Текст: Игорь Вирабов
Таких, что цифры, кажется, тогда у них перевернулись в голове: ей 26 — ему вот-вот 62. Какая разница. Известно точно: тут любовь была, и настоящая.
И все могло бы, может быть, в его судьбе — ну, если бы.
По крайней мере, нынешний полу-юбилей огромного писателя — чем не достойный повод вспомнить про его последнюю любовь?
Месяц в деревне
То, что случилось с ним за несколько лет до последнего дня жизни, казалось, ни на что не похоже.
В мае 1880-го, за считаные дни до праздника открытия первого памятника Александру Сергеевичу Пушкину, Иван Сергеевич порхал — и в голове его всплывали невообразимые картины. Если б, конечно, можно было в голову эту заглянуть — но нет, слабонервным лучше и не заглядывать.
«Однако, это ни на что не похоже», — только что, девятнадцатого (31) мая, Тургенев бешено строчил письмо вдогонку Марии Савиной в Одессу. Из Спасского — он только что ездил туда.
Там, в родовом тургеневском гнезде, воздух хмельной. Тургеневский приятель, поэт Яков Полонский всё удивлялся: нету комаров. Наверное, и комары хмелеют.
О-о-о, но Иван Сергеевич был в этот раз неудержим, как никогда. Ястреб курочку когтит. Помогай!
«С утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать — да и думаю — о различных предметах — а там, где-то на дне души, все звучит одна и та же нота. Я воображаю, что я размышляю о Пушкинском празднике — и вдруг замечаю, что мои губы шепчут: “Какую ночь мы бы провели...”»
Это он девушке, которая младше его на тридцать шесть лет.
«А что было бы потом? А Господь ведает!»
Она назвала его «своим грехом».
Но он как раз и сожалеет — что толком никаким таким грехом не стал.
Ну, целовались — час пути от Мценска до Орла — но это не считается. Мало ли, паровоз трясло, вагон качнуло на стыке.
Не будем возводить напраслину. Известно в точности: это она, актриса Мария Гавриловна Савина, 1854 года рождения (двадцати шести лет отроду), поцеловала писателя Ивана Сергеевича Тургенева, 1818 года рождения (ему шёл шестьдесят второй).
Мария Савина была легка, тонка, резва, притом, к несчастию, умна, всем нравилась, и ей при этом нравилось всем нравиться.
Тургенев для нее был божество. Она ведь маленькая — он гора, при этом топчется и ходит вензелями, глазами сверлит. Она благоговела. Хотя умела быть отчаянной.
«От-ча-ян-на-я» — это вот ему кружило голову.
Проводив от Мценска до Орла проехавшую мимо милую Марию Гавриловну, Тургенев вернулся в Спасское. Он именно что доведен был «до последней степени».
Он пишет, сам не свой.
«Этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть ли не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады».
Он не на шутку озадачен.
«Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство вы мне внушили. Влюблен ли я в вас — не знаю. Прежде у меня бывало иначе».
Вот, кажется, не удержался.
«Это непреодолимое стремление к слиянию, к обладанию — и к отданию самого себя, где даже чувственность пропадает в каком-то тонком огне… Я, вероятно, вздор говорю — но я был бы несказанно счастлив, если бы… если бы…»
Как будто камешками полон рот у тонкого стилиста.
«Отдание самого себя»? Ну-ну.
«Стремление к слиянию»?
То есть, хотелось бы. Не так чтобы прямо вот так — но всё-таки желательно.
Он уже знал от Савиной про «жениха», Никиту Всеволожского: тот, судя по портретам, был похож на крем-брюле, — князь, лейб-гвардеец Конного полка, отец когда-то был в приятелях у Пушкина и даже выиграл у поэта в карты тысячу. Словом, Всеволожский был жених завидный, из сливок общества (вроде того). Она была в раздумьях.
Тем более что всё-таки она, хоть и формально, но была ещё замужней. Её супруг, Николай Славич попал в актёры (Савин — сценическое имя), будучи изгнанным из флота за растрату казённых денег. Савина вляпалась в него шестнадцатилетней. Не то чтобы Марии Гавриловне нравилось обманываться — но ей везло на этот счёт. Со Всеволожским тоже всё непросто…
Тургенев вытянулся в струнку ожидания. Савина держала его в курсе всех своих перипетий.
«Глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда, не коснувшись меня своим крылом… Жаль для меня — и осмелюсь прибавить — и для вас, потому что уверен, что и вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне».
На всякий случай — «мысленно целует».
И P.S. на всякий случай: «Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма вы уже больше не получите».
Ну, как же.
Получит, и не раз.
Так что же это было?
* * *
Скажем сразу. Савина — художественное чудо. Актриса.
Не стоило бы голову читателю морочить — если бы история знакомства с ней седобородого литературного тяжеловеса оказалась ничего не значащей интрижкой. Так вышло — всё случилось на излёте его жизни.
Если бы она не появилась — ему пришлось бы выдумать ее.
Год назад, в самом начале 1879-го Мария Савина готовила свой бенефис в Александринском театре — трагическую куртизанку Маргариту Готье. Героиня «Дамы с камелиями» из-за чахотки не переносила запах роз: поэтому — одни бесстрастные камелии. В истории Марии Гавриловны розы появятся не раз.
Такой вот знак судьбы — Савина вдруг наотрез отказалась от «камелий». Ну не Готье она. Расхотела. В поисках чего-нибудь «литературного» нечаянно «напала на "Месяц в деревне" Тургенева».
Десятого января 1879 года писатель получил в Париже телеграмму от актрисы из Петербурга — они знакомы не были — с просьбой разрешить необходимые для постановки сокращения в его пьесе. Иван Сергеевич тотчас позволил ей «какие угодно вырезы и урезы» — и просигналил своему «разведчику», верному Топорову: какая-то, мол, Савина (актриса) просит — «не понимаю я, с какой стати ей пришла в голову мысль взять эту невозможную в театральном смысле пиэсу!».
Тургеневу давно со всех сторон твердили, что его пьесы не годятся для сцены: маловато драматических поворотов. Иван Сергеевич не спорил — отчасти из привычного кокетства — и в предисловии к тому же «Месяцу в деревне» (в первой публикации журнала «Современник», в 1854-м) предупреждал, что «это собственно не комедия, а повесть в драматической форме; для сцены она не годится, это ясно».
И всё же. То в Москве — а это в Петербурге.
Верочка из «Месяца в деревне»
«Месяц» умещается в три летних дня. По сути, простодушный анекдот из жизни дворянской усадьбы. Никто не отравился, никого не пристрелили. Все топчутся и выясняют отношения. Но что за отношения!
За внешней скукой бытия — разряды электрического тока. Что ни лицо, характер, штрих — Тургенева всё тащит в годы юности, в родное Спасское.
Конечно же, в комедии — не Спасское, но многое похоже. Те же картишки, вист по вечерам. Непременный учитель-немец. Сосед приехал свататься — обычные дела. Конечно же, мелькает свой домашний доктор — помнится, маменька Варвара Петровна надолго уезжала с таким же за границу. Причём его, Андрея Евстафьевича (по фамилии Берс), почему-то подозревали — нет, о нём шептались — но нет, что слушать сплетников.
В комедии жеманничает с доктором Лизавета Богдановна — компаньонка. В Спасском-Лутовинове была Лизавета Сорокина, гувернантка у «воспитанницы» Биби, «приёмной дочки» Вареньки (которую назвали Богданович-Лутовиновой, в замужестве она стала Житовой) — она опять же волновала маменьку Тургенева: «Лизеточка всё любит мужской пол и хочется ей полизать мужа, да никто не предлагает», — не научит ли дурному Вареньку?
(Кстати, в этот свой приезд, как раз в семьдесят девятом, Тургенев встретится — впервые после давних ссор вокруг наследства маменьки — с той самой Варенькой, Варварой Житовой. Попросит управляющего выслать ей денег — и вернуть ей вексель, оставшийся в бумагах брата, — то есть, долг «простить».)
Свекровь хозяйки (Анна Семеновна) в комедии «Месяц в деревне» без зазрения, буквально, цитирует письма маменьки автора пьесы: «Я мать твоя, Аркаша. Конечно, ты человек уже взрослый, с рассудком; но всё же — я твоя мать. — Великое слово: мать!»
Студент Беляев, переполошивший женщин (учитель на лето хозяйскому сыну), в комедии, ни в зуб ногой по-французски, перевел роман бессмысленного Поль де Кока «Монфермельскую молочницу». В рукописи у Тургенева, на полях, встречается пометка. Два имени, его рукой — «Эмма» и «Herwegh». Случайно, может быть. А впрочем, вряд ли.
С немецким поэтом Гервегом и его женой Эммой — молодой писатель был на дружеской ноге. Как раз в том 1848 году, сев за «Месяц в деревне», он наблюдал в Париже, какие сложные геометрические фигуры образуют на его глазах две тесно слившихся семьи — Герценов и Гервегов. Так что — и эти имена здесь неспроста. «Месяц в деревне» в этом смысле — песнь.
Песнь торжествующих высоких отношений.
Помещик Ислаев (у которого в имении всё происходит) пытает Ракитина (друг семьи!): «Ты ведь любишь мою жену? Ну, словом, любишь ли ты мою жену такой любовью, в которой мужу сознаться... трудно?»
Как честный человек, Ракитин рубит: «Да — я люблю твою жену... такой любовью».
Что же Ислаев?
Счастлив.
Потому что — вот что значит настоящий друг.
«Мишель, спасибо за откровенность. Ты благородный человек».
Наконец, сама жена Ислаева, Наталья Петровна. Что она? Тургенев-то уверен: вот — центральная фигура. Ему ли этого не знать. Он и Савиной покажет — конечно, позже, — портрет прелестной женщины, которую имел в виду под Натальей Петровной. Савина из деликатности фамилию её в своих воспоминаниях «забудет».
Но что она запомнила прекрасно — Тургенев заверял: «Ракитин это я. Я всегда в своих романах неудачным любовником изображаю себя».
В чём «неудачливость» Ракитина? Его же отодвинули на время. Увлеклись студентом Беляевым. Наталья Петровна смущённо чертит зонтиком в песке — и злится на Ракитина: измучил словесами о природе. «Березы не тают и не падают в обморок, как нервические дамы», — это она ему. Ракитину на это нечего и возразить.
И тут в комедии все женщины начинают вздыхать. С женщинами так бывает.
Вздыхает Наталья Петровна (ей за тридцать). Ей замечают: «Вы иногда так глубоко вздыхаете... вот как усталый, очень усталый человек вздыхает, которому никак не удается отдохнуть».
Конечно, отдохнёшь тут.
Вздыхает и свекровь-старушка («Ах, Аркаша, как будто ты не знаешь, о чем я вздыхаю!»). У неё-то глаз-алмаз.
Но самое опасное, вздыхает и воспитанница Верочка — это в её 17 лет. Студент Беляев ей: «Зачем вы вздыхаете?» — «Так. Как небо ясно!» — «Так вы от этого вздыхаете? Вам, может быть, скучно?» — «Я, должно быть, не совсем здорова».
Что нездорова — это очевидно.
У Верочки, казалось автору, роль второстепенная. Даже когда она вдруг лопнула от злости и выдала хозяйке: «Я, Наталья Петровна, для вас не воспитанница, за которой вы наблюдаете (с иронией), как старшая сестра... (Пододвигается к ней) Я для вас соперница».
Девчонка.
Наталья Петровна — вот ведь женщина-магнит. Всё вокруг неё. Автора, Тургенева, гипнотизирует — как и старинного любовника Ракитина. Студент не устоял. И муж на всё согласен. Что ещё женщине для счастья?
Хотя с Ракитиным не всё так очевидно. Ему, в конце концов, его страдания по-своему приятны. Уезжая, попросил мужа Ислаевой: дай знать, когда можно вернуться. Не такой уж он, выходит, «слабовольный» (как и автор). Он прекрасно знает — куда ж Наталье Петровне без него. В его руках невидимые ниточки. Но!
Но остается Верочка.
* * *
Пятого (17) января 1879 года Мария Савина сыграла Верочку. В премьере Александринского театра. Землетрясение оваций.
Верочка в спектакле оказалась главной. Чистейшей прелести чистейший образец. Что ей интриги пожилой тридцатилетней женщины? Она уходит замуж в знак протеста — за такого же невзрачного, как муж Ислаевой, соседа. У Верочки всё впереди.
В Париж пришло известие о том, что пьеса Тургенева пошла на ура. И Савина была прелестна. И время диктовало: верочки идут.
Что поразило очевидцев-зрителей. Как «выбегала она в коротком платьице, кажется с фартучком»! А «эти проблески зарождающегося чувства»! А «опьянение страстью, и перерождение девочки в женщину в один день, после испытанных разочарований»!
Конечно же, Иван Сергеевич был взволнован.
И через месяц с хвостиком он в Петербурге.
Пятнадцатого (27) марта 1879 года в антракте распахнулась дверь в гримёрку Марии Савиной — Тургенев налетел на неё всей своей тяжестью 193-сантиметрового бытия. Картинно, может быть, однако искренне — обхватил ручищами милое лицо актрисы, впился в неё (глазами) — у неё упало сердце (как потом призналась): «Верочка... Неужели эту Верочку я написал?! Я даже не обращал на нее внимания, когда писал, — все дело в Наталье Петровне. Но вы живая Верочка — какой у вас талант!»
Спектакль доиграли на крыльях. Автор кланялся публике из ложи (смущённо). Савина автора — расцеловала.
Тургенев, человек благовоспитанный, умел держать себя в руках. Умел играть. Да что там — и лукавить. Но тут в нём что-то дрогнуло.
А между тем Мария Гавриловна сразу показала Ивану Сергеевичу, что не так проста. «От меня не ускользнуло его как бы удивление: "Вот, мол, ты какая, русская актриса" — и это меня задело, задело мое национальное чувство, и досадно было за него… Я забыла свою робость, необходимый такт и выпалила монолог против его западничества и в защиту русского искусства, которым он "не интересуется, как забытой им Россией"».
Тургенев, говоря по-русски, обалдел. «Сидел, откинувшись на спинку кресла, с широко открытыми глазами, с которых свалилось пенсне, и беспомощно разводил руками».
Назавтра утром Савиной записка: буду к четырём. «С особенным чувством целую ваши обе руки».
* * *
Шестнадцатого (28) марта писатель и актриса в два голоса, на вечере Литфонда в зале Благородного собрания, читали сцену из тургеневской «Провинциалки» — о любовном омуте ещё одной «воспитанницы», выросшей в хищницу в ещё одном дворянском гнезде. Сцена начиналась репликой, которую произносила Савина: «Надолго вы приехали в наши края, ваше сиятельство?» Зал долго хлопал. Даже Салтыков-Щедрин и Достоевский, участвовавшие в этом вечере и слушавшие «из оркестра».
За кулисой Федор Михайлович взял Савину за локоток: «У вас каждое слово отточено, как из слоновой кости…»
И не сдержался насчёт Тургенева: «…а старичок-то пришепетывает».
Что есть, то есть: Ваничка с детства пришепётывал.
Однако Савина поёжилась. От склок литературных она держалась подальше — в театре своего хватает. Да и потом: «Мыслимы ли партии, когда сходятся такие колоссы, как Достоевский и Тургенев».
Вот с этих дней между Тургеневым и Савиной пошла метель. Не снежная, конечно, и не тополиная — метель из писем.
Метель из писем
Иван Сергеевич тогда уехал в Париж в страшном томлении духа.
В августе 1879-го Топорову: «Она очень мила — и я чувствую к ней искреннее влечение».
И Савиной рефреном, из письма в письмо: «протяните мне ваши обе хорошенькие ручки, чтобы я поцеловал их с тем нежным (полуотечески, полу… другим) чувством».
Какая дама устоит перед «полудругими чувствами».
В ноябре из Буживаля Павлу Анненкову:
«Здесь я – пока – один; все мои (семейство Виардо – И.В.) переехали в Париж, куда я перееду дней через пять. Я желал этого уединения – чтобы приготовиться к более продолжительной разлуке. В мои года смешно смешно говорить о новом повороте в жизни (нашему брату, собственно, один поворот предстоит: в могилу) – но что перемена будет – это несомненно».
Новый поворот? О чём он?
«Я еду в Россию, не зная нисколько, когда я оттуда вернусь. Причины, побуждающие меня к этому поступку, разнообразные: и личные… и другие. Об этом мы поговорим при личном свидании».
Причём опять — о «принятом решении».
«Не скажу, чтобы принятое мною решение было легко: оно даже очень тяжело… и я даже нахожусь в некоторой меланхолии».
Меланхолически он встретил Новый год — в Париже. В России неспокойно. Покушения на императора, разгул народовольцев. Тургенев — Льву Толстому: «…Именно теперь-то и совестно жить чужаком. Это чувство во мне все становится сильнее и сильнее — и я в первый раз еду на родину, не размышляя вовсе о том, когда я сюда вернусь — да и не желаю скоро вернуться».
Словом, первого (13) февраля 1880-го Иван Сергеевич, как штык — был в Петербурге.
* * *
Приехав, ровно через час, — записку «милой Марье Гавриловне»: сам не могу («припадок подагры в ноге — правда, слабый») — но жду всенепременно поскорей.
За первые же две недели — двенадцать писем. В каждом целует «хорошенькие ручки». Ко дню рождения ей – маленький золотой браслет с гравировкой: «М.Г. Савиной от И.С. Тургенева».
Весной уж просто закипает. Двадцать четвертого апреля (6 мая), из Москвы: «Вчера, поздно вечером, получил я ваши два письма вдруг —и порадовался (только не тому, что вы не совсем здоровы) — я почувствовал, как я искренне полюбил вас. Я почувствовал (и не в первый раз после моего отъезда из С.-Петербурга) — что вы стали в моей жизни чем-то таким, с которым я уже никогда не расстанусь».
Зовет к себе в Спасское. Или хотя бы просит сообщить, каким проедет поездом (Савина едет выступать в Одессу). Целует (руку) «мысленно – и не раз». Надеется, что в Мценске поцелует «въявь».
В тот же день еще одно письмо — «вот, старый, как расписался!». Уточняет расписание поездов. «То-то я нацелуюсь Ваших прелестных рук».
Савина в сомнениях. Ехать со спутницами или без.
Двадцать седьмого апреля (9 мая) от Тургенева: «От ваших слов: “Очень может быть, что я отправлю моих спутниц по Варшавской дороге — а сама поеду на Москву” — у меня воображение разыгралось — и я представил себе такие два дня в моем Спасском, какие для меня уж, конечно, не повторятся».
Целует руки «очень нежно и очень долго».
И коротко и ясно: «Я люблю вас».
Савина в Спасское не заехала — проехала мимо, причём «с Раисой Александровной». Тургенев проводил от Мценска до Орла. Вслед полетели письма — одно другого жарче. «Если б вы были здесь, мы бы теперь сидели с вами на террасе – любовались бы видом – я бы говорил о разных посторонних предметах – а сам бы мысленно в порыве благодарности постоянно целовал бы ваши ножки».
Да, а ее жених? Что там про Всеволожского?
«Я не успел поговорить с вами о том “скверном, что должно иметь влияние на вашу будущность”… Догадываюсь, но желал бы знать нечто более определенное».
И снова вспоминает поезд.
«Вы были у открытого окна — я стоял перед вами молча — и произнес слово “отчаянная”… Вы его применили к себе — а у меня в голове было совсем другое… Меня подмывала уж точно отчаянная мысль… схватить Вас и унести в вокзал… Но благоразумие – к сожалению — восторжествовало — а тут и звонок раздался — и “ciao!” — как говорят италиянцы.
Но представьте себе, что было бы в журналах!! Отсюда вижу корреспонденцию, озаглавленную “Скандал в Орловском вокзале”: “Вчера здесь произошло необыкновенное происшествие: писатель Т. (а еще старик!), провожавший известную артистку С., ехавшую исполнять блестящий ангажемент в Одессе, внезапно, в самый момент отъезда, как бы обуян неким бесом, выхватил г-жу Савину через окно из вагона, несмотря на отчаянное сопротивление артистки” и т.д. и т.д. Каков гром и треск по всей России! А между тем — это висело на волоске…»
Иван Сергеевич целует (письменно) уже не только ручки. Он теперь неукротим. «Целую ваши ручки, ножки, всё, что вы мне позволите поцеловать… и даже то, что не позволите».
Спохватился: надеюсь, это между нами? «Сon tutta liberta? Т.е. кроме вас, никто читать этого не будет? Я для этого и припечатываю это письмо пушкинским кольцом — талисманом»).
* * *
Художественный человек, Иван Сергеевич. И перстень пушкинский так кстати под рукой.
Только недавно, в январе семьдесят восьмого, «Вестник Европы» напечатал доселе неизвестную (и наделавшую шума) переписку поэта с женой — её передала Тургеневу младшая дочь поэта, Наталья Александровна, графиня Меренберг. Всё это к чему?
К тому, что так сошлось: Мария Гавриловна Савина зарифмовалась с героиней пушкинской повести «Метель». Тургенев точно повторяет жест героини Пушкина, приложившись к письму своим «пушкинским перстнем».
Марья Гавриловна в «Метели», «запечатав оба письма (возлюбленному. — И.В.) тульской печаткою, на которой изображены были два пылающие сердца с приличной надписью, <…> бросилась на постель перед самым рассветом и задремала; но и тут ужасные мечтания поминутно её пробуждали».
В «Метели» ведь жених волшебным образом заблудился в пурге и исчез — так, может, и теперь… Ну что бы Всеволожскому исчезнуть?
В «Метели» чудом незнакомец Бурмин становится случайным женихом, а много лет спустя они с Марьей Гавриловной, встретившись и по-настоящему влюбившись друг в друга, вдруг узнают, что давно уже венчаны, как муж и жена.
То есть — почему же и Тургеневу не вообразить себя в таком же вот чудесном образе? Ну будто бы.
Две Марьи Гавриловны, литературная и эта вот, живая, — как сёстры-близнецы. Всё можно ведь устроить и по пушкинскому плану.
Разве что Савина не так решительна — она в сомнениях. Но он!
В «Метели» Пушкина:
«Что удерживало его? робость, неразлучная с истинною любовию, гордость или кокетство хитрого волокиты? Это было для неё загадкою. Подумав хорошенько, она решила, что робость была единственной тому причиною, и положила ободрить его большею внимательностию и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию.
<…> Бурмин впал в такую задумчивость и черные глаза его с таким огнем останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, уже близка.
<…> «Я вас люблю, — сказал Бурмин, — я вас люблю страстно...» (Марья Гавриловна покраснела и наклонила голову еще ниже.)
<…> — Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, — так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам...»
Ах, если бы. Если б вместо Бурмина можно было вставить Тургенева.
Тургенев ждал теперь её в Париже.
И вот она — после всего, что между ними было! — приехала, но с Всеволожским. И не появлялась долго.
Иван Сергеевич был оскорблен. Помощнику своему Топорову в Петербург: «Прошу вас не кланяться ей от меня. Она перестала существовать для меня».
Но нет, история совсем не кончилась.
* * *
Зимой 1881-го пришло от Савиной письмо: «Крепко целую вас».
О-о-о-о.
И для него воскресло вновь.
«Вы мне говорите в конце вашего письма: «Крепко целую вас». Как? Так, как тогда, в ту ночь, в вагоне железной дороги? Этих поцелуев я — сто лет проживу — не забуду. Смею думать, это-то и значит: крепко.
Милая Марья Гавриловна, я вас очень люблю — гораздо больше, чем бы следовало — но я в этом не виноват».
Теперь она просто обязана приехать к нему в Спасское. Там же «и климат хороший — и сад прекрасный — и дом отделан заново — и повар отличный — и я вас на руках носить буду… (очень приятная мысль). Так как у меня семейство Полонских гостить будет — то и приличие будет соблюдено».
Будто она «приличий» от него ждала.
«А уж как бы я вам в ножки поклонился — да кстати поцеловал бы их».
Вот бес в ребро.
Его волнует ее дело о разводе (с тем «формальным» мужем Савиным): «Ведь вы для чего это делаете, чтобы выйти замуж за г-на Всеволожского? Будьте так любезны — ответьте мне и на это. Или, может быть, вам только хочется получить свободу?»
Чего он от неё хотел, загадка. Ну а вот если бы — то что?
Так или иначе, лето подкатило. Иван Сергеевич готовился с зимы. Управляющему Щепкину предписано в усадьбе все реконструировать. Чтоб полный марафет. Полы, перегородки в доме, и насчёт хорошей ванны, и пройтись по парку, и купальню у пруда, и порядочный рессорный экипаж — «вроде 4-местной коляски», и конюшню привести в порядок.
Да, и вина – «только порядочного красного» и «хорошего марсала или хересу».
Снова месяц в деревне
Савина приехала четырнадцатого (26) июня. На целых на четыре дня.
Иван Сергеевич порхал.
«Когда я вошла в первый раз в кабинет Спасского, то Иван Сергеевич так просто сказал: "Вот за этим столом я написал "Отцы и дети"».
На столе всегда стояла вазочка — розы с кустов, которые цвели под балконом. Из сада несся запах липы.
«В большом кожаном кресле (его матери) сидел Иван Сергеевич, а у ног его, на такой же скамеечке, сидела я и слушала (счастливая!) "Стихотворения в прозе", которые "никогда не будут напечатаны". Иван Сергеевич достал из стола небольшую зеленую кожаную книжку и читал, читал... а у меня слезы капали одна за другой. Некоторые напечатаны, но то, которое особенно меня поразило, нет. В нем говорилось о большой, огромной любви к женщине, которой отдана вся жизнь и которая не принесет цветка и не уронит слезы на могилу автора. На мой вопрос, почему оно не должно быть напечатано, Иван Сергеевич ответил: "Это обидело бы ее"».
Странный, конечно, способ очаровывать молоденькую гостью.
Но что уж там. Она ему про Всеволожского — он ей про Виардо.
На рассвете водит Савину гулять по парку – и «слушать голоса». Птицы кричат — Иван Сергеевич их отличал по голосу. Или не птицы? Что-то скрипнет, прошуршит, мелькнет.
Хорошо было гулять, аж жуть.
Она готова у него спросить: останется он, наконец? А он по-прежнему не знает, что ответить.
А не сходить ли им к Захарову пруду.
* * *
Иван Сергеевич устроил для Марии Гавриловны купальню с деревянным трамплинчиком. «Савина купалась не иначе как в костюме и любила бросаться в глубину, плавая, как наяда», — записал Яков Полонский. Поэту удалось случайно (ну конечно) забрести в купальню, где перед ним наяда открылась во всей прелести.
Тургенев обзавидовался.
«И отчего это я не был на месте Якова Петровича, когда он так удачно заглянул к вам в купальню? То-то и есть: родился я колпаком… так колпаком и останусь».
Хотя — кто же мешал.
Мария Гавриловна сказала, что словам не очень верит. «Фразы, фразы, фразы». Не хватает действия.
Тургенев заметался, и в ответ зачем-то рассказал ей, как однажды в Спасское приехала знакомая, недавно потерявшая сына. Ваничке с маменькой траур гостьи показался чересчур картинным — даже посмеялись между собой. А женщина через неделю «бросилась в пруд и утопилась».
Что в эту минуту подумала Савина, неизвестно.
Одним июльским вечером Иван Сергеевич читал Полонским и Савиной только что написанную «Песнь торжествующей любви». Под спасско-лутовиновские шёпоты.
«Его жесткие руки обвивают стан Валерии; его сухие губы обожгли ее всю... Она падает навзничь на подушки...»
«"Я видела... я видела страшный сон", — прошептала она, все еще содрогаясь».
А что потом?
Наутро Савина уехала.
* * *
Сложилось так, что выйти наконец за бравого Никиту Всеволожского Мария Савина решилась окончательно лишь после Парижа и последней встречи с Иваном Сергеевичем — весной 1882 года — когда она приехала, а у Тургенева как раз начались первые кошмарные приступы его смертельной болезни.
В марте он написал ей: «Вы красавица — и не каменная; только согреваетесь вы не моими лучами. Вам нужен воин — и молодой, и бессмертный. Что ж! Вы правы».
Переписка их прервалась только в самые последние месяцы жизни Ивана Сергеевича — когда он сам уже не мог писать, а под засовами семейства Виардо продиктовать, промямлить, прошептать слова любви к Марии Гавриловне уже не смел. У Виардо не забалуешь.
«Ваше письмо упало на мою серую жизнь, как лепесток розы на поверхность мутного ручья».
Какой-то месмеризм со спиритизмом. Судя по всему, Тургенев так и продолжал являться ей и после своей смерти – и вызывать вибрации своей таинственной «песнью торжествующей любви».
С его портретом Савина не расставалась никогда.
А счастья человеческого в браке у нее с тех пор так никогда и не случилось.