Когда мы едем на стареньком джипе по кромке пляжа, море вспыхивает миллионом оттенков голубого: от розовых до пурпурных. Солнце не обращает на нас внимания, а чайки смеются над нами. Неуклюжими, четвероногими, громоздкими, слишком четкими для вечерней пастели. Белые птицы гонятся за нами, пугают своей сногсшибательной устремленностью и неземной красотой. Наконец, им надоедает, они круто сворачивают в бок и бросаются в море. А мы останавливаем джип под акациями, что растут у самой воды вперемежку с высохшими белыми тополями – в темной густой листве мерцают их серебристые мертвые стволы цвета слоновой кости.
Я выпрыгиваю на белый ракушечный песок, стараясь не хлопнуть дверцей, чтобы не разрушить иллюзию безлюдия, но он, опережает меня, и уже стоит у подножки, стройный и загорелый, яркие глаза фосфоресцируют в последних лучах. Галантно подает руку. Солнце светит на него сзади и сбоку, и выгоревшие отросшие космы сияют над его лохматой головой тонким нимбом начинающего святого.
Пока я расстилаю китайскую пляжную сумку на влажном песке, он говорит мне, что взял для меня вторую маску и трубку, и что сегодня мне уже не отвертеться. Я устало улыбаюсь. Конечно, я предпочла бы сидеть на песке, провожать глазами солнце и водить по бумаге. Чайки кричали бы на меня, пролетая стороной, густели акации и ярче сияли белые тополя, а остовы лодок все четче чернели на приколах в молочной воде… Но стоит мне скинуть сандалии и маленький ситцевый халат, как он хватает меня, смеясь, и с этим напором бороться бесполезно. Мы мчимся в прибое, взметая тучи жемчужных брызг. Оба с визгом бросаемся в море. И я тоже в маске. Под водой он норовит схватить меня за ногу, и тогда я выныриваю и прикрываю пальцем отверстие его трубки. Он выскакивает из воды, фыркает, как дельфин, и я уже почти смиренно ожидаю расплаты. Проворный Ихтиандр на долгие секунды опускает меня на дно. Мне становится страшно, но не успеваю я испугаться по-настоящему, как те же быстрые руки выносят меня на волну. После мы плаваем на спине, так близко, что иногда он берет меня за руку и шутит, что мы похожи на катамаран.
Я раскладываю на пикейном одеяле салфетки, маленькие плетеные корзинки с фруктами, печеньем и сдобой, ставлю в центр большого вышитого ромба газировку и безалкогольное пиво для водителя. Как древние римляне, мы ложимся друг напротив друга, поднимаем заздравные чаши и молча едим, думая каждый о своем. Я смотрю, как Печальная Рыба Солнце, неистово пламенея, ныряет за горизонт, превращая море в багряное безумие… Но он не способен молчать дольше четырех минут. Вначале он терпеливо напевает вполголоса из уважения к моему карандашу, но как только я поднимаю на него глаза, срывается.
- Ты знаешь, я недавно читал на Медузе… - как настоящие сказки, все его рассказы должны иметь зачин. А дальше он будет говорить о маленьком открытии науки, которое скоро перевернет мир. Я изо всех сил стараюсь не упустить ни слова – я вижу, как для него это важно, но не могу, никак не могу сосредоточиться, и слышу только то же, что и всегда: что в мире произошло что-то огромное, что ум людей неисчерпаем, а величие природы бесконечно. Я слышу это в его голосе, жестах, взгляде… И я не спорю – ведь эти белые чайки так умны и серьезны, а море невыносимо прекрасно. Ветер уносит слова в прибой и разбивает о гальку. Тогда я ложусь на спину, закрываю глаза и просто люблю его голос, даже сквозь закрытые веки слежу, как беспрестанно меняются всегда готовые к улыбке губы, вспыхивают карие глаза, вздрагивает белая челка над подвижным лбом…
- Не спи! Ты меня совсем не слушаешь, – он мстительно дергает меня за нос. Я открываю глаза: так и есть, улыбается до ушей. – Люди скоро преодолеют пространство и время, а ты… Ты все проспишь!
Тогда я хватаю его в охапку и целую в веснушчатый нос. Мы стремительно разрушаем натюрморт на пикейном одеяле, смерчем прокатываясь по песку…
Честно и крепко зажмурившись, он держит мне одеяло, пока я переодеваюсь, и хотя на сумеречном пляже в обе стороны нет ни души, мы чинно соблюдаем приличия друг перед другом. Потом он закидывает вещи в багажник, а я прощаюсь с морем. Невозможно оторвать глаз от морского горизонта, пока там плещутся хотя бы малейшие отблески заката. До конца. И пока наш старенький джип снова бежит наперегонки с волнами, а он молча вглядывается в стекло, я все еще вижу море и слышу смех чаек в своей голове.
Только когда мы выруливаем на дорогу, становится ясно, что наступила ночь. Тьма медленно окружает машину. Тогда я включаю фары и быстро оборачиваюсь назад: он спит, уютно свернувшись на заднем сиденье. Он чудом все еще умещается там. Я удваиваю внимание, и бережно проношу свой драгоценный груз через ночь и дороги. Асфальт, вспыхивая в свете фар, несется навстречу. Я сама не замечаю, что уже давно напеваю ему колыбельную, ту же, что и одиннадцать лет назад.
