Текст: Кларисса Пульсон/РГ
Фото: Виталий Юрчак/РГ
Вы уже много раз становились и финалистом, и лауреатом премий. Есть какие-то вибрации перед оглашением?
Владимир Шаров: В принципе — да. От этого немало всего зависит. Между книгами проходит много лет. Это время, особенно когда не пишешь, может быть или очень, или почти безнадежно тоскливым, а может — скрашено отношениями с издателями и переводчиками. А они, в свою очередь, зависят от премий, потому что премия и тиражи — почти синонимы.
Литературные премии — едва ли не единственный способ привлечь внимание публики для книг, скажем так, некоммерческого свойства.
Владимир Шаров: Вот и я так думаю. Поэтому для меня важны не столько сами премии, сколько то, как они влияют на жизнь. Когда появляются люди, которые читают тебя с тем же вниманием, тактом, что и переводчик, это утешает.
Кто вас переводит?
Владимир Шаров: Довольно много переводили французы, итальянцы, китайцы, болгары. Сейчас роман вышел по-английски. Хорошая пресса. Отношения с переводчиком — вещь особая. Он видит, понимает то, что ты сделал, лучше, чем самый качественный редактор. Возможно, это самые глубокие отношения из тех, что есть в литературном мире. Переводчик фактически работает так же, как ты, так же погружен в текст. И по времени сравнимо — два года, а то и больше. Переводческая работа совершенно самостоятельная. Ведь это не просто перевод с языка на язык, а перевод с культуры на культуру, с истории на историю. У кого-то история с такими же обрывами, как у нас. В спокойных странах она идет поколение за поколением, что-то копит, от другого отказывается, но никогда и ни под каким предлогом ничего не крушит.
Вы чувствуете какие-то особенности восприятия в связи с этим?
Владимир Шаров: В Англии лучше понимают вещи, связанные с иронией, игрой. Во Франции в почете, скорее, точность, буквальность жизни.
Самое сильное ваше литературные впечатления последнего времени?
Владимир Шаров: Работая над "Возвращением в Египет", я перечитал почти всю русскую классику, в первую очередь, конечно, Гоголя. Сейчас перечитывал и буду писать о переписке Грозного с Курбским — это дикий драйв. Как и Аввакум — потрясающая, гениальная литература. Читаю разные староверческие книги, все это — часть библейской культуры, Ведь староверы практически все были грамотны, многие книги, Писание знали наизусть. После Аввакума та культура ушла в подполье.
Что было потеряно?
Владимир Шаров: При Петре началась совершенно искусственная литература; не искусственной, настоящей она стала только к концу XVIII века. До этого — просто школьные прописи. Подчас очень изысканные, даже изощренные, но без нутра, без плоти и крови. Литература вообще зреет долго.
С кого она снова началась?
Владимир Шаров: Настоящая — с Державина. Не раньше.
Кто ваши читатели?
Владимир Шаров: Не знаю. Думаю, что, в первую очередь, писатели и люди так или иначе причастные к литературе. Хотя когда меня вывозят, скажем, в Красноярск, там находится немало людей, которые собирают все мои публикации.
Вас это удивляет?
Владимир Шаров: Меня это в высшей степени трогает. То же самое и в Петербурге. Был там недавно, ко мне подходили, объясняли, что воспитаны на моих "Репетициях".
Вот видите, получается, что не только писатели!
Владимир Шаров: Я, кажется, начал понимать, как книжки мои расходятся: в магазине один человек купил, ему понравилось, он кому-то сказал, и тот человек тоже пришел.
Как круги по воде.
Владимир Шаров: Да, но социальный портрет своих читателей я дать не способен.
В голове есть образ идеального читателя, для которого пишите?
Владимир Шаров: Нет. Вне всяких сомнений — нет. Я просто не понимаю, как он вообще может быть. Люди настолько разные. Я пишу для себя, для меня писание — это способ понимания мира. Пишу — и шаг за шагом что-то начинаю понимать.
Вам не кажется, что сейчас происходит очень странный процесс — пишут больше, чем читают?
Владимир Шаров: Мой хороший знакомый, который в толстом журнале на самотеке сидит, говорит: "Был спад после 1993–94 года, потом все восстановилось, а сейчас даже расширенное воспроизводство идет". И еще сказал: "Мы не способны себя понять, предварительно себя не написав. Это наш национальный и любой другой способ понимания себя и мироздания".
Представьте себе простодушного читателя, который случайно зашел в книжный, увидел "Возвращение в Египет", и спрашивает, не зная, что вы автор: "Это про что?"
Владимир Шаров: Про жизнь, которой жили мои родители и люди, которые были им близки. Про то, как они ее понимали. Думаю, что так бы и сказал. Я пытался написать тот уровень надежд, упований и одновременно — иронии, рефлексии, который тогда был. И каким сквозь все это был виден мир. Одних убили или навсегда поломали, другим повезло: так или иначе они через всю эту мясорубку прошли — их и пишу. Это люди, среди которых я вырос. Они мне родные и их понимание мира тоже родное. Среди прочего я вынес, что нельзя проливать человеческую кровь. Ирония, снисхождение, понимание, что ты никому не судья, помогает здесь лучше многого другого. У этих людей были довольно твердые представления, что можно, а что нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах.
Чего нельзя было?
Владимир Шаров: Доносить, стучать, кровь проливать только защищаясь. Когда на их страну нападали — шли на фронт. И погибали там. Никогда не прятались.
Это семейный роман?
Владимир Шаров: По сути — да, семейный роман. Был такой "Народный архив". Он появился в начале 90-х годов.
Тот, с которого начинается роман?
Владимир Шаров: Да, он реально существовал. Тут надо сказать несколько слов об архивах вообще. Архив — вещь элитарная. То, что после тебя осталось, возьмут, только если ты что-то собой представлял, занимал определенную, и довольно высокую, ступень в общественной иерархии. А так частная жизнь обычного человека никому не нужна. В этот архив, который появился в начале 90-х, брали письма, воспоминания, дневники абсолютно всех. И сработало сарафанное радио — пошли посылки.
Люди хотят сохранить хоть в каком-то виде память о себе и своей семье. Эта потребность на уровне инстинкта.
Владимир Шаров: Думаю, это самое правильное, что есть в людях.
И они не верят, что дети сберегут.
Владимир Шаров: Дети рано или поздно выкидывают. Мне попадались фантастические вещи: писал казак, белогвардейский офицер, который с 18 лет воевал с коммунистами — в России, в Испании, везде. После ведал охраной на чайных плантациях в Индии, Кении. Потом какая-то относительно спокойная старость в Австралии. Он покончил с собой в 1991 году, когда эта коммунистическая империя, которую он так ненавидел, распалась. Его потомки всё собрали и прислали в Москву с другого континента. Самое печальное, что судьба этого Народного архива никому не известна. Он переезжал, потом канул, куда материалы передали — не знаю.
Как появилась идея: роман в письмах о семействе, связанном с Гоголем кровными узами, для которого смысл существования — дописать второй том "Мертвых душ", мистическим образом связанный с судьбой России?
Владимир Шаров: Я писал роман, считая, что после того, как Гоголь сжег второй том своей поэмы, все мы, вся страна только тем и занимались, что пытались дописать "Мертвые души": от снов Веры Павловны у Чернышевского, революции, Гражданской войны, коммунизма. Все это были попытки так или иначе завершить гоголевскую поэму.
Для тех, кто книгу пока не читал, надо пояснить: ее сквозной мотив в том, что первый том "Мертвых душ" — путешествие Чичикова по России — есть описание ада. Третий же том, как у Данте — искупление и спасение, достижение земного рая.
Владимир Шаров: Поэтому без сожженного второго тома — Чистилища — из ада в рай никому не попасть.
Книга может изменить судьбу страны?
Владимир Шаров: Бывает так, что она ее не просто меняет — выстраивает. В случае с Гоголем — это верно целиком и полностью. Вообще гениальные книги с открытым финалом —нескончаемое искушение, перед которым мы беззащитны. Ильф и Петров в "Двенадцати стульях" и "Золотом теленке" написали свой ад и тоже остановились, потому что власть сказала, что дальше — ее территория, ее епархия.
Вы о революции и советской истории?
Владимир Шаров: Да. Политикам, людям действия, стало казаться, что они сами могут все дописать, и каждый на свой вкус и свой лад пытался закончить поэму. Отчасти мой роман рожден попыткой понять этих людей и то, что они делали.
В рай не пришли точно?
Владимир Шаров: Да. Эти попытки погубили миллионы жизней, была пролита бездна крови. Конечно, те, кто за ними шел, не знал, к чему это приведет. Никто не знал и все надеялись, считали, что рай, особенно здесь, на земле, это так много, что оправдана любая кровь.
Еще один яркий образ из романа — ощущение святой тревоги, когда понимаешь, что рядом нет Бога.
Владимир Шаров: Думаю, вторая половина XIX века и дальше — время разочарования в Боге. Философские системы, которые тогда строились, относились к Нему по-разному. Но, в общем, Он им был не нужен. Мне кажется, что русская цивилизация, русская культура рождена ожиданием Второго пришествия Христа. Готова была на всё, лишь бы его приблизить, ускорить. Считала, что чаша давно переполнилась. А потом, поскольку Он всё не шел и не шел, а страдания только множились, решила, что ждать Его — напрасный труд, надо управляться самим. Были разные степени разочарования в Боге — от "Он нас забыл, не видит, не слышит, не знает" до "Его вообще нет".
Где сейчас человеку Бога искать?
Владимир Шаров: В себе, в близких людях, в надежде, в вере. Добро очень зависит от расстояния. Обращенное к близким людям, оно тысячекратно больше, чем обращенное на все человечество. Просто надо привести в некоторый порядок свой мир. Заниматься шестью дачными сотками, а не бескрайними, бесконечными просторами.
Ваши главные вопросы — из книги в книгу: Бог, История, Родина, творчество...
Владимир Шаров: Я всю русскую историю понимаю через Библию. И пытаюсь это написать. Наша история представляется мне не Книгой Бытия, а книгой комментариев, толкований библейских текстов.
Комментариев к Бытию…
Владимир Шаров: Их даю не я, само наше понимание жизни, судьбы, предназначения.
Наверное, поэтому ваши романы читаются как подлинные исторические тексты.
Владимир Шаров: Да, историческая закалка, возможно, сказывается. Я уважаю историю. Не абстрактную, выдуманную, а такую, какой она была на самом деле. Тут одно важное для меня соображение. Учебники жесточайшим образом цензурируют жизнь. И не только по принципу "хорошо — плохо", это — примитивная цензура. Они пытаются изобразить власть в высшей степени прозорливой.
Придать божественные черты?
Владимир Шаров: Именно. Иначе что это за власть, которая ведет нас хрен знает куда. Или вообще не знает, куда ведет. Поэтому отсекается или переписывается все, где власть оказалась неправа, где она ошиблась. Это и есть настоящая цензура. Все должно выглядеть так, будто власть заранее все знает. Даже если она режет и убивает почем зря, это необходимо, потому что "иначе было бы еще хуже". Хочется верить, что я восстанавливаю как раз те вещи, что она выбраковала.
Очень хотелось остаться исключительно в культурном поле, но от сегодняшней политики никуда не денешься. Ваш герой пишет: "Гоголь родился там, где два христианства — католичество и православие — давно пересекались, сходились и врастали друг в друга, где братья по крови: поляки, русские, украинцы — и братья по вере — и те и те христиане — враждовали сильнее, ожесточеннее и дольше всего, в месте, где они убивали друг друга,— и в самом деле дьявольском. Украина, бывшая окраиной и для Польши, и для России, была рождена их смешением и их ненавистью. То буйство нечистой силы, какое у Гоголя, — из его веры, что на земле нет места, где бы нечистой силе было бы лучше и вольготнее, чем здесь".
Владимир Шаров: Я писал про давние русско-польские войны, которые шли на территории Украины.
Но как это страшно ложится на то, что мы сейчас видим в каждом выпуске новостей.
Владимир Шаров: Есть такой биологический закон: чем ближе — тем острее соперничество. Когда люди, культуры так схожи, им трудно объяснить, что на самом деле они разные. И вот маркером становится ненависть. Я в ужасе от того, что ТАК ложится. Я не хотел бы быть предсказателем ничего подобного.
Выход из этого какой-то есть?
Владимир Шаров: Наверное, время лечит и это. Но пройдет не одно десятилетие. В истории раны залечиваются очень медленно. Затрудняюсь дать более точный ответ. Знаю одно: чем меньше крови, тем лучше. Других законов в Божьем мире нет.
Для чего человек должен прочитать вашу книгу?
Владимир Шаров: Хотелось бы верить, что станет понятнее наша жизнь последних 50–60 лет. Я и сам писал, чтобы понять. Надеюсь, что те вопросы и те ответы, которые есть в книжке, окажутся близки и читателю.
Что вам пожелать?
Владимир Шаров: Это могу сказать точно. Чтобы я опять сел за работу, без работы я распадаюсь на части.
Оригинал на сайте «Российской газеты»
