисот турков. Казаки отступали медленно; турки наезжали с большею дерзостию, прицеливались шагах в двадцати и, выстрелив, скакали назад. Их высокие чалмы, красивые доломаны и блестящий убор коней составляли резкую противуположность с синими мундирами и простою сбруей казаков. Человек пятнадцать наших было уже ранено. Подполковник Басов послал за подмогой. В это время сам он был ранен в ногу. Казаки было смешались. Но Басов опять сел на лошадь и остался при своей команде. Подкрепление подоспело. Турки, заметив его, тотчас исчезли, оставя на горе голый труп казака, обезглавленный и обрубленный. Турки отсеченные головы отсылают в Константинополь, а кисти рук, обмакнув в крови, отпечатлевают на своих знаменах. Выстрелы утихли… Мы возвратились поздно. Проезжая нашим лагерем, я видел наших раненых, из коих человек пять умерло в ту же ночь и на другой день».
Таковы были жестокие реалии той забытой войны. И Пушкину, который, конечно, мог бы стать достойным офицером и по своей подготовке, и по своей смелости, пришлась по душе военная атмосфера. Вот как он сам в этом признавался:
«Лагерная жизнь очень мне нравилась. Пушка подымала нас на заре. Сон в палатке удивительно здоров. За обедом запивали мы азиатский шашлык английским пивом и шампанским, застывшим в снегах Таврийских. Общество наше было разнообразно. В палатке генерала Раевского собирались беки мусульманских полков; и беседа шла через переводчика. В войске нашем находились и народы Закавказских наших областей и жители земель, недавно завоеванных. Между ими с любопытством смотрел я на язидов, слывущих на Востоке дьяволопоклонниками. Около трехсот семейств обитают у подошвы Арарата. Они признали владычество Русского Государя. Начальник их, высокий, уродливый мужчина в красном плаще и черной шапке, приходил иногда с поклоном к генералу Раевскому, начальнику всей конницы. Я старался узнать от язида правду о их вероисповедании. На мои вопросы отвечал он, что молва, будто бы язиды поклоняются сатане, есть пустая баснь; что они веруют в единого Бога; что по их закону проклинать дьявола, правда, почитается неприличным и неблагородным, ибо он теперь несчастлив, но со временем может быть прощен, ибо нельзя положить пределов милосердию Аллаха».
Именно 14 (26) июня произошла попытка Пушкина ворваться в бой и спасение его Семичевым, и именно этот момент поэт изобразил, нарисовав себя верхом на коне и в круглой шляпе. Что может лучше характеризовать поэта, стремившегося стать воином? Примерно в эти же дни Пушкин читал брату, Раевскому, М. В. Юзефовичу и другим офицерам «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина», причем автор подробно рассказал слушателям первоначальный план своего романа, по которому его герой должен был или попасть в число декабристов, или погибнуть на Кавказе.
17 (29) июня была еще одна схватка с турками, и Пушкин увидел Карабахский полк, возвращавшийся с восемью турецкими знаменами.
19 июня (1 июля) Пушкин снова в гуще событий, развивавшихся стремительно весь день:
«На левом фланге, куда звал меня Бурцов, происходило жаркое дело. Перед нами (противу центра) скакала турецкая конница. Граф послал против нее генерала Раевского, который повел в атаку свой Нижегородский полк. Турки исчезли. Татары наши окружали их раненых и проворно раздевали, оставляя нагих посреди поля. Генерал Раевский остановился на краю оврага… Около шестого часу войска опять получили приказ идти на неприятеля. Турки зашевелились за своими завалами, приняли нас пушечными выстрелами и вскоре начали отступать. Конница наша была впереди; мы стали спускаться в овраг; земля обрывалась и сыпалась под конскими ногами. Поминутно лошадь моя могла упасть, и тогда (сводный) уланский полк переехал бы через меня. Однако Бог вынес. Едва выбрались мы на широкую дорогу, идущую горами, как вся наша конница поскакала во весь опор…Турки бросались в овраги, находящиеся по обеим сторонам дороги; они уже не стреляли; по крайней мере ни одна пуля не просвистала мимо моих ушей».
После этого Пушкин следовал с войсками до ночного привала, он передал важное донесение Раевского Паскевичу, выступив, по сути, курьером. По воспоминаниям А. С. Гангеблова, «осадив лошадь в двух-трех шагах от Паскевича, он снял свою шляпу, передал ему несколько слов Раевского и, получив ответ, опять понесся к нему же, Раевскому». В этот день Пушкин чудом избежал смерти, как и многие другие офицеры, которые находились с Паскевичем в сакле, где был заложен пороховой заряд:
«Мы поехали к нашему лагерю, находившемуся уже в 30 верстах от места, где мы ночевали. Дорога полна была конных отрядов. Только успели мы прибыть на место, как вдруг небо осветилось как будто метеором, и мы услышали глухой взрыв. Сакля, оставленная нами назад тому четверть часа, взорвана была на воздух: в ней находился пороховой запас. Разметанные камни задавили несколько казаков. Вот все, что в то время успел я увидеть. Вечером я узнал, что в сем сражении разбит Сераскир Арзрумский, шедший на присоединение к Гаки-Паше с тридцатью тысячами войска. Сераскир бежал к Арзруму; войско его, переброшенное за Саган-лу, было рассеяно, артиллерия взята, и Гаки-паша один оставался у нас на руках».
20 июня (2 июля) Пушкин встретил утром Паскевича, спросившего поэта: «Вы не устали после вчерашнего? — Немножко, г. граф. — Мне за вас досадно, потому что нам предстоит еще один переход, чтобы нагнать Пашу, а затем придется преследовать неприятеля еще верст тридцать». Этот переход из-за жары дался всем нелегко. Уставший Пушкин, по его словам, лег на «свежую траву», «опутал поводья около руки и сладко заснул, в ожидании приказа идти вперед. Через четверть часа меня разбудили».
Когда русские войска достигли лагеря Гаки-Паши, завязалась новая схватка. Пушкина потрясло в этот день то, как «спокойно» умирал на руках своих товарищей один из татарских беков, находившийся на русской службе. А когда поэт увидел в лощине около пятисот пленных турок, то ему пришлось даже заступиться за одного раненого турецкого солдата, которого могли заколоть из милосердия, чтобы он не мучился. Пушкин написал, что он «насилу привел его, изнеможенного и истекающего кровию, к кучке его товарищей. При них был полковник Анреп. Он курил дружелюбно из их трубок, несмотря на то, что были слухи о чуме, будто бы открывшейся в турецком лагере. Пленные сидели, спокойно разговаривая между собою. Почти все были молодые люди. Отдохнув, пустились мы далее. По всей дороге валялись тела. Верстах в пятнадцати нашел я Нижегородский полк, остановившийся на берегу речки посреди скал. Преследование продолжалось еще несколько часов. К вечеру пришли мы в долину, окруженную густым лесом, и наконец мог я выспаться вволю, проскакав в эти два дня более осьмидесяти верст». Таковы были военные будни Пушкина - то ли воина, то ли путешественника.
24 июня (6 июля) утром Пушкин вместе с войсками подошел к Гассан-Кале, древней крепости, накануне занятой отрядом князя Ф. А. Бековича-Черкасского. Утомленный длинными переходами, поэт вынужден был поучаствовать в еще одном почти 40-верстном переходе части Нижегородского полка в горы, чтобы атаковать турок - но их там не оказалось. Вернувшись в лагерь русских войск, расположившийся на равнине перед крепостью Гассан-Кале, которая почиталась ключом к Арзруму, Пушкин опять чуть не попал в беду. Он решился искупаться в находившемся в каменном строении бассейне с горячим железо-серным источником, но почувствовал вдруг головокружение, тошноту, и едва нашел в себе силы выбраться из бассейна. На следующий день, 25 июня (7 июля) поэта ждала новость о начале похода к Арзруму. Предстояли самые решающие события русско-турецкой войны…
