Текст: Андрей Васянин

Коллаж: ГодЛитературы.РФ

Презентация книги Захара Прилепина в серии ЖЗЛ "Есенин: Обещая встречу впереди" стала одним из главных событий книжной ярмарки non/fictioN21. Книга вышла объемной (самой объемной из всех, прежде выходивших в серии), подробной, отвечающей на многие вопросы - почему поэт так пил, как он вырастал в первого поэта страны и почему все версии о его "убийстве" абсурдны. Из книги вырастает большая Личность, ломающая рамки, сооруженные как его хулителями, так и обожествляющими его, живой человек, живший в непростое время. Которое, описанное Прилепиным, в свою очередь предстает перед читателем осязаемым и непридуманным.

«Отдаю себя на растерзание страстям 20-х, слышу голоса людей, так мастерски описанных автором», - написала в микрорецензии на сайте книжного магазина читательница «Есенина».

Вот несколько фрагментов из книги.

Захар Прилепин. «Есенин: Обещая встречу впереди»

М.: «Молодая гвардия», 2020

***

Бабушка молится и ходит по монастырям, дед молится и читает внуку Библию: но отчего, если Бог милостив, он, Серёжа Есенин, один в семье?

Из автобиографии, написанной Есениным 14 мая 1922 года: «По воскресеньям меня всегда посылали к обедне и, чтобы проверить, что я был за обедней, давали 4 копейки: две копейки за просфору и две за выемку частей священнику. Я покупал просфору и вместо священника делал на ней перочинным ножом три знака, а на другие две копейки шёл на кладбище играть с ребятами в свинчатку».

***

Гуляли по Москве; Клюев наставлял, Есенин посмеивался; но, когда что-то важное звучало, вдруг затихал, слушал очень серьёзно, запоминал.

Ещё вчера бывший учеником, к тому году Есенин стал настоящим мастером. Просто не все пока об этом знали (...)

Гуляли поэтому подолгу; из любых гостей шли пешком, трезвые. Есенин тогда даже не курил толком. Часа в три ночи оказались у храма Христа Спасителя, решили зайти внутрь. Клюев перекрестился степенно, со значением, поклон положил глубокий.

Есенин тоже перекрестился - и не столько поклонился, сколько боднул непослушной головой: здравствуй, Господи, это я.

Щурились в полутьме на горящие свечи, после уличного сквозняка перестраивали дыхание на другой вкус. Оба притихли.

От стены шагнула схимница в чёрном плате и, указав на Есенина, велела спокойно:

– Уходи отсюда, висельник.

***

Поэтические книги в годы Гражданской почти не выходили - сказывались дороговизна бумаги и наличие цензурных рогаток; но эта компания скоро придумала, как выкрутиться.

Разрешений нужно было получить сразу два — в Госиздате и в Военно-революционной цензуре; её штамп «РВЦ» - «Разрешено военной цензурой» - свидетельствовал, что никаких военных тайн поэт или прозаик не разглашал.

Иногда имажинисты честно пытались визировать сборники, но чаще как-то договаривались, периодически подделывали подписи ответственных лиц или шли самым простым путём: набирали буквы «РВЦ» на обложке.

В сущности, имажинистов могли посадить за махинации. И это была бы всего лишь одна из многих причин, по которым они могли угодить за решётку.

Бумагу имажинисты перехватывали у большевистских вождей. На ту или иную политически необходимую брошюру бумага всё-таки имелась; но здесь, будто на запах горячих пирожков, слетались имажинисты и не мытьём, так катаньем уговаривали директора типографии хотя бы часть бумаги отдать им: стихи, мил человек, важнее.

Одну из книг Кусиков исхитрится издать в типографии ОГПУ, а Есенин - в типографии поезда председателя Реввоенсовета Республики («поезда Троцкого»).

***

На станции Мариенгоф случайно столкнулся с Зинаидой Райх.

Россия маленькая; если в Харькове можно постоянно сталкиваться с московскими знакомыми, то отчего бы в Ростове-на-Дону не увидеть бывшую жену друга?

Чудом выходившая их с Есениным сына, на необъяснимых запасах внутренних сил перенесшая собственные болезни - сначала брюшной тиф, потом сыпной тиф, потом волчанку, едва выкарабкавшаяся, Райх реагирует на появление Мариенгофа удивительным образом. Не отворачивается, как от прокажённого, от «его» друга, не требует передать Есенину, чтобы он, бросивший ее с ребенком, сгорел в аду. Напротив, почти униженно просит:

– Сергей не видел сына. Пусть зайдёт к нам в вагон, посмотрит.

Она продолжала любить своего мужа! Невзирая ни на что.

Маленькому Косте Есенину к тому моменту было уже пять с лишним месяцев.

Мариенгоф бросился к Есенину:

– Слушай, там Зина - да, да, твоя Зина. Зовёт посмотреть на… вашего ребёнка.

Есенин сразу:

– Не пойду. Не на что и незачем смотреть.

Мариенгоф, каким бы ни был циником, и то был озадачен:

– Ну как так, Сергей? Пойдём, что ты…

Еле уговорил.

Есенин взял Анатолия с собой, чтоб не было сцен.

Зинаида благоговейно развязала тесёмочки:

– Вот, смотри, твой.

Есенину глянул - и, уже отворачиваясь, бросил:

– Чёрный… Есенины чёрными не бывают.

И вышел из вагона.

Мариенгоф пожал плечами и пытался извиниться.

Райх рыдала.

Через минуту её поезд пошёл на Москву.

Есенин через пару дней напишет Александру Сахарову: «Встретишь там Зинаиду — дай ей денег. Тысяч тридцать. Она нуждается».

***

Шаляпин был мифом, небожителем. Едва ли хоть кто-то из числа исполнителей ли, художников ли, литераторов ли в 1921 году мог сравниться с ним в оглушительной известности. Есенин видел писателя Горького, видел художника Репина; да, признание их было безусловным, но… не то.

Ему хотелось поклонения, хотелось, чтобы при одном его виде замирали.

Мариенгоф вспоминал, как однажды они с Есениным, прогуливаясь, случайно увидели Шаляпина. В то время на московской улице разве что трамваи и лошади не узнавали певца, люди же встали как вкопанные, смотря во все глаза. То здесь, то там раздавалось восхищённое: ≪Шаляпин! Смотрите, Шаляпин!≫

Есенин наблюдал всё это в полном потрясении, разглядывая не столько даже самого Шаляпина, сколько реакцию на его явление.

Спустя минуту со сдавленным горлом произнёс: ≪Вот это слава≫.

Ему нужна была такая же, не меньше.

***

Айседора была проста, как королева; обращаться к себе требовала ≪товарищ≫, но при этом полулежала на софе - ≪у нас так все товарищи делают≫; болтала с окружившими её сразу на трёх языках - французском, немецком, английском.

И всё это время чувствовала есенинский взгляд.

Он, в отличие от всех остальных, к ней вообще поначалу не подошёл. И не потому, что не знал ни одного языка. Тут ещё имелся интуитивный мужской расчёт: не сдвинусь с места, пока не позовёшь. Буду единственным, кто к тебе не подойдёт.

Она игру поняла. Отвечая на неотрывный есенинский взгляд, наконец, одарила его до-о-о-олгой улыбкой и поманила: иди сюда, иди, я знаю, что ты хочешь ко мне.

Тогда поднялся. Пришёл. Лёг у её ног.

Она начала гладить его по волосам. Вдруг вспомнила и сопоставила два русских слова из десятка ей известных и произнесла по слогам: ≪Зо-ло-та-я! Го-ло-ва!≫

***

…Есенин, будто нарочно, читал подряд все свои ≪матерные≫ стихи — и старые, и новые: и «Сорокоуст» и про ≪паршивую суку≫, и про ≪пошли их на…≫. Публика разделилась: кто-то аплодировал, кто-то кривился и презирал.

Когда все уже расселись за столы угощаться, Есенин, заслышав оркестр, вдруг выдал трепака и, хотя был пьян, Гуль признаёт, танцевал отлично - ≪как пляшут в деревне на праздник. С коленцем. С вывертом≫.

Из зала прокричали - то ли от восторга, то ли с затаенным злорадством, в надежде, что рухнет здесь и подохнет: ≪А вприсядку?≫

Да пожалуйста - можем и так. Здоровье ещё не всё пропил.

≪Есенин шёл присядкой по залу. Оркестр ускорял темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов≫.

По окончании вечера Гуль нашёл Есенина спящим - причём сидя на столе, поджав под себя ноги, среди грязной посуды.

***

На предновогоднем банкете в Доме печати Есенин находит Маяковского и прямо ему объявляет:

– Россия - моя. Ты понимаешь? Моя!

Сколько бы Есенин ни ругал Маяковского, внутренне он знал, с кем борется за звание первого поэта.

– Твоя, - спокойно отвечает Маяковский. - Возьми. Ешь её с хлебом.

***

Есенин заключил договор на собрание сочинений: десять тысяч строк, по рублю за строку, аванс две тысячи, далее - по тысяче рублей в месяц. Выплаты завершились бы только в марте 1926 года.

Теперь Есенин мог вообще ни о чём не беспокоиться - работать и жить размеренной, более чем обеспеченной жизнью.

Средняя советская зарплата по стране составляла тогда 46 рублей. Квалифицированный инженер получал 200 рублей, директор завода - 300; это были самые высокие оклады. Для партийных работников был установлен максимум в 175 рублей, больше которого управленцы партаппарата получать не имели права.

Так Советское государство обходилось с поэтом Есениным: как иногда пишут, со света сживало. Собрания сочинений купили только у двух поэтов; второй - Маяковский.

***

…19 декабря Есенин из клиники сбежал.

Оказалось, всё просто. Переоделся для прогулки. Смешался с толпой посетителей, выходящих за ворота, - и вот уже свободен.

Хорошо, когда ты не псих, а просто прикидываешься.

Просто прикидываешься.

Просто прикидываешься.

Из месяца в месяц…

Первым делом в ближайшей пивной с огромным удовольствием наелся капусты с пивом и отправился… правильно, к Мариенгофу.

Теперь у него опять был, можно сказать, друг: изломанный, как старая игрушка, найденная где-то за шкафом; в сущности, ненужный. Но… он такой один: можно сказать, из детства.

Прятаться Есенин решил у него.

В больнице объявили тревогу: пропал поэт, за него такие люди просили - и нет его. Позор.

Бросились искать.

Попросили помочь Матвея Ройзмана.

Тот обзвонил всех, у кого были телефоны, - Есенина нигде не было.

Но Ройзман уже догадывался, где Сергей может скрываться. Он же помирился с Толей...

Есенина вернули в больницу.

20 декабря его пришла навестить Берзинь.

Отведя её в свой кабинет, врач Александр Яковлевич Аронсон спокойно сообщил:

– Сергей Александрович неизлечимо болен, и нет никакой надежды, что он поправится.

Она трижды переспросила.

Аронсон трижды повторил: надежды нет.

В истории болезни у Есенина значилось: белая горячка и алкогольный галлюциноз.

Матвей Ройзман вспоминал, что Аронсон в разговоре с ним назвал диагноз: «ярко выраженная меланхолия». Сегодня это называется маниакально-депрессивным психозом или биполярным расстройством личности.

21 декабря Есенин вновь самовольно покинул клинику.

Через пару часов уже был полноценно пьян.

Напившись, снова заявился к Евдокимову - тот вспоминает: «…злой, крикливый», - и уже не на словах, а в письменной форме затребовал никому его денег больше не отдавать.

От десяти тысяч рублей - колоссальной суммы гонорара за собрание сочинений - оставалось всё меньше.

Есенин ухитрился в кратчайшие сроки прогулять по тем временам целое состояние.

Вечером того же дня его видели в двух местах.

Сначала на заседании правления Союза писателей.

Поэт Семён Фомин: «…в 11 часов вечера в Доме Герцена я читал свои стихи. Неожиданно вошёл расстроенный чем-то, удручённый Есенин. Сел у входа, послушал минут пять, несколько раз пытался что-то сказать».

Сказать ничего не получалось. Есенина увели.

Писатель Семён Борисов: «В клубе, внизу, я нашёл Есенина. Он сидел за столом, уронив на руки взлохмаченную голову. Когда я подошёл, он поднял на меня голову, и более жуткого, истерзанного, измученного человеческого лица я не видел… Глаза были совершенно красные, веки опухшие, щёки совершенно втянулись, кожа была грязно-жёлтого цвета. Безумным блуждающим взором посмотрел он на меня…»

По дороге в Померанцев переулок Есенин с кем-то подрался и попал в милицию.

Отпустили без протокола.