Текст: Андрей Цунский
Когда-то Аристотель сказал: природа не терпит пустоты. Каюсь, греческого не знаю, в гимназии не учился (а жаль). По-латыни фраза звучит Natura abhorret vacuum. И правда, хоть натура, хоть природа – а пустота невыносима для нее, в особенности для живой.
Вот только что есть пустота? Физик сказал бы, что правильнее назвать ее «вакуум», но тут же оговорился бы, что абсолютного вакуума не существует. Всегда где-то ерзает шальная молекула, и нравится ей, что ни с кем-то она не толкается локтями.
Такой пустоты, в которой нет совсем ничего, в природе не существует и вовсе. Пусть вы откачали воздух из стеклянного сосуда – там лазают электромагнитные поля, гравитация, свет в виде волн умудряется протащить каким-то образом свою дуалистическую природу, и выходит – что-то под стеклом даже в лучшей лаборатории много чего есть. Одно плохо – дышать там нечем. Так с какой же стоит бороться? Что есть пустота в человеческом аспекте? Глупость? Э, поди поищи другую настолько тугую и плотную вещь, заполняющую собой все разом. Равнодушие? Посреди равнодушия что-то умирает, но что-то и расцветает. Иногда равнодушие даже спасительно. Но если упростить все до двоичного исчисления, пустота – это «нет». Категорическое отрицание. Неприятие. Отказ.
На книгу Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным» написали самые нелицеприятные «отзывы» Никита Струве. Владимир Рудинский (Даниил Петров). Роман Гуль. Солженицын обвинил автора в «колебании (колеблении? поколебании?) треножника». Цитировать все, что они понаписали, можно – но скучно. Ругань цитировать вообще не очень интересно. Уж сказали бы просто матом – да им статус критиков и литераторов не позволил. Это ведь сплошь мыслители, и говоря о них, соотечественники в эмиграции нередко прибавляют «писатель земли русской», «философ земли русской», «мудрец земли русской», «страдалец земли русской» и т.д.
Следом за ними в набат ударили уже именно что на земле русской. Которую, впрочем, предыдущие авторы называли только «советской». Тут было сказано не так много, но тоже жестко. Достаточно сказать, что 5 марта 1983 года Синявского предавал социалистической анафеме в газете «Советская культура» известный историк в опубликованной главе из толстой книги «ЦРУ против СССР». Ну, тут ни убавишь, ни прибавишь. Книгу, кстати, активно переиздают.
Кстати, Синявского ругают за «Прогулки» и в наши дни. Причем ругают с применением такого количества ученых слов, терминов и цитат, что иной и напугается. Архитектура логических построений все чаще напоминает цирковой номер «баланс на катушках». «Его книга о Пушкине представляет собой разночинское толкование феномена отчуждения в авторской культуре. Для разночинца человек есть совокупность общественных отношений либо культурных связей или же он тождественен произведенному им. Поскольку Пушкин для разночинца неуловим и необъясним, остается лишь объявить его пустышкой, никем и ничем». Не буду приводить фамилию автора – он человек тонко чувствующий и расстроится. Широкой эрудиции ум - но ранимый.
Лучше вы мне скажите - вам удалось понять цитату с одного прочтения? Я давно заметил, что Синявского никогда не любят те, кого с первого раза понять трудно.
А как на это реагировали автор и его… мм… вот тут уж и слова не подберешь. Носитель? Хранитель? Alter Ego? В общем, что думали об этом Андрей Донатович Синявский и Абрам Терц? В 1983 году Андрей Донатович и его супруга Мария Васильевна Розанова дали видеоинтервью. Это было в Америке, в дни приезда на ту самую конференцию, которую описал в повести «Филиал» откровенно симпатизировавший Синявскому Сергей Довлатов.
Итак – здесь я даю выдержки из этого интервью, убрав за скобки междометия и оговорки. Если вы хотите ознакомиться с ним полностью, то нет ничего проще, чем набрать в поисковике «Беседа Джона Глэда с Андреем Синявским и Марией Розановой. 1983 г.»
А.С. :
Недавно «Прогулки с Пушкиным» раздолбали и в газете «Советская культура». Тот же смысл: Синявский-Терц ненавидит Пушкина, ненавидит всю русскую культуру. У людей и там и тут, у людей такого склада, возникает такой момент: если человек строит жизнь исключительно та отталкивании какого-то врага, то он станет зеркалом этого врага. Они никак не расширяют своего кругозора дальше ненавистного врага и превращаются в его слепок. У них отсутствует чувство юмора. Им кажется, что, если я пишу «на тоненьких эротических ножках Пушкин вбежал в большую литературу», им кажется, что я хочу унизить Пушкина, и порой возникали вопросы «Откуда он знает, что у Пушкина были тоненькие ноги?»
Здешняя публика эмигрантская любое стилистическое снижение воспринимает прямую. Любую игру… ну, скажем - «Как сказал еще Ломоносов. Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Мы все еще со школы знаем, что это сказал не Ломоносов, а Некрасов, это же сделано нарочно. Тут же меня уличают «А еще профессор, не знает». Высказывалось также предположение, что либо я ее писал не в лагере, а значит я соврал, поставив даты и место написания, либо мне в лагере чекистами специально были созданы такие условия и привезены книги, чтобы я написал эту гнусную книгу, а потом я с ней бы приехал на Запад и этим отравил бы русскую культуру. То есть писал ее со специальным чекистским заданием. Но есть и третий вариант. Что я вообще не сидел в лагере, а находился где-то и по заданию чекистов писал эту вещь о Пушкине».
Какие похожие люди, хотя одни в эмиграции, другие – в советской Москве… Одни пишут – что он агент ЦРУ. Вторые – что сотрудник ЧК. Я в трудном положении. Многих уважаемых людей мне остаётся назвать ловкими лгунами-пропагандистами. Потому что если это не так, то придется назвать их круглыми дураками. Пусть уж будут пропагандистами или даже идеологами. Это звучит как-то солиднее.
Плохо только то, что и тут есть третий вариант. Одно и другое запросто можно совместить.
***
В литературе или в истории пустоту будет правильнее назвать лакуной. Пропуск текста, вырванные страницы, заигранный кем-то том из собрания сочинений. Обидно, когда кто-то читает твои любимые романы и повести, а ты смотришь на щербатую книжную полку. Есть лакуны похуже и пострашнее. В истории, скажем, какого-нибудь острова – это когда жили там люди, жили – да и все вдруг померли. То ли чума подкосила, то ли зашел по дороге куда-то вражеский корабль, перерезал всех под корень, забрал красивые вещи, вкусную еду, наполнил бочки пресной водой – да и был таков. И лежит себе остров безлюдно, рушатся на нем домики да зарастают сорняком огороды или что там у людей было заведено. Пока не приедет кто-то, не наладит снова пшеницу, не распнет виноград на шпалерах, не заведет в виде красоты на сэкономленные излишки занавесок, сахарниц и чернильниц.
В советское время всю литературу начала двадцатого века срезали под корень, оставили в учебнике пару-тройку скучных имен, чтобы не вызвать подозрений, что там было что-то интересное, и возникла пустота. Молодой читатель сегодня не в силах вообразить, что можно было сесть в тюрьму за переписывание в тетрадку стихов Есенина про березки. За Гумилева могли отправить прямо к Гумилеву и тем же способом.
Увы – даже уважая это прекрасное литературное время, с ним не согласятся многие. Причины тому есть разные. Глубокомысленные тучные профессора часто едины с людьми абсолютно невежественными. В злокозненном Серебряном веке преобладают авторы, собрания сочинений которых уместятся в пять томов, в три, даже в один. Ну несолидно как-то. Уж писать – так двадцать, тридцать, семьдесят томов с черновиками, письмами, дневниками и записками по случаю. А что в дневниках? Ну, скажем, такое:
- «Мне дурно жить п[отому], ч[то] жизнь дурна. Жизнь дурна п[отому], ч[то] люди, мы, живем дурно. Если бы мы, люди, жили хорошо, жизнь была бы хорошая, и мне б[ыло], бы не дурно жить».
Как вам пример? Солидные седые вэмэзээры (если кто не знает, это Великие Мыслители Земли Русской) немедленно скажут: «Вы на что замахнулись! Вы понимаете, что эти слова написаны одним из глубочайших умов вселенной в момент отчаяния и являют собою свидетельство беспощадного, ежедневного и самого строгого суда над собой, каковой предоставляет собой феномен отрицания отождествления…» Или, может быть, скажут и что-то поумнее – но именно в таком духе, на эту мелодию и с подобной гармонией. И непременно басом профундо.
А вот Абрам Терц, поигрывая бритвой в кармане, возможно, весело сказал бы: «Смелая мысль! И вывод неожиданный!»
Только Терц играет. А господа серьезны.
Не покупайтесь на их серьезный тон, дорогой читатель. Именно такие серьезные господа прекрасно знали, что творится между Пушкиным и Дантесом, прекрасно понимали, чем это может кончиться. А теперь они заняты своим самым любимым делом – они рассуждают о величии и как его сохранить, добиться, уберечь, не дать исказить, защитить, дать по рукам, засадить в тюрьму, выжечь каленым железом… Вы запутались? Так и они довольно часто не помнят с чего начинали. Они сейчас говорят о величии автора цитаты, приведённой мною в качестве примера – а сами вежливо смотрели в сторонку, когда его отлучали от церкви (да, это он).
И будь рядом с Пушкиным Терц – все бы могло повернуться и по-другому. Вот чего не могут простить обоим авторам «Прогулок» умные господа.
Впрочем, есть и еще одно обстоятельство.
Напомню вам эпизод из довлатовского филиала (молодец Довлатов! Вот кто предвидел важность индекса цитируемости и набил повесть, как поросенка кашей, фамилиями популярных людей!):
- «Более того, в моей фонотеке есть даже звук поцелуя. Это исторический, вернее – доисторический поцелуй. Поскольку целуются – кто бы вы думали? – Максимов и Синявский. Запись была осуществлена в тысяча девятьсот семьдесят шестом году. За некоторое время до исторического разрыва почвенников с либералами».
Вот тут Сергей Донатович несколько упростил. Дело не в почвенничестве и не в либерализме.
Некогда Максимов и Синявский задумали еще в Москве журнал «Континент». Но если вы сейчас залезете в Википедию, то там прочтете: «Основатель журнала — русский писатель Владимир Максимов, который оставался главным редактором 17 лет». Ну, деньги-то под журнал нашел Максимов. Однако антикоммунист – еще не значит демократ. Авторитарный максимовский стиль стал предметом анекдотов, причем самых вредных: литературных. Хуже того – документальных. Вот две телеграммы:
«Господин Некрасов! Журнал „Континент“ в ваших услугах не нуждается. Деньги будете получать аккуратно. Главный редактор В. Максимов».
«Володя. Деньги можешь не посылать. Вика».
Эмигранты – существа зависимые. И вдруг в Париж попадают, как снег на голову сразу три человека: Абрам Терц, Андрей Синявский – и Мария Розанова. Её забывать нельзя.
И что получается? Абрам Терц пишет в «Континент», но смеет – возражать Максимову!
За годы, которые прошли с первой публикации Абрама Терца на Западе, Синявский успел очень много написать, стать одним из ведущих критиков страны, попасть в лагерь. Отсидеть… А приехав – получить гонорар во множестве издательств. (Кстати, гонорары никто не потерял, не аннулировал, не забыл – все заплатили.) И Синявский с Розановой купили собственный дом, а еще – типографию. А когда отношения с «Континентом» зашли в тупик – стали издавать «Синтаксис» - собственный журнал.
Могут ли солидные господа, уверенные в своем положении и незыблемости своих авторитетов, простить кому-то самостоятельность и независимость? Причем не демонстративную, на настоящую НЕ зависимость от них?
Вот что сказала в том же интервью Мария Васильевна Розанова:
- Дело в том, что эмиграция меня очень многому научила. Этот очень тяжёлый опыт, но невероятно полезный. Только в эмиграции я по-настоящему поняла, что такое моя родная страна. Я никогда не понимала так отчётливо, как в эмиграции, что моя страна – это наше общее произведение. Что это не откуда-то со стороны пришедшие и оккупировавшие ее злые силы, социализма, коммунизма, ленинизма и прочих нехороших слов с окончанием на «изм». Это общество, которое построили мы сами, и то, что источник зла нужно искать не где-то на стороне, а искать внутри себя. И вывела я это на основании опыта эмиграции. …Выехав на Запад, мы, «третья эмиграция», построили абсолютно тот же мир, из которого мы выехали. С которым мы там боролись.
Ей-богу, всем стоит посмотреть это интервью.