Романова Наталья «Письмо»

Ближе к полуночи я получила письмо. Первое и последнее его сиротливое обращение ко мне без обратного адреса. Практически невесомые клочки бумаги, но сколько тяжести в них было скрыто. Мне на мгновение почудилось, что от него разило копотью, потом и пылью каменоломни, на которой он его сотворил. Чутье меня не подвело. Он орудовал чернилами, словно в руках у него была кирка, с которой мой милый отправитель залез в глубины своего сердечного сознания. Как жаль, что эти драгоценные с виду слова так и остались черными никому ненужными булыжниками…

Он писал много, долго. Он что-то искал внутри себя. Вместе со словами я проглатывала его нервозность и нечеловеческие порции виски. Буквы сливались в одну сплошную линию, но разгадать их значение было несложно. Они появились на свет, чтобы безрадостно славить его болезненную привязанность ко мне.

«Любовь! Любовь!» - рычали закорючки. А я не слышала их. Я не хотела. Не было там любви. Эгоизм, самодурство, бичевание… Что угодное, но не это светлое и теплое чувство. И пока буквы кричали на меня, срывая голоса, пока чернила пачкали пальцы, сквозь листы прорывалось его лицо. Огрубевшее, скорбное, в тон бледной бумаге лицо. Искусанные губы двигались как по написанному:

«Бездушная дрянь!»

«Я тебе не нужен…»

«Трусиха! Ты просто бежишь от любви…»

Внемля его истеричной душе, я чувствовала лишь головные боли. Мне обещали вечное поклонение и в том же предложении называли дурой. Пропитанные желчью страницы не успевали оправиться от брани. Поток бесовских перлов больше походил на грязную кляузу в ЖЭК. А я лишь время от времени прикрывала опухшие веки на перекур.

Меня было за что ненавидеть. Отчасти за мою бессердечность, отчасти, потому что он не мог по-другому...

Мне вспомнилось наше знакомство. Момент был выбран идеально. Он разбит о неверность. Я молода, наивна и, конечно, никогда бы так с ним не поступила. Наше общение с самого начала напоминало отложенное кораблекрушение. Мы бороздили разные океаны, но, по велению течений жизни, встретились где-то на берегу. Он очень старался. Меня, как на зло, не покоряли ни его внешний облик, ни достижения, ни музыкальные предпочтения…

В голову закрались жаркие, липкие мысли. Вот я бреду за ним в своих сандаликах на греческий манер по причудливым южным дворикам, ломаю тяжелые ветви акаций. А он в бреду обгладывает меня лукавым прищуром, будто диковинную зверушку. Без стыда и совести я отгородилась от него сводом собственных правил. Не спасли даже пяток десертов, которыми он в отчаянии вымазался в надежде приподнять хотя бы уголочек губ. Любой другой, не разглядев меня за этим румяным фасадом, распрощался бы на месте. А он лишь рукава закатал и понес. Он очень хотел уйти далеко, спрятать меня где-то на глубине. Он так хотел видеть во мне драгоценность. Стойко терпел все раны от моих колкостей, сравнивая их с заточенными краями бриллианта. И терпеть бы бедняге эту спесивую дурь всю жизнь, если бы я на полпути к пляжу не начала задыхаться. Солгать бы вам, что мне это не нравилось. Но это не так. Совсем не так…

Меня пронзило наше отчаянное прощание. Оставив целый город позади, я укуталась в белые кружева, я холодно поблагодарила его за прекрасный вечер и удалилась. Вскоре выяснилось, что место мне было в его душе, а душа была могилой под густой синей толщей воды. Он ласково уложил меня на лопатки и усыпил холодным поцелуем. Волнам было приказано петь серенады, чтобы его маленькое живое сокровище никуда не убежало. И лелеять бы мне его в этой душной темнице до скончания лет…

Но, слава Богу, наступила полночь. Треск настенных часов усопшей соседки вырвал меня из плена воспоминаний. Письмо умолкло, его лицо провалилось в скупое «Прощай». Ведь он любил не меня, а свое отчаяние. Эта страшная круговая порука скандалов, приступов гнева и удушающей привязанности… Ему всегда было мало меня, а я не могла дать больше. Я не могла, схватившись за руки, броситься с обрыва на острые камни.

Прости меня, мой милый отправитель, за то, что не смогла пересечь твой океан. Не согласилась разбиться…

Ближе к утру я сожгла письмо. Первое и последнее его обращение ко мне. Он, конечно, был прав, называя меня бессердечной трусихой. Трусихой, которой хотелось бы умереть с улыбкой на лице, а не петлей на шее.

Прощай…