Текст: Александр Чанцев
Обложка взята с сайта издательства
Борис Клетинич «Мое частное бессмертие»
М.: ArsisBooks, 2019. 456 с.
Прозаик, поэт, сценарист
Борис Клетинич писал эту книгу два десятилетия.
Несколько пугающий посыл, ждешь чего-то массивного, перегруженного, как сказали бы музыканты, перепродюсированного.
И это действительно почти эпос, только – очень личный, такая история жизни, история века и их философия. И дело здесь даже не в совершенно разбегающихся, как борхесовские тропы, хронотопах: Румыния и Молдова, СССР и Филиппины, начало века, война и 50-е, 70-е, но прежде всего – в языке. Вот дневник юной барышни – он перемежается официальными сводками, вот талантливый и взрывной юноша во ВГИКе – а вот язык доноса, вот еще один савант, лужинский шахматист Виктор Корчняк (Корчной) – и опять перебивка чужой речью. Время в прошлом веке действительно шумело так.
Когда в уютные еврейские квартиры в Румынии задували чужие ветра, гнали с места, перебегать в простынях по белу льду через границу в советскую Россию за лучшей жизнью. Ну а какая там у нас лучшая жизнь ждала, надо ли говорить? ГУЛАГ, война и Афган есть на этих страницах, но, как и с приватной обработкой эпоса, тут это не обязательная виньетка в духе романов последних лет про «избывание исторической вины», «работу памяти» и прочие актуальные темы, но – рассказ, так ведь и было, да. Очень весело и лихо было в общаге ВГИКа (откуда и сам автор) – и были доносы, игры политики, уж не говоря о войне, блокаде, голоде. Лирика первых поцелуев, как у В. Шефнера, и мечты о флоте, как у В. Пикуля, - и тут же шаламовское о репрессиях, о бедных городах и заводском быте, как в «Городе Брежневе» Ш. Идиатуллина. И дневники как самая непосредственная и одновременно смелая попытка передать прошлое, как в «Авиаторе» Е. Водолазкина и «Письмовнике» М. Шишкина.
Но про язык этого немного странного, очень искреннего, но и чуть стилизованного, в духе ретророманов Н. Кононова, эпоса. Он – действительно потрясающий: мускулистый, быстрый, нервный, как серебро бьющейся в садке форели. Эхо иных голосов слышится и в нем. «Мы тихий народ», «он обожал задумываться о физическом устройстве мира. О чудесной сложности его. Оскорбленный дух его умягчался тогда», «разве отдельно взятый Наум Шор, спящий посреди мышиного помета в сарае с лопатами-граблями, не заслужил свой свет с востока?» - не слышатся ли здесь отголоски Платонова и Шарова? «Я фырко отряхнулся от грез», «Петровка губаста от снега, тротуары сузились. В шерстяной шапке-чулке на пол-лица Александра Л. бежала первая, я за ней. Она обернулась, варежка её нашла мою, мы побежали вбуксир», а после печатания на машинке в пельменной поцелуй, после которого тут же «жизнь удалась» - не ремикс ли это джазовых синкоп Виана, привет «Мечтателям» Бертолуччи? А «щеки обструганы, как доски», «лицо выгребало», «мышцы взгляда», «выправка деревьев» - не играет ли тут мускулами стиль Бабеля?
Хотя, скорее, Вавилон. Смешение языков – в той эпохе, в той географии. Как те же еврейские семьи переходили, как на шифр для посторонних ушей, на идиш, мешая его с румынскими словами, а вгиковцы чередовали молодежный сленг с терминами из популярного тогда Льва Гумилева или даже церковной лексикой новокрещенных.
Так что эпос сам ложится на ноты, предстает иногда почти оперой – тут не только один герой перехватывает повествование у другого, одно время передает эстафету другому, где подросший внук героини сам расскажет о своей судьбе, но и – даже сноски делает не автор или редактор-издатель, а сами герои! Они же и переводят с иврита и румынского-молдавского.
Вольность необыкновенная –
и напоминает искрометные пьесы с изящнейшей модернистской игрой В. Казакова.
О чем же шумят железобетонные ураганы и весенние сквозняки времени в «Моем личном бессмертии»? Часто очень – об обидах. На себя, на других и – на время. «В Яснях я окончил 7-летку. С юных лет трудился в поле, на фермах и на конюшнях, принимал участие в посевной и уборочной, а когда подрос, получил место подручного у машиниста молотилки». И больше, обида – на инстанцию выше и дальше: «Бог, что ли, плёлся с нами в пешем этапе (с побросанными по краям дороги трупами, оранжевыми от обмороженья)... Бога, что ли, закинули в товарняк на ст. Раздельная (без воды-еды-туалета на двое суток, среди стоячих трупов, затиснутых в толпу)...»
Но упрек, как бумеранг, возвращается к человеку, ибо сказано и повторено тут из Талмуда – «Ради тебя был создан мир!». Это же вопрос взгляда. Не зря же один из героев любит повторять историю, как один карапуз во взлетевшем самолете пытал маму, когда же их самолет станет маленьким? А взглядов тут очень много. Можно даже найти собственное отражение, лица близких или взгляд настоящего понимания.