Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Иногда его называют третьим Толстым, иногда – вторым, но он бывал и первым. Например, на афише московского Художественного театра, история которого началась с «Царя Фёдора Иоанновича». Или – в лихой артели авторов «Козьмы Пруткова». А романсы? Он долгое время оставался самым плодовитым русским поэтом-песенником. И соавторы у него были великие. Да и родился он раньше других великих Толстых русской литературы. И, конечно, раньше стал публиковаться.
Странный граф
Писатель носил громкий графский титул, был их сиятельством, но своего гуляку-отца – Константина Петровича Толстого (1779–1870) в детстве почти не видел. Брак родителей писателя распался, когда он еще пребывал в колыбели, и воспитывал Алёшу дядька, Антон Перовский – известный писатель, открывший для русской литературы украинскую тему.
Он получил известность под псевдонимом «Антоний Погорельский». Свою самую известную книгу – сказку «Чёрная курица, или Подземные жители» – Погорельский посвятил племяннику Алёше. Неудивительно, что маленький граф рано увлёкся сочинительством. Уже в шесть лет вовсю писал, и не только по-русски. В их доме бывал Пушкин. А во время путешествия по Германии дядя познакомил племянника с самим Гёте… Перовские жили широко, и это неудивительно. Они были незаконнорожденными детьми графа Алексея Разумовского, а тот, в свою очередь, унаследовал громадное состояние своего родного брата – фаворита императрицы Елизаветы Петровны. Перовские получили несметное состояние. Несмотря на непростую семейную историю, юный Алексей Толстой входил в детский круг наследника престола, будущего императора Александра II. Их было девятнадцать – девять мальчиков и десять девочек, отобранных из лучших семей империи для товарищеских забав с цесаревичем.
Они играли в оловянных солдатиков, в жмурки, в горелки, а иногда мерились силой. Фрейлина Александра Россет так описала эти игрища в дневнике: «Наследник весь в поту, Алеша красный, как индейский петух, все хохочут как сумасшедшие, счастливые возможностью бороться, кричать, двигаться, размахивать руками. Алеша отличается баснословной силой, он поднимает их всех, перебрасывает по очереди через плечо и галопирует с этой ношей, подражая ржанью лошади. Он презабавный и предложил Государю помериться с ним силой. И бросался на Его Величество, точно ядро, выброшенное из жерла пушки. Государь отражал это нападение». Силач Алёша – это граф Толстой. Перед ним открывалось заманчивое будущее, но Алексей мечтал только о литературе. Ему, под давлением матери и дяди, пришлось поступить на службу, вращаться в министерствах и при дворе, чтобы тридцать лет уклоняться от чинов и добиваться отставки…
Очень серьёзные балагуры
Его петербургскими приятелями и соавторами стали дальние родственники со стороны Перовских – братья Алексей, Владимир и Александр Жемчужниковы. Вместе они придумали Козьму Пруткова – поэта-графомана, сочинителя дурашливых афоризмов и директора Пробирной палатки. Что только не сочинялось под маской Пруткова – басни, пародии, назидательные стихи и афоризмы, водевили… Прутковский цикл стал эпохой в русской сатирической поэзии. Из него черпали Саша Чёрный, Аркадий Аверченко, Даниил Хармс… А начиналось всё с изобретательных и дерзких шуток и розыгрышей.
Министр финансов Фёдор Вронченко любил прогуливаться по Дворцовой набережной ровно в девять утра. Ему навстречу каждый раз шел Александр Жемчужников, а поравнявшись, снимал шляпу и произносил одну и ту же лишенную всякого смысла фразу: «Министр финансов — пружина деятельности!» После этого он с важным видом удалялся. Вронченко пожаловался обер-полицмейстеру, и тот пригрозил выслать министерского мучителя из города. Но друзьям всё сходило с рук, потому что защитники правопорядка знали: душа компании, Алексей Толстой – близкий друг императора. Такими же были и литературные выходки Пруткова – в абсурдистском духе, без пиетета перед чинами. Сарказм спасал от служебной скуки – и рождались афоризмы с двойным дном. На первый взгляд – прописная банальность, а по существу – едкая издёвка над рутинными устоями: «Настоящее есть следствие прошедшего, а потому непрестанно обращай взор свой на зады, чем сбережешь себя от знатных ошибок», «Нет на свете государства свободнее нашего, которое, наслаждаясь либеральными политическими учреждениями, повинуется вместе с тем малейшему указанию власти».
Кроме прутковианы, Толстой сочинил две виртуозные сатирические поэмы – «Сон Попова» и «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева». Цензура их долго отвергала – и толстовские сатиры расходились «в списках». Нечасто бывает, чтобы репризы позапрошлого века и в наше время трудно было перечитывать без улыбки. Вот, например, как объясняет поэт своё нежелание писать напрямую о царях, современником которых ему довелось быть:
- Ходить бывает склизко
- По камешкам иным,
- Итак, о том, что близко,
- Мы лучше умолчим.
Безусловно, в составе авторов «Пруткова» Толстой был самым талантливым и изобретательным. Его считали трагиком, а он легко бросался в юмористические авантюры – и получалось славно.
Не боец
Друг императора, состоятельный помещик, представитель титулованной знати, придворный вельможа, он не был апологетом самодержавия. Консервативно настроенные вельможи не вызывали у него ничего, кроме изжоги. Прыткие реформаторы с манерами парижских дельцов тоже настраивали на сатирический лад. Не воодушевляли и славянофилы с их проповедями изоляции и смирения. "От славянства Хомякова меня мутит, когда он ставит нас выше Запада по причине нашего православия", - писал Толстой. Ему претили такие идеи.
Но и революционному движению не сочувствовал, отвергая нигилистическое восприятие русской реальности. Толстой не принимал крайностей под любым соусом. Свою политическую программу он сложил в 1858 году – в известном стихотворении:
- Двух станов не боец, но только гость случайный,
- За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
- Но спор с обоими досель мой жребий тайный,
- И к клятве ни один не мог меня привлечь;
- Союза полного не будет между нами —
- Не купленный никем, под чьё б ни стал я знамя,
- Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
- Я знамени врага отстаивал бы честь!
И это – накануне Великих реформ, когда радикалы и охранители готовы были вцепиться друг другу в горло. «Он всегда смотрел на текущие события не с той точки зрения, с которой они обыкновенно представляются человеку, участвующему в них, а с той, с которой они, по прошествии многих лет, представляются историку-философу… Поэтому он всегда был строг к своим ярым союзникам и всегда был в дружеских отношениях с своими умеренными противниками», - Толстому очень нравилось это определение лорда Галифакса из «Истории Англии» Томаса Маколея.
Вот оно, настоящее великодушие – сочувствовать тем, кто по другую сторону баррикад. И он следовал этому правилу. Он не любил ни беллетристику, ни публицистику Николая Чернышевского. Но в разговоре с императором однажды заявил бесстрашно: «Русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского». Александр II не дал ему договорить: «Прошу тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском». А он снова и снова хлопотал за вольнодумцев, которым не слишком симпатизировал. Благородство – это всё-таки не пустое слово.
Без отдыху пирует…
Очень многое из написанного Толстым связано с историей России. Благородство принято называть «рыцарским» и связывать с аристократическими воинскими традициями Западной Европы. Толстой возрождал в стихах благородство русской старины. Его князья и цари даже в своих злодеяниях величественны. История оживает. Мы любуемся вассальной преданностью Василия Шибанова – и горделивой повадкой князя Романа Мстиславича, который показал свой обоюдоострый меч папским легатам, оплакиваем участь князя Михайло Репнина, но и покаяние Грозного царя не оставляем без участия. Историческая баллада – коронный жанр Толстого. Тут переплелись его представления о поэтической гармонии и политические, а если угодно, историософские воззрения.
Былинный напев давался ему без натуги, «русские мотивы» Толстого – это не почвенническая экзотика, а свободное дыхание поэта. Его идеал – пушкинская «Песнь о Вещем Олеге». С Пушкиным его роднит и любовь к мажорному тону, редкое для русской поэзии умение писать жизнелюбиво. И в толстовском исполнении картины истории волнуют нас с не меньшей силой:
- Без отдыха пирует с дружиной удалой
- Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой.
- Ковшами золотыми столов блистает ряд,
- Разгульные за ними опричники сидят.
- С вечерни льются вины на царские ковры,
- Поют ему с полночи лихие гусляры,
- Поют потехи брани, дела былых времен,
- И взятие Казани, и Астрахани плен.
Что до историософии, Толстой видел идеал во временах киевских князей. И отстаивал свою правду весьма эмоционально: «Мною овладевает злость и ярость, когда я сравниваю городскую и княжескую Россию с Московской, новгородские и киевские нравы с московскими, и я не понимаю, как может Аксаков смотреть на испорченную отатарившуюся Москву, как на представителя Древней Руси. Не в Москве надо искать Россию, а в Новгороде и в Киеве».
Философ Владимир Соловьев, почитавший Толстого, так комментировал его концепцию: «И киевская Русь далеко не была идеальным царством света, и татарско-московский период вовсе не был такою бессмысленною напастью, такою, неведомо зачем, надвинувшейся тучей, какою представлялся он Толстому… Народное вече может казаться красивым издали, но на самом деле это было лишь разновидностью междоусобной войны, и поэтичный колокол Новгорода призывал обыкновенно не к гражданским подвигам, а просто к рукопашному бою».
Толстой, как немногие в XIX веке, стремился преодолеть распад некогда единой Руси на Великороссию и Малороссию, на центральную Россию и Украину:
- Да, он грустит, что в дни невзгоды,
- Родному голосу внемля,
- Что на два разные народа
- Распалась русская земля.
- Конца семейного разрыва,
- Слиянья всех в один народ,
- Всего, что в русской жизни живо,
- Квасной хотел бы патриот.
О Батыевом нашествии, как и о терроре Ивана Грозного, он писал с яростью: «Когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов... мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!» Это сказано в минуты отчаяния, но направление мысли – толстовское, осознанное.
Однажды он решил поучаствовать в истории не только пером. Шла Крымская война, английская эскадра направилась в Балтийское море. Толстой с графом Алексеем Бобринским в нарушение всех законов и предписаний на свои деньги снарядили плавучий партизанский отряд на быстроходной яхте, чтобы атаковать британские корабли. Майор Толстой стремился на фронт. Но по дороге в действующую армию заболел тифом. Повоевать ему так и не довелось. Может, это и к лучшему.
Коль любить…
Стихотворений, которые не изгладятся из памяти, у Толстого немало, некоторые из них стали романсами – «Средь шумного бала…», «Кабы знала я, кабы ведала…», «Колокольчики мои, цветики степные…». Классический русский репертуар. Толстой как мало кто любил и понимал Россию, в родном краю ему вольготно писалось. Разве можно представить себе более точную и душевную весеннюю зарисовку «средней полосы», чем «Юный лес, в зелёный дым одетый, Тёплых гроз нетерпеливо ждет…»? Хрестоматийным стало и такое яркое признание:
- Коль любить, так без рассудку,
- Коль грозить, так не на шутку,
- Коль ругнуть, так сгоряча,
- Коль рубнуть, так уж сплеча!
Это узнаваемая грань русского характера – неуемного и отходчивого. Он и полюбил без рассудку, самозабвенно, вопреки всему. Софью Миллер (урожденная Бахметева) Толстой встретил, как в оперетте, на балу-маскараде, «в тревоге мирской суеты». Его не смущало, что дама сердца замужем: тот брак давно дал трещину. Не смущали и слухи о многочисленных романах жены ротмистра Льва Миллера… Это была любовь ослепляющая. Расторжение брака Миллеров продолжалось годами, к тому же мать поэта стеной стояла на пути к женитьбе. Сорокалетний богатырь не мог пойти против материнской воли, но на гражданский брак с замужней дамой он решился. Какие там предрассудки!
Толстой хранил ей верность с первой встречи в 1851-м, а обвенчались они только в 1863-м. К тому времени он добился отставки и редко наезжал в столицы. О своем отношении к государевой службе и карьере Толстой рассказал в стихотворении, которое многие из нас помнят с детства. Мы его бодро декламировали, считывали мелодику и рисовали в воображении образ богатыря, а ведь это признание и кредо Толстого:
- Двор мне, княже, твой не диво!
- Не пиров держусь!
- Я мужик неприхотливый,
- Был бы хлеба кус!..
- Не терплю богатых сеней,
- Мраморных тех плит;
- От царьградских от курений
- Голова болит!
В каких ещё стихах мы можем отождествлять себя с богатырем? В том, наверное, и секрет толстовских баллад, что он писал их не из вне. Вот так и он ускакал от царского двора туда, где «смолой и земляникой пахнет тёмный бор». Неудивительно, что для автопортрета Толстой избрал образ Муромца. В его полнокровных стихах ощущается богатырская силушка: поэт и впрямь потехи ради гнул подковы, а характером обладал несуетливым и надежным. Настоящий витязь из былины.
После отставки он писал друзьям о своем имении на берегу Тосны: «В Пустыньке есть много хорошего, а именно: … простокваша, шахматы, иван-чай, мисс Фрейзер, купальня, ландыши, я, Владимир Жемчужников, тихое место, Софья Андреевна, Моцарт, Глюк, Спиноза, два петуха и три курицы, розбиф, Полонский, распускающаяся сирень, опасный мост, прочный мост, брод, бульон, три английские чернильницы, хорошие сигары, экономка Луиза, желающая выйти замуж, свежие яйца, комары, кисея, кофей, слабительные пилюли, природа и прочее». Впрочем, в затворника он не превратился. Сохранил обыкновение читать свои новые произведения императрице, которая благосклонно принимала его длинные «царские» трагедии. Вдали от столичных витий он создал свою неподъёмную трилогию о московской Руси, о её государях – «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Фёдор Иоаннович», «Царь Борис». Замысел дерзкий – продолжить, а во многом и оспорить Пушкина. Ведь главный герой трилогии – Годунов, а в центре внимания – его кремлёвские триумфы и мытарства. Сопереживает ли Толстой Годунову? Кажется, он видел в нем несостоявшийся шанс на возрождение Руси.
Годунов у Толстого – гениальный политик, который умеет «неусыпно за кознями врагов своих следить и хитрости противоставить хитрость». Он чувствует в себе силы «поддержать Русь в годину тяжких бед» и в этом не лукавит. Он пытается преобразить государство:
- Тот светлый храм, ту мощную державу,
- Ту новую, разумную ту Русь,
- Русь, о которой мысля непрестанно,
- Бессонные я ночи провожу.
Но в борьбе за власть он готов на любое преступление – и ему не по душе такой гений. Ещё сложнее образ царя Фёдора. Сперва Толстой считал его виновником гибели царевича Димитрия, но постепенно подпал под обаяние собственного героя. Добродушный и робкий царь напоминает князя Мышкина, и молитва его нелицемерна.
Громкого сценического успеха Толстой не вкусил. О чём судачила журнальная и театральная аудитория в те годы? О нигилистах, о крестьянской реформе, о выступлениях адвокатов, о чудесах технического прогресса, о революциях… А Толстой предлагал перенестись под низкие своды кремлёвских теремов XVI века. Он снова шёл «против течения», но всё-таки выстоял. Трилогия не забыта и в наше время, в особенности – «Фёдор». В ХХ веке в заглавной роли богомольного самодержца на сцене Художественного театра блистал Иван Москвин, а в Малом – Иннокентий Смоктуновский. Трилогию ставят и в наше время, она вполне соответствует нашим нынешним представлениям о политике.
Алексей Толстой не отличался административными талантами своего Годунова. Наладить хозяйство в имениях граф не сумел, к тому же родственники жены прилежно помогали ему разориться – и дела Толстого расстроились. Но куда страшнее финансовых прорех оказались разнообразные хвори, которые после пятидесяти лет не давали ему спуску. От приступов головной боли доктор прописал ему морфий. Осенью 1875-го он – скорее всего, по оплошности и рассеянности, но поговаривают и о самоубийстве – ввёл себе смертельную дозу. Умер поэт, оставшийся в истории русской литературы воплощением великодушия. Его считали счастливцем, а под старость лет он всё больше горевал. Да и старость-то была неглубокая – умер граф в 58 лет. В душе ещё носились планы, увлечения. Как он писал когда-то, обращаясь толи к женщине, толи к самому себе:
- О, не спеши туда, где жизнь светлей и чище
- Среди миров иных;
- Помедли здесь со мной, на этом пепелище
- Твоих надежд земных!..
- В тревоге бытия, в безбрежном колыханье
- Без цели и следа,
- Кто в жизни будет мне и радость, и дыханье,
- И яркая звезда?
Еще бы год, ещё бы два – но наша жизнь неумолимо помещается между двумя датами, изменить которые не получается.