Текст: Елена Нещерет
19 октября – день, когда все пушкинские места ломятся от паломников. Именно в этот день в 1811 году открылся Императорский Царскосельский лицей, в чьих стенах и взошло Солнце Русской Поэзии. “Друзья мои, прекрасен наш союз” – строка, которую знают, кажется, все, обращена как раз к друзьям Пушкина по лицею. Каждый год в этот день цитируемость и без того известного стихотворения (которое так и называется – “19 октября”) повышается в сотни раз.
Но интересно не просто множить упоминания и так известных строк, а подумать, какие стихи могли читать сами лицеисты 19 октября 1811 года.
Школьная программа (особенно в практической ее плоскости) по этому поводу предательски молчит. В самом общем виде информация из учебников выглядит так: вначале было “Слово о Полку Игореве”, потом какие-то оды... Их никто обычно не помнит, ибо язык сложный, непривычные конструкции, заучить почти невозможно, и если школьник замечен в знании строчек “науки юношей питают // отраду старым подают”, его автоматически забирают на олимпиаду по литературе. Вслед за одами внезапно возникает “Недоросль”, а после него уж – слава богу! – знакомые места: Карамзин пишет “Бедную Лизу”, потом рождается Пушкин – поэтому нужно как можно скорее пройти “Горе от ума” – и вот она, долгожданная твердая почва. Пушкин пишет лицейские стихи, старик Державин, которого никто не помнит, потому что его проходили десять уроков назад, благословляет юного гения и наконец-то сходит в гроб. Ура, можно читать оду “Вольность” и говорить, что русская литература и наш современный язык начались с Пушкина.
Но ведь откуда-то должна была взяться образованность у публики, которая будет переписывать из тетрадки в тетрадку запрещенные вольнолюбивые стихотворения! Вкус и чувство языка не возникают просто так.
Тогда этот предмет был далеко не столь обязателен, как сейчас: все или почти все дворянские дети были как минимум двуязычны, и русский у них был чуть ли не вторым; известно, например, что первые стихи Пушкин написал по-французски. Зная это, в учебных заведениях частенько преподавали в первую очередь латинян и французов, оставляя русских литераторов для самостоятельного освоения. Лицейская же программа была революционной.
Тем не менее, некоторый – пусть несовершенный! – литературный канон уже как полвека был сформирован. Ученые споры о правилах российского стихосложения велись и того дольше: Лицей открылся в 1811 году, а изобретатель русского гекзаметра Василий Тредьяковский, ко времени первых лицеистов осмеянный и полузабытый, написал “Новый и краткий способ к сложению российских стихов...” в 1735 году. За который, к слову, был жестоко раскритикован Ломоносовым, потому что забыл упомянуть ямб.
Тяжеловесный, хотя и не лишенный остроумия слог Кантемира уже оказался неприемлемым. Сравним:
- Есть о чем писать, — была б лишь к тому охота,
- Было б кому работа́ть — без конца работа!
- А лучше век не писать, чем писать сатиру,
- Что приводит в ненависть меня всему миру!
- (Кантемир, сатира IV, 1731 год)
и другое:
- Иные строят лиру
- Прославиться на свете
- И сладкою игрою
- Достичь венца парнасска;
- Другому стихотворство
- К прогнанью скуки служит;
- Иной стихи слагает
- Пороками ругаться;
- А я стихи слагаю
- И часто лиру строю,
- Чтоб мог моей игрою
- Понравиться любезной.
- (Херасков, 1762 год)
Нельзя с точностью определить, было ли это короткое стихотворение Михаила Хераскова знакомо лицеистам, но мимо Хераскова они в любом случае пройти не могли, потому что его “Россияда” – начало эпической поэзии. Без нее не было бы “Певца во стане русских воинов” Жуковского, и вся традиция воспевания исторических событий была бы иной.
Вот как “Россияда” кончается:
- Чело венчанное Россия подняла;
- Она с тех дней цвести во славе начала.
- И если кто, сие читающий творенье,
- Не будет уважать Казани разрушенье,
- Так слабо я дела героев наших пел,
- Иль сердце хладное читатель мой имел.
- Но, муза! общим будь вниманьем ободренна,
- Двух царств судьбу воспев, не будешь ты забвенна.
В этих строках виден след самого влиятельного среди российских поэтов-классицистов антика – Горация. Его оду к Мельпомене (ту самую, которая начинается со слов exegi monumentum – “я воздвиг памятник”) вольно переводили Ломоносов и Державин, и лицеисты, обязанные заучивать и разбирать латинский оригинал, наверняка знали о существовании этих переложений. “Памятник” Пушкина – очень позднее (1836 года) стихотворение, но Гораций и Державин, несомненно, были с поэтом с лицейских пор.
Следы державинской оды “Бог” можно при желании поймать и в пушкинском “Пророке”, а еще эти строки вполне объясняют, почему юный Пушкин так смутился, когда Державин отметил его на лицейском экзамене:
- …Я связь миров, повсюду сущих,
- Я крайня степень вещества,
- Я средоточие живущих,
- Черта начальна Божества.
- Я телом в прахе истлеваю,
- Умом громам повелеваю;
- Я царь, — я раб, — я червь, — я бог! —
- Но будучи я столь чудесен,
- Отколь я происшел? — Безвестен;
- А сам собой я быть не мог.
Полностью стихотворение можно прочитать здесь.
Юный поэт, конечно, и сам обладал тонким чутьем и вкусом, но программа и атмосфера Лицея тоже развивала чувство стиля. Эти дети (кроме Пушкина, в первом выпуске еще два заметных стихотворца – Дельвиг и Кюхельбекер) действительно могли понять, чем так хорош Державин.
Кроме торжественной поэзии была, конечно, драматургия – и здесь достоин упоминания не только Денис Фонвизин, но и Яков Княжнин, которого сам Пушкин потом назовет “переимчивым” и этим намного укрепит память о нем. А в начале XIX века цитатами из княжнинских “Росслава” и “Вадима Новгородского” буквально говорили – что, впрочем, не уберегло автора этих пьес от проблем с властью. Именно Пушкин потом распространит историю, что Княжнин “умер под розгами”, хотя вероятнее, что от простуды и нервов, потому что ему грозили суд и, возможно, ссылка. Интересно, что у Княжнина есть стихотворение, отголоски которого при желании можно найти в пушкинском “Пустое “вы” сердечным “ты” // Она, обмолвясь, заменила”:
- О ты! которую теперь звать должно — Вы,
- С почтеньем, с важностью, с уклонкой головы;
- О прежня Лиза, ты!.. Вы барыня уж ныне.
- Скажите, так ли Вы в сей счастливы судьбине,
- Котора в сорок лет Вам пышности дала,
- В алмазы, в фижмы Вас, в величье убрала,
- Превосходительством и знатью отягчила
- И косо на меня смотреть Вас научила,
- Когда на улице, звуча по мостовой,
- На быстрой шестерне встречаяся со мной,
- Гордяся нового родства высокой связью,
- С блистающих колес Вы брызжете мне грязью?
- Сквозь чисты стеклы зря унылу красоту,
- Сиянья Вашего я счастием не чту:
- Превосходительство является мне Ваше
- Скучнее во сто раз, а ничего не краше.
- Воспомните, как Вы была лишь только ты,
- Еще не знающа величия мечты,
- На имя Лизыньки мне нежно отвечала,
- За пламень мой меня улыбкой награждала,
- Во стройной кофточке, которой белизне
- Не уступала грудь твоя, открыта мне,
- И только розою одною защищенна,
- Котора розами твоими помраченна,
- Должна была моим желаньям уступать
- Уста твои и грудь прелестну целовать.
Полностью стихотворение читайте здесь.
Кстати, о розах и прелестях: Александр Петрович Сумароков, тоже любитель отсылаться к Горацию, вполне мог быть известен лицеистам таким сонетом – видимо, раскрывающим мысль о ловле момента, знаменитый афоризм carpe diem из оды к Левконое:
- Не трать, красавица, ты времени напрасно,
- Любися; без любви всё в свете суеты,
- Жалей и не теряй прелестной красоты,
- Чтоб больше не тужить, что век прошел несчастно.
- Любися в младости, доколе сердце страстно,
- Как младость пролетит, ты будешь уж не ты.
- Плети себе венки, покамест есть цветы,
- Гуляй в садах весной, а осенью ненастно.
- Взгляни когда, взгляни на розовый цветок,
- Тогда когда уже завял ея листок:
- И красота твоя, подобно ей, завянет,
- Не трать своих ты дней, доколь ты нестара,
- И знай, что на тебя никто тогда не взглянет,
- Когда, как розы сей, пройдет твоя пора.
Интересно, что для лицейской братии Сумароковых в литературе было трое: один – великий Александр Петрович, заставший еще Ломоносова и Тредьяковского (и бесконечно споривший с ними), первый русский профессиональный стихотворец, отец русского театра (и одной из первых русских поэтесс), тесть “переимчивого Княжнина”. Другой – его племянник, Павел Иванович, автор множества путевых заметок о Тавриде, Новороссии, Бессарабии, а позже – один из судей по делу декабристов. И третий – Панкратий Платонович, ссыльный отец сибирской журналистики и недолгий редактор “Вестника Европы” (перед Карамзиным).
Всю культурную жизнь России, по сути, творили буквально три десятка семей. Два заметных исключения – попович Тредьяковский и крестьянский сын Ломоносов – лишь подтверждают это правило.
Пушкин и сам, будучи первым в истории России литератором, полностью зарабатывавшим на жизнь именно писанием текстов, чувствовал себя скорее исключением: “Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (черт их побери!) этого не знают, то тем хуже для них”. (“Египетские ночи”)
Кстати, о литераторах-однофамильцах.
- Люблю я многое, конечно:
- Люблю с друзьями я шутить,
- Люблю любить я их сердечно,
- Люблю шампанское я пить,
- Люблю читать мои посланья,
- Люблю я слушать и других,
- Люблю веселые собранья,
- Люблю красавиц молодых.
– Эти строки принадлежат Пушкину… Но не тому, который “наше всё”, а его дяде – Василию Львовичу. Даже Пушкиных для современников какое-то время было два! Написаны эти веселые стихи как раз тогда, когда племянник Александр Сергеич уже выпускал в Лицее с товарищами маленький самодельный журнал – в 1815 году.
А гением и всеобщим любимцем был в детские годы Пушкина Ипполит Богданович, умерший в 1803 году. Его поэма “Душенька” (увидела свет в 1775) изображала античную Психею в виде русской царевны и сочетала сюжет, достойный даже романтиков (в античную историю проникли некоторые русские сказки) с непривычно легким и свободным стихом. За счет чего произвела в читающем обществе примерно такой же фурор, как почти через сорок лет произведут первые произведения Пушкина.
Начинается всё благопристойно, в духе классицизма:
- Гомер, отец стихов,
- Двойчатых, равных, стройных
- И к пению пристойных!
- Прости вину мою,
- Когда я формой строк себя не беспокою
- И мерных песней здесь порядочно не строю
- Черты, без равных стоп, по вольному покрою,
- На разный образец крою,
- И малой меры и большия,
- И часто рифмы холостые,
- Без сочетания законного в стихах,
- Свободно ставлю на концах.
А вот ближе к середине и концу современники Богдановича увидали кое-что новое:
- Подай свою мне в помощь руку,
- Скончай мой век, мне свет постыл!» —
- «Но кто ты?» — старец вопросил.
- «Я Душенька... люблю Амура...»
- Потом заплакала, как дура;
- Потом, без дальних с нею слов,
- Заплакал вместе рыболов,
- И с ней взрыдала вся натура.
Пушкин, кстати, “Душеньку” невероятно ценил, часто цитировал и разбирал на эпиграфы: например, “Барышня-крестьянка” предваряется строкой “Во всех ты, Душенька, нарядах хороша”. И Дубровский – “Где был стол яств – там гроб стоит!”.
Этот ряд имен и созвучий мог бы быть и вдесятеро длиннее, как творения Тредьяковского. Но от них засыпали даже его привычные к тяжелому слогу современники, поэтому здесь пора прерваться – и церемонно проститься с теми из дорогих читателей, кто добрался до этих строк.
Пусть допушкинское время не кажется вам более мрачной пустыней – и в ней росли премилые цветы!