Текст и фото: Андрей Мягков
Заключительный день non/fictio№ получился во многом большекнижным: ведь уже 10 декабря состоится церемония награждения. А потому 9-го ровно в полдень номинанты и лауреаты «Большой книги» Евгений Водолазкин, Вячеслав Ставецкий и Леонид Юзефович под чутким модераторством Егора Апполонова поговорили о диктатуре текста - иными словами о том, откуда он, этот текст, берется и в какой степени принадлежит автору.
«Текст принадлежит издателю», - резонно заметила из первого ряда Елена Шубина, и после этого юридического ликбеза устраивать ликбез творческий принялись уже сами писатели.
Водолазкин, например, убежден, что «текст рождает в восприятии читателя», а потому автору принадлежит в самой незначительной степени. В качестве примера Евгений привел Сервантеса: своим «Дон Кихотом» испанец хотел забить последний гвоздь в крышку рыцарского романа, а мы теперь воспринимаем его как «историю благородной борьбы».
Вячеслав Ставецкий сказал, что текст всегда в той или иной степени диктует свои условия: «В чем-то ты уступаешь ему, в чем-то он. Это борьба».
Юзефович еще больше усугубил скепсис относительно авторского всевластья: «Текст нам не принадлежит. Тексты написаны на языке, который придумали не мы, не наши отцы и не наши деды. Там упоминаются реки и географические названия, которые придумали не мы…» И совсем уж небольшую степень свободы могут позволить себе авторы документальной прозы: «Героев придумал не я, и убил тоже не я. Свободу я себе позволяю только в организации материала». Да и в строго художественной прозе, по мнению Леонида, свобода у литераторов есть «только в организации того материала, который им дает жизнь».
«Герои у меня находятся на своем месте, со мной не забалуешь. У нас с ними своя иерархия», - словно бы начал спор с коллегами Водолазкин, но в итоге во многом с ними согласился: хотя лично он «сторонник фантазийной линии в литературе» и убежден, что даже работая с историческими личностями, писатель «работает с мифом», основная писательская задача - в любом случае собирать и организовывать материал жизни.
Затем микрофон вернули Ставецкому, а он вернулся к своей мысли о диктатуре текста и припомнил множество редакций «Анны Карениной». Так, в первой, которая называлась «Молодец баба!», Анна была «светской потаскушкой», далекой от известного нам образа. «Почему она изменилась, диктовала ли Анна Толстому саму себя? Скорее всего, Толстой переписывал ее образ, потому что понимал, что лжет».
Что-то похожее случилось и в тексте самого Вячеслава «Жизнь А.Г.»: «Сначала мой герой был абсолютным негодяем, но я понял, что если не увижу в нем чего-то, что полюблю - мне просто будет неинтересно писать». И вновь напомнил высказанную в самом начале встречи мысль, которую я приберег для этого момента: «Текст - это любовь, иначе ничего не сложится».
Но умудренный и скептически настроенный Юзефович возразил своему молодому коллеге: «Нужно живо интересоваться, а интерес - это разновидность любви. Но в прямом смысле любить - я не могу любить выдуманный образ, я вижу, что это каляка-размаляка». То же и насчет «Анны Карениной»: «Думаю, это обычная подмалевка <…> Но лет 30 назад я, наверное, сказал бы то же, что Вячеслав» - и дело не в умудренности, а в том, что в каждом возрасте все воспринимаешь по-своему.
Затем Водолазкин пошутил - мол, они с Юзефовичем договорились, что на 15-й минуте он его похвалит, - и принялся нешуточно хвалить. После затяжных выяснений, как же Юзефовичу удается безо всякого вымысла писать исторические вещи, которые превращаются в живые портреты настоящих людей («Это бытие такое или приемы работы?» - «Женя, я настолько разволновался, что не совсем понял, о чем ты спрашиваешь, повтори, пожалуйста…»), худо-бедно подытожили: когда, подобно Леониду Абрамовичу, «проживаешь с этими историями десятки лет», то пропускаешь через себя столько жизненного материала, что по-другому и быть не может.
Мнения о том, насколько автор несвободен от потребности писать, вновь разделились в соответствии с возрастом: Ставецкий не задумываясь ответил, что «это потребность, которая со временем прорастает в тебе все больше и больше». Водолазкин, отметив, что, как и Умберто Эко, начал писать поздно, переиначил его слова о кризисном мужском возрасте: «Возможно, подвернись мне Багамы и любовница, все могло сложиться иначе». Ну а Юзефович совсем уж прозаически закрыл тему: «В моем возрасте это просто привычка».
Парой часов позже в Зоне семинаров № 3, где совсем недавно устроил коллапс Дмитрий Быков, можно было в куда более комфортной обстановке увидеть и послушать Ольгерда Бахаревича, чьи "Собаки Европы" претендуют на главную книжную награду нашего отечества.
Если кто-то вдруг проигнорировал ссылку выше и решил обойтись без подробностей, сообщаю, что "Собаки..." изначально были написаны по-белорусски, и лишь затем, после автоперевода, заговорили по-русски. Написание "белорусской версии" «Сабак Эуропы», как выяснилось, заняло у Бахаревича год, а перевод самого себя на русский целых два - так что «роман он и тот же, и не тот же». Кроме этих двух славянских языков, в деле оказался замешан специально придуманный для "Собак..." вымышленный язык, фразой на котором Клариса Пульсон и встретила собравшихся. «Bu samoje!» - поздоровалась она, что по-бальбутиански означает "Будь свободен!"
Примерно в этом русле и потекла беседа - свободном для тех, кто читал книгу, и познавательном для всех остальных. Что довольно удивительно, потому как Бахаревич не спешил прямо отвечать на вопросы, улыбался таинственно-очаровательной улыбкой и отнекивался фразами вроде "Это не я, это мой герой. Меня здесь вообще, наверное, сейчас нет".
- Как красиво уходит от вопросов. Вот что значит большой опыт работы на ярмарках, - заметила Клариса.
- Это же моя профессия - говорить ни о чем. Красиво говорить ни о чем, - признался Ольгерд.
И добавил, что многие читатели удивлялись: "он что, больной, написал такой большой роман" - и такую реакцию он "не очень любит". Ведь Бахаревич впервые не стал ни в чем себя ограничивать и как следует "поиграл" с читателем, постаравшись как автор мимикрировать в тексте до состояния неразличения.
- А как не заиграться?
- Наверное, "Собаки Европы" - это как раз тот роман, в котором я заигрался. Это акт творческой свободы.
Зачем было переводить на русский? "Я понимал, что здесь будет больше читателей. ["Собаки..."] вышли на русском - и столько отзывов, рецензий…» На самом ли деле это роман об очередном закате Европы? Да, "приходит абсолютно новая Европа, и нужно отказться от романтических представлений о старой. И новый человек приходит, и мы немножечко устареваем как человеческая модель. <...> Только будучи открытой, инклюзивной, свободной, Европа может вести за собой». Выход Британии из ЕС? Ошибка, см. предыдущее предложение. "Я за то, чтобы границ не было. Чтобы мы все нашли какую-то общую европейскую идентичность вдобавок к своей национальной». Современная российская литература? Бахаревич не все знает, но "старается понять" - и особо отметил двух Львов, Данилкина и Рубинштейна.
А вот о названии так ничего конкретного и не сказали: автор пересказал версию читателя о том, что собаки Европы - это белорусы, поэтически завернул, что для него образ Европы - это "европейская ночь, которая пахнет мокрой собачьей шерстью", но ближе всего к ответу оказалось признание в том, что "нужно было дать такое название, чтобы звучало красиво и чтобы все спрашивали».
Не обошли стороной и номинацию на "Большую книгу": "Собаки Европы" - самое важное из того, что я писал, и когда я ее переводил на русский, я ожидал, что у нее есть шансы. Так что удивления не было. Но я, конечно, порадовался». А основную мотивацию всей своей деятельности - в том числе и участия в "Большой книге" Бахаревич определил так: "Для меня важно идти туда, где страшно и темно».
- На сцене там завтра будет светло, - подали реплику из зала.
На этой светлой ноте и закончим.
https://godliteratury.ru/?post_type=events&p=114895
https://godliteratury.ru/?post_type=public-post&p=115082