В этом году музей-усадьба «Ясная Поляна» провел очередную — вместе с прошлогодней поэтической уже четвертую — Школу литературной критики. По традиции, ее выпускники писали рецензии на книги короткого списка одноименной литературной премии. В рамках сотрудничества с премией «Ясная Поляна» и Школой литературной критики «Год Литературы» отобрал несколько работ из числа наиболее интересных — и с удовольствием их публикует.
Текст: Василий Нацентов
Поединок с традицией начинается с первых страниц романа, и главная героиня заслуженно выигрывает, но вот победа писательницы в этом сопротивлении неоднозначна.
На первый взгляд может показаться, что борьба эта систематическая. Иногда открытая: «Сама Айнагуль терпеть не могла этот чай с молоком и жиром и себе в кисайку, не обращая внимания на хмурые взгляды свекрови, кроме сахара ничего не добавляла». Чаще намеками. Вполне, впрочем, ясными: «Катя взяла краешек корпе и квадратом ткани с похорон деда вытерла лицо Маратика. Ей вспомнились слова Аманбеке, что раздавать лоскуты на похоронах очень хорошая традиция, особенно когда умер кто-то старый. Как будто с его тканью гостям передается и секрет долголетия…» Неслучайно автор вспоминает об этом сразу после трагической гибели трехлетнего Маратика.
В центре сюжета – судьба девочки Кати, выросшей в небольшом русском городе на границе России и Казахстана. Мама – русская, отец – казах. Традиции здесь сильны – роль женщины едва ли не сводится к тому, чтобы родить мальчика: в семьях, где ждут наследника, дочерям дают имя Улбосын, которое означает «да будет сын». Если и вторым ребенком тоже становится девочка, ее называют Кыздыгой, что переводится как «перестань рожать девочек». Хоронят на специальных столах в склепе (так поступили с Катиным отцом). Чай пьют с молоком и жиром.
Но при всех ярких деталях, традиция в романе – мертвая, заранее ясная норма. Не традиция даже, но представление о ней: так бороться легче и понятнее. А ведь традиция не норма, но право распоряжения ценностью, не столько сохранение, сколько постепенное и последовательное изменение существующего порядка вещей. Глубинная борьба. И здесь Манойло идет по нехитрому пути отрицания. Отсюда и казахская культура в этом тексте – чуть ли не воплощение абсолютного зла с «запахом сырого мяса, колбасы и чего-то мертвого», каким показан мерзавец Тулин.
То же и с мужчинами. Все они, за исключением режиссера Орлова, которого «в учительской между собой его ласково называли Канарейкой», и умирающего отца, – олицетворение зла. И уже упомянутый Тулин, и хозяин московской квартиры Юрок с крупными зубами, покрытыми «налетом цвета ржавчины», который «потел и кислым своим запахом постепенно проникал в Катю», и заикающийся слабак Булат, друг Тулина. Даже вполне нейтральный и второстепенный персонаж Аманкул расшнуровывает кроссовки небрежно и, стягивая их, потирает друг о друга ступни, как муха, тогда как его жена Алия аккуратно снимает свои лаковые туфельки.
Как верно замечает Павел Басинский в предисловии к журнальной публикации романа («Новый мир», № 5-6, 2022), «женская проза сегодня дает сто очков вперед мужским текстам по дерзости, в том числе и стилистической». «Отец смотрит на запад» – отличное тому подтверждение. Но важно понимать, что такие романы необходимы сегодня скорее не литературе (в качестве проговаривания травмы, например, со времен Античности мало что изменилось – разве что форма), но обществу, для изменения отношения к женщине. Ведь нам на самом деле еще только предстоит окончательно избавиться от гендерных предрассудков и социальных заблуждений. И хотя с этой задачей писательница справляется превосходно, для литературы этого не всегда достаточно.
Роман стремится к тому, чтобы быть значительнее заявленной феминистской канвы и беллетристической оправы. Но Екатерина Манойло как будто специально сдерживает размах – и сугубо литературный, и культурно-исторический. Специально избегает подводных (сюжетных ли, языковых) течений, намеренно уменьшает объем второстепенных героев, которые могли бы соперничать с Катей, увеличивая масштаб и силу повествования. Не хватает и вдумчивого, цепкого взгляда с другой стороны – скажем, изнутри казахской культуры или православия.
Слишком уж просто мать Кати Наина, ставшая матушкой Агафьей, объясняет, почему много лет назад не вышла к дочери, когда та приезжала вместе с бабушкой: «Вера моя еще не настолько крепка была. Боялась, что увижу вас и обратно к Богу не вернусь, а я ему обещала». Есть, правда, пояснение, что эту несколько неловкую фразу Наина «пробормотала как заученную молитву». Но это вряд ли спасает. А ведь здесь трагедия не меньше, чем у самой Кати!
В этом смысле показателен образ тетки Аманбеке, передающий всю неоднозначность зла. Или магический образ Маратика, такой трагический голос совести, звучащий на протяжении всего романа. Удачно найдена и несколько демонстративная физиологичность. Даже в сцене в кустах у монастырской стены – хотя и совсем непонятно, почему Кате пришлось подтираться деньгами, а не листьями (действие происходит в начале лета).
В тексте много разного рода открытий и находок. И явных: «Головы сестер с прилипшими черными волосами, торчащие из воды, были похожи на обгорелые головки спичек». И внутренних: Катя работает звукорежиссером в кинокомпании, а Тулин, когда лазил по крыше церквушки-вагончика, свалился и порвал барабанную перегородку, и теперь нелепо водит головой, «пытаясь поймать ускользающие от него звуки». Да и само название романа хорошо передает необходимый любому произведению искусства семантический дуализм.
Трудно сегодня удивить женским вопросом или темой насилия. Открывая книгу современной писательницы, наоборот, ждешь если не отказа от сложившихся феминистских канонов, то хотя бы некоторого преобразования знакомой эстетики. Но здесь такой задачи, похоже, и не было. Напротив, создается впечатление, что нужно было вписаться в доступную модель, которая позволяет сейчас добиться некоторой доли известности. Жаль только, что все это идет в ущерб настоящей литературе – на место в которой Екатерина Манойло заслуженно претендует.