Текст: Анна Чухлебова
Я просыпаюсь в 2:20 ночи как по щелчку. Пару часов ворочаюсь в попытке снова уснуть. Следующие четыре часа смиренно жду завтрак. Спать хочется до ломоты, но раньше девяти утра заснуть не выйдет. Гулять по окрестностям или поехать в город среди ночи — сомнительный план.
Что еще делать? Писать, ведь для этого нас и отправили во Владивосток. Днем, если не спишь, непременно куда-нибудь денешься. Городские окрестности, на которые пресыщенно фукают местные, для туристов выглядят как шоу о путешествиях. За пятьсот рублей такси отвезет тебя на другой конец агломерации, и ты будешь ахать где-нибудь на острове Русский, русский писатель на острове Русский, все вокруг русское, как хорошо. Если пропустить утренний сон, сопки в тумане похожи на кофеиновую галлюцинацию. В гигантском океанариуме и вовсе задашься вопросом, зачем людям наркотики.
Здесь много одиночества. Когда просыпаешься ночью — спят или делают вид, что спят, все вокруг. В первой половине дня спят все, кого ты любишь, потому что по московскому времени ночь. Пиши себе сколько влезет, никто не побеспокоит. Лови импульсы затухающего сознания, раскручивай их в кардиограмму текста. Не знаю, прокатывает ли это у тех, кто пишет рацио. Я всегда пишу лежа, а на губах за малым не проступает пена.
Да, точно, резиденция АСПИР, кроме меня, тут еще пятеро. Первую неделю казалось, что нас закинули в какое-то всем надоевшее реалити. Край земли, по берегу разбросаны устричные раковины и морская капуста, часами льет, мокро и жарко, как в хамаме. Резиденты — прежде незнакомые и максимально непохожие друг на друга литераторы. Остро хотелось жаловаться в видеокамеру охочим до жареного зрителям. Мужчины бесят женщин, феминистки пикируют на мужчин, либералы голосят при виде Z на военном корабле, у имперцев молча дергается глаз. Справедливости ради, на дождь, джетлаг, и на то, что в ресторане при отеле нас не облизали по московским стандартам — Подмосковье в России длится где-то до Сочи — мы могли бы жаловаться хором, толкаясь и перебивая друг друга, как дети.
Впрочем, мы быстро привыкли друг к другу. К моменту, когда оператор к нам все-таки приехал, все преисполнились и были готовы прилично вести себя в кадре. Задумчиво печатать, одухотворенно глядеть в окно. Этим же обычно занимаются писатели, да?
Мы жили минутах в десяти ходьбы от станции Санаторная. Сразу за ней — фонтан с живыми карпиками, Амурский залив, цепочка моста на Де-Фриз. Позже узнали от Авченко, что китайцы повадились жарить карпиков из фонтана. Как удалось совладать с этим гастросатанизмом, история умалчивает.
Лично со мной китайцы довольно милы. Идешь вечером по берегу и — “Деюшка, страствуйте!”. Из китайского смартфона китайцев хрипит смутно знакомый риф. Прислушаешься, а это "Сектор Газа". Изумленно ругнешься под нос. Ковырнешь устричную раковину сланцем, сядешь на качели, улетишь в надвигающуюся темноту. Часть неба горит, другую часть жрет ненасытное облако. Мимо пройдет коллега — даже не глянете друг на друга. Это писательский политес. Прервать внутренний монолог литератора бестактнее, чем вломиться к нему в номер среди ночи. Дальше второй идет, ну, кивнете. А разговор-то зачем? Японское море лизнуло камни, что-то шепнуло. Это и надо слушать.
Кроме творчества и игнорирования друг друга писатели заняты встречами с читателями. Я рассказывала про жертвоприношения, коллеги говорили про себя или про Чехова. Или про автофикциональное фем-письмо рас-рас!1111 А читатели и рады, хорошая включенная публика. Мы смотрели на них, они смотрели на нас. Эффект сафари-парка — кто знает, не считают ли леопарды, что для их развлечения каждый день привозят новых людей.
Писатели, читатели, кто еще? Редакторы! Из Редакции Елены Шубиной. Дарья Гаврон и Алексей Портнов тыкали нас палочкой из Москвы: “Спору нет, тексты прекрасны, только переделайте все”. Вероника Дмитриева приехала к нам дня на три и рассказала, почему они затеяли резиденцию именно во Владивостоке. Потому что
Воистину!
Если серьезно, то огромное спасибо команде РЕШ за резиденцию. Редакторские правки полезны; для описания города одного прилагательного преступно мало, и я отправляюсь ловить местную метафизику сачком слов.
Владивосток — город лунарных энергий. На первый взгляд, мягких. Кажется, что слышишь, как русалки мяукают друг другу. Это чувство верно передал Лагутенко на ранних альбомах. Все вокруг из воды. Море — это понятно; а вот воздуха и неба из воды я прежде не видела. Мы попали в сезон тайфунов, и из двадцати одного дня лило дней пятнадцать. Просто понимаешь, что дождь не кончится, и учишься быть водой, иногда уползая на передышку в раковину.
Головой понимаешь, что Луна не может быть только мягкой и доброй, но первый отголосок этого ловишь, только вслушавшись в берроузову нарезку “Мумий Тролля”. “Может, выпьешь яду? Слижешь дважды?” — и прочие деструктивные пассажи, которые теряются в мокрой меланхолии и мурлыкающих заигрываниях. Лагутенко поет чистую правду, но Луну как царство кошмаров я расшифрую только к концу путешествия.
Владивосток не принимает сразу. Первые пару дней лежишь в номере, не понимаешь, приспособлена ли местная атмосфера для дыхания. Потом выезжаешь в город и ловишь эйфорию. Всюду море, от мостов кружится голова, азиатская девочка с сильным акцентом докладывает обстановку по видеосвязи: “Сан-Франциско, ваааай!” В местной столовой кладут в винегрет морскую капусту, крабы и гребешки — сладкие, устрицы заставляют почувствовать, что вселенная бесконечна. Мягкая, дождевая штриховка, зубастые корабли, за старой подлодкой золотая луковица православного храма. На одной мемориальной стене — Николай II и бравые коммунисты. Перегибы русской истории здесь встречают друг друга с восточным дзеном. Есть храм и есть подлодка, и все это Россия. И фуникулер, и морской еж, и я, припершаяся сюда за девять тысяч километров из прифронтового Ростова-на-Дону.
Владивосток удивляет. Местные белки — черные, у уличных кошек совершенно другой фенотип, чуть зайдешь не туда — и вокруг кишат ядовитые змеи. Зазеваешься, и в окно залетает грозная пятисантиметровая жужжалка — какое-то невиданное насекомое. Солнце будто бы мягче, чем в западной части страны, хотя сгораешь только так. По моему субъективному чувству, совершенно по-другому звучит музыка — атмосфера будто бы съедает басы, а мелодические части чудесно резонируют в мокром воздухе. Но действительно шокирует другое — то, насколько похожи юго-восток и юго-запад России.
В один из первых дней я шлялась в окрестностях отеля и случайно чуть не забрела на территорию санатория Минобороны РФ. И поперхнулась, когда постовой окликнул меня на чистом ростовском. Позже рассматривала карту — что рядом? Раздольное — тезка поселков в Краснодарском крае и Крыму. За Уссурийском находится Новошахтинский — что там, зазеркалье Новошахтинска из Ростовской области? Рядом нашлась и Новороссия. И чуть дальше, из песни слова не выкинешь — Полтавка, Черниговка, Киевка.
Люди вокруг — такие же понятные, как дома, по-русски хмурые, по-южному громкие, но будто бы чище, с меньшим нагаром бесконечных территориальных конфликтов последних ста лет. Совершенно то же самое стекло, но без свежей копоти. Большая вода все смыла. Новороссия видит сон о самой себе на востоке. Ей снятся тайфуны и море, острова и корабли, ленты водорослей. А может, это восточной Новороссии снится она же на западе — солнце настолько испепеляет, что неудивительно, что в первую очередь мир загорелся именно здесь. Проснись же, милая. Пусть все уйдет.
Так и прошли три недели — на цыпочках между былью и небылью, западом и востоком, двумя часовыми поясами с разницей в плюс семь. Живешь в будущем, но физически к этому приспособлен слабо и постоянно норовишь скользнуть в сон. За три дня до отъезда безо всякого предупреждения Владивосток меня выставил, отправив на мою голову странную простуду. При слабых респираторных симптомах жарило меня примерно как в аду. Вместо точки случилась запятая, приезжай, мол, еще, поболтаем, чего нам сейчас прощаться. Удивительно, но большая часть резидентов так или иначе заболела, иногда вплоть до госпитализации. На Луне вам, конечно, рады, но как вы тут будете дышать, разбирайтесь сами. Русалки тычут в спину трезубцами, не зевайте, ребята.
Во Владивостоке я поняла главное — Россия огромная до такой степени, что это едва поддается осмыслению. Это можно либо чувствовать, либо нет. Человек мал, человек слаб, человек слишком конечен. Но когда мы все вместе — мы моря, мы горы, мы пот, мы кровь, мы жизнь, мы смерть. Мы — Россия. И добровольно отказаться от этого равнозначно тому, чтобы выколоть себе глаза и вырвать язык.