Текст: Игорь Вирабов/РГ
Да так вдруг вспомнилось. И очень кстати - дата, юбилей писателя: Гюстав Флобер родился 200 лет назад, 12 декабря. И все-таки история совсем не пафосная, без красной ковровой дорожки. Она и про Флобера, и про закольцованное время, про Востоко-Запад, и про нас.
Сто сорок с лишним лет назад, в январе 1880-го, в Париже на обед отправились четверо писателей. Все они нам теперь известны, как сплошные классики - сами же они тогда себя считали страшно неприкаянными. Эмиль Золя, Альфонс Доде, Эдмон Гонкур и наш Иван Тургенев. Обеды их не первый год были уже ритуальными, хоть раз в месяц, до отвала, чуть не до утра - под шумные мужские разговоры обо всем на свете. Но в этот раз сидели-горевали. Тургенев уезжал надолго - и Флобера не было: увы, разболелся в своем Круассе. Но мысленно он с ними.
Уже в апреле из Москвы Тёплая груша (так Флобер прозвал Тургенева) написал старине Ротозею (так Флобер назвал сам себя) в Круассе: "Обнимаю и скоро увижу вас". Но друг Флобер его письма уже не прочитал. Восьмого мая он скончался от кровоизлияния в мозг. Эмиль Золя телеграфировал Тургеневу - он тут же ответил: "Мне нечего говорить вам о своем горе: Флобер был одним из тех людей, которых я любил больше всего на свете". Иван Сергеевич при этом совершенно не лукавил.
В июле Тургенев вернётся в Париж и соберет комитет по устройству памятника великому старине Ротозею - в него войдут, конечно, все приятели, плюс и Гюго, и Мопассан. Но уверять, что многие французские читатели горели желанием раскошелиться на памятник писателю, который станет их национальной гордостью, - куда уж там.
По осени, вздохнув, Тургенев обратился через литератора Петра Боборыкина - с призывом к русскому читателю: ну ладно там прижимистый француз, но наш читатель, наш литературный мир с его особенной духовностью и чуткостью - наверняка откликнется, поможет средствами на памятник крупному, даже великому писателю?
Но все пошло не так. Тургенева буквально расстреляли залпами из всех орудий. В Париж пошли потоки писем, много анонимных. Ивана Сергеевича называли "лакеем и прихлебателем Виктора Гюго". Больше того, как он писал, назвали "ренегатом, дураком и публичной женщиной. И все это по поводу Флобера!". Единственный логичный довод: да какой нам тут Флобер, когда в Москве нет даже памятника Гоголю!? Но справедливости ради: только что, на открытии первого памятника Пушкину, петербургский литератор Алексей Потехин (автор комедий "Мишура" и "Виноватая") сказал о Гоголе, честно признавшись, что идею эту вместе с ним выдвигают Иван Аксаков и Тургенев.
Тургенев чертыхался и писал в ответ какой-то возмущенной г-же Левитской: "Вы, надеюсь, не полагаете, что я хотел эти деньги положить себе в карман - или получить за это награду - орден, что ли, от французского правительства?.. Увы, Флобер совершенно непопулярен во Франции - и ни один француз мне за мои хлопоты спасибо не скажет". Зачем это Тургеневу? Кричали отовсюду. Он объяснил довольно незатейливо. Потому что считал себя "задушевным другом Флобера".
За год до этого он попытался как-нибудь помочь Гюставу, который влип в "кредитную" историю: муж любимой племянницы чуть не оставил Флобера без средств к существованию. Тургенев поднял на ноги всех, дошёл до самого премьер-министра Леона Гамбетты: он свой, он видный либерал, республиканец - разумеется, поможет. Освободилось место хранителя старейшей публичной библиотеки Мазарини: пусть невеликие - но все же деньги. Как бы не так: вчерашние оппозиционеры, пришедшие в Париже к власти, грызлись за любые теплые места - какой такой Флобер? В библиотеку посадили своего - родню министра просвещения. А либерал Гамбетта отфутболил русского писателя-просителя настолько хамски, что об этом написали фельетоны "Фигаро" и петербургские газеты (не без злорадства: поделом, мол, нашему "западнику"). Флобер тогда махнул рукой: бог с ним, в столице жизнь дороже - уехал и скончался в своем Круассе. Все развалилось: кстати, денег наскребут на памятник в родном городке Флобера лишь через 10 лет, когда уже не станет и Тургенева.
Вопрос так и повис.
Дело, казалось бы, архивное. Но есть над чем задуматься и в наши дни. Что общего у двух писателей?
Зимой 1876-го Флобер с Тургеневым отправились в театр: Париж шумел, ломились на "Мадам Каверле" по пьесе Эмиля Ожье.
Сюжет был мыльно-драматический. Муж-негодяй всё прокутил, бросил жену с двумя детьми на произвол судьбы. Она уехала, неразведенная жила с другим - и этот благородный человек растил ее детей, как своих. Тут на жену свалилось вдруг богатое наследство - и тут же объявился негодяй-законный муж. Дети узнали, кто на самом деле их отец - и сразу с кулаками. Не на подлеца, который бросил их, - а на того, кто вытаскивал из нищеты и вкладывал в них душу: он не имеет юридического права прикасаться к ним!
Компания приятелей-французов объясняла: юные герои поступили высоконравственно - защитили "честь семьи", пусть даже существующей формально. Тургенев же, наоборот, твердил, что их неблагодарность "омерзительна" - такие принципы на русской сцене "стали бы презирать как проповедь неправды и безнравственности".
На чем сошлись? На том, что "русский и французский взгляд на то, что нравственно и безнравственно, что хорошо и дурно, - не один и тот же".
Познакомились два писателя в феврале 1863-го - но и задолго до знакомства - как будто шли на встречных курсах. В сороковых годах Флобер поехал на Восток. Тургенев плыл на Запад.
Тогда же оба параллельно углубились в "Искушение святого Антония". Сюжет об основателе монашества, которого все время мучили соблазны ("демоны").
Флобер описывал подруге-поэтессе явление святому царицы Савской (Балкис): "Восток танцует на краешке моего стола, звенят колокольчики верблюдов и заглушают те фразы, что звучат в моей голове".
Тургенев бросил начатые сцены, не дописал - как раз тогда он познакомился с Полиной Виардо и что-то тоже зазвучало в голове. Флобер поставил точку, прочитал приятелям - те закричали: сжечь немедленно. Переделанную драму он опубликует только через четверть века.
Но "искушение" - сквозная нить, тянувшая обоих через поле жизни.
Мучительная мысль: где та черта, которая снимала бы противоречия между спасением всего мира и личным спасением.
Необходимость искушений: через них взрослеют и растут.
Через сто лет еще один писатель - экзистенциальный Жан-Поль Сартр в жёсткой книге о Флобере скажет: литераторы вообще как люди - причудливые существа, состоят из отшельничеств, неврозов, истерий и воображаемых извращений. Происходящее в душе и в мыслях им в конце концов важнее происходящего вовне.
Флобер писал: его в Востоке привлекает "бессознательная величавость и гармония несогласующихся вещей". Но то же самое Тургенева влекло на Запад.
Ключ к мировоззрению обоих спрятан в этом вечно неразгаданном Востоко-Западе.
Что Флобер нашел в Тургеневе (и наоборот)?
Флобер всегда просил Тургенева - приходить на их обеды пяти писателей пораньше. Посекретничать. Хотя Гюстав всегда так громко говорил - хоть уши затыкай - какие тут секреты.
Тургенев говорил, что репутацию в литературных парижских кругах ему создали Проспер Мериме и поэт Ламартин. Те в самом деле высоко ценили молодого русского писателя - но оставались холодны, рассудочны. Гюстав Флобер раскрыл ему объятия - и это было поразительно: совсем не по-французски: "Сколько я нашел у вас перечувствованного и пережитого мною самим!"
В шестидесятых для него Тургенев "дорогой собрат" - Гюстав ему: "весь ваш" и пожимает руки "крепче, чем когда-либо". И градус повышался - "Почему мы не живем в одной стране?" Чем ближе сходился с Тургеневым, тем заманчивей казалась Флоберу его Россия.
В семидесятом он признался обожаемой Жорж Санд: "Кроме вас и Тургенева я не знаю смертного, с кем мог бы излиться по поводу вещей, близких моему сердцу; а вы оба живете далеко от меня".
И самому Тургеневу: "Я знаю мало французов, с которыми мне было бы так спокойно и благостно одновременно. Кажется, я мог бы беседовать с вами недели напролет".
Он, Тургенев, для Флобера - Груша, то тёплая, то прелая, то мягкая. Груша, конечно, не случайна. В самом начале 1870-х, после "Вешних вод" давний тургеневский приятель Павел Анненков ужасно нервно написал Ивану Сергеевичу: "Я не теряю надежды, что когда-нибудь из этой повести пропадёт омерзительная груша, которую Санин очищает для мужа любовницы своей". Флобера же, наоборот, от этой груши потянуло на интимные воспоминания и слезы крупного восторга - Гюстав об этом написал любимой племяннице: "Какой человек мой друг Тургенев, какой человек!.. От этой повести улыбаешься и хочется плакать".
Хотя Флобера страшно злило, если, например, Тургенев обещал придти, но вместо этого шел на концерт по требованию Виардо послушать скрипку ее сына и потом прислать отчет. Или когда он вдруг исчез - прислав смущённое письмо Флоберу уже из Канн: "Дамы семейства Виардо должны провести две недели на морском побережье, в Люке или Сент-Обене - и меня выслали вперед что-нибудь подыскать".
Но в письмах у Флобера все равно - "Какой вы необъятный, мой милый!" Читал, вживался, рисовал в воображении: тургеневское Спасское? "Дом, которого я никогда не узнаю!" Не переписка классиков, музейных динозавров - родные души обнимаются. "Вчера от избытка человеколюбия и потребности излить чувства я чуть было не облобызал трех телят, которых увидел на пастбище". "Что же вам еще сказать? Ничего, пожалуй, разве только, что я вас люблю, мой дорогой, славный, но это вам уже известно. Целую вас. Ваш старик".
Чем отвечал Тургенев? Привёз из Петербурга роскошнейший халат "столь же красивый, как халат персидского шаха, или, вернее, бухарского хана". Старина Флобер был счастлив: "Здесь, в Круассе, непрерывные дожди; люди утопают. Но так как я не выхожу из дому, мне наплевать, да к тому же ведь у меня имеется ваш халат!!! Дважды в день благословляю вас за этот подарок: утром, поднимаясь с постели, и вечером около 5-6 часов, когда я облекаюсь в него, чтобы "посумерничать" на диване". Тургенев следом посылает семгу и икру.
Его очаровали и "Мадам Бовари", и "Воспитание чувств" - хотя у Виардо к ним относились кисло. Тургенев передал Флоберу: судя по тексту, когда героиня "Воспитания чувств" поет, у неё "третья нота выше двух предыдущих", в то время как "контральто не может добиваться выразительности с помощью высоких нот". Флобер был страшный самоед, но тут развел руками: "Смею заметить, что мой герой - отнюдь не музыкант, а героиня - заурядная личность". Как спелось, так и спелось.
А почему они такие "аморальные"?
Полина Виардо давала поводы супругу рассуждать по поводу морали - в отношении литературы, разумеется.
Тургеневскую "Первую любовь" моралист Луи Виардо разнес в пух и прах, будто давно ждал повода: "нездоровая литература". Отец героя "отвратителен". "А кто же рассказывает эту скандальную историю? Его сын, о стыд!.. Чему же служит, после всего этого, талант, растрачиваемый на такой сюжет!"
Тургенев отвечал туманно. Вставил во французский перевод морализаторский абзац, чтоб успокоить Виардо - в немецком переводе выбросил. Повесть была слишком важна для самого Тургенева: и с помощью семейных тайн можно придти к загадке гения. Следом за этой повестью появится роман "Отцы и дети".
Он сразу написал Тургеневу: "Над всем этим произведением и даже над всем томом господствуют две строки: "Я не испытывал никакого дурного чувства к отцу. Напротив, он, так сказать, ещё вырос в моих глазах". Это мне представляется ужасающей глубиной… Для меня здесь возвышенное".
Флобер припомнил: в девять лет он замечал, что к папе зачастила "одна дама", которая все время говорит какие-то глупости.
В пятнадцать лет (как и герой "Первой любви") Флобер влюбился в замужнюю Элизу Шлезингер: и этой безответной юношеской страстью он через много лет поделится с героем своего романа "Воспитание чувств". А Эмма Бовари в другом его романе начала совершать ужасные глупости - решив купить красивый хлыстик любовнику, с которым совершала конные прогулки. Это вдруг зарифмовалось с хлыстиком, которым у Тургенева в "Первой любви" отец героя хлестнул по руке возлюбленную Зинаиду.
Эмма стояла на пороге. Таял снег. Солнце пронизывало сизый шелковый зонт, отбрасывая на ее лицо пляшущие цветные блики. Она улыбалась мягкому теплу. Слышно было, как падают капли, с правильной барабанной нотой, одна за другой, на тугой муар, на натянутый шелк.
Известно, как писал Флобер - мучительно переживая каждую строку сюжета и то, что между строк. "Пять дней просидел над одной страницей". Описывая Эмму, отравившуюся мышьяком, перенес ужасные приступы - как будто отравился сам. А там, где Эмму соблазнил ее сосед Родольф, - Флобер писал своей подруге Луизе Коле: "Сегодня мысленно я был одновременно мужчиной и женщиной, любовником и любовницей и катался верхом в лесу осенним днем среди пожелтевших листьев; я был и лошадьми, и листьями, и ветром, и словами, которые произносили влюбленные, и румяным солнцем".
Суд над оскорбившей французских моралистов (не было еще в ходу "политкорректности") "Мадам Бовари" тянулся несколько лет.
Тургенев демонстративно, в поддержку старины Флобера, устраивал публичные чтения его романов.
Два странных неразлучника, тургеневские Пунин и Бабурин (из одноименного рассказа, возвращающего к детству в Спасском), оказались вдруг созвучны фонетически с далёкими, на первый взгляд, героями Флобера - нелепыми Бюваром и Пекюше (из одноименного недописанного романа). Всеми забытая старушка, флоберовская Фелисите (из "Простого сердца") видит перед самой смертью, как над ней по всему небу распростирает крылья её любимый попугай - торжественно, как колокольный звон, который так же перед смертью сходит прямо с неба к одинокой и беспомощной Лукерье из тургеневских "Живых мощей".
Гюстав Флобер занудой не был - какой зануда расшифровывал бы так игриво, как он в своём "Лексиконе прописных истин", слова "блондинки" ("Более пылки, чем брюнетки") и "брюнетки" ("Более пылки, чем блондинки").
Но Флобер был в ужасе от мысли, что многолетняя его подруга Луиза Коле (она была старше на 13 лет), став женой, будет вечно входить в его кабинет и отвлекать от литературы. Он ускользнул - она писала вслед письма (злобно-анонимные) и сделала его героем своего романа о бессердечном эгоисте ("Он"). В холостяках так и остались оба - и Флобер, и Тургенев.
В конце 1870-х под редакцией Ивана Сергеевича "Вестник Европы" опубликовал неизвестные письма Пушкина. Дочка поэта, Наталья Александровна, графиня Меренберг, разыскала именно Тургенева - с толстой пачкой очень откровенных писем её отца к матери, Наталье Николаевне. К кому ни обращалась прежде - шарахались и предлагали письма уничтожить. Анненков, первый пушкинский биограф, написал Тургеневу, что "дочка собирается показать народу папашу и мамашу нагишом, без всякой биографической рубашки - и притом за деньги". Тогда уж лучше эту переписку - чтоб поэта не порочить - "поместить в какой-либо публичный дом". Или отдать все письма Анненкову: он сделает из этого "этюд".
После публикации Тургеневу опять посыпались угрозы. Будто бы даже сыновья Пушкина грозились его поколотить. "Почему же меня, а не родную сестру, разрешившую печатание?"
Как сделаться русским
"Он обернулся: перед ним стояла Иродиада. Легкий пурпурный хитон облегал ее до самых сандалий. Торопливо покинув свои покои, она не успела надеть ни ожерелья, ни серег; густая косьма черных волос падала ей на плечо, прильнув концом к груди, в промежутке сосцов. Вздернутые ноздри трепетали; радость торжества озаряла лицо. Громким голосом взывая к тетрарху: Цезарь нас любит! - промолвила она".
Конечно же, "Иродиаду". В тонкой вязи перевода выплывал тот же самый дворец, в котором через много лет в романе у Булгакова будет сидеть Понтий Пилат. Тетрарх Ирод Антипа, уступив первосвященникам и женскому коварству, позволял казнить Иоканана, звавшего себя Иоанном Крестителем. Глядя на отрубленную голову, Ирод Антипа понял вдруг его слова: "Я должен умалиться, дабы возвеличился он". Флоберовскому Ироду подскажут: "Утешься! Он сошел к мертвым, дабы возвестить о Христе".
Устав от трёх парижских революций и неизбежных реакций - "буржуазия обожествляет материальную выгоду и приносит в жертву ей все. Париж грозит стать Вавилоном" - Флобер писал племяннице в сердцах: "Я настолько перестал считать себя французом, что собираюсь спросить у Тургенева - как сделаться русским".
Позже Владимир Набоков скажет: нельзя искать влияние общественных условий и среды в мотивах и характерах флоберовских героев. Художник занят тонким дифференцированием человеческой судьбы, а не арифметикой социальной обусловленности.
Все три в руках у автора. Среда ничтожнее всего. А главное здесь - фактор Икс.
Тургенев-западник - вольно или нет - притягивал внимание к туманному Востоку. Своим существованием, талантом, обаянием влиял на взгляды Запада - на Восток. Флобер грустил, когда он уезжал: Тургенев едет на восток за вдохновением.
Флобера приводила в бешенство французская реформа народного образования (гимнастика сильней литературы!) - Тургенев возражал: в России насаждают знания классических наук для избранных, когда народу не хватает элементарной грамотности.
Флобер смотрел вокруг, вздыхая: "Мне грустно до мозга костей… Все кругом так подло и лицемерно. Простая откровенность уже звучит диссонансом. Восхищаться надлежит только посредственным".
Они искали откровенности - простой и безоглядной.
И в этом споре о спектакле, показавшемся французским зрителям высоконравственным, Тургенев никого не убедил, но озадачил: все-таки в русской культуре остается главным не закон вообще, не "римское право", а человечность. Тургенев даже предрекал - с Флобером в унисон: "Да, лет через 25 Франция удивит мир своею бакалеей. Французы сделаются маленькими, маленькими, как орешки… Человеку с фантазией, поэту (я не о себе говорю) нечего будет делать во Франции".
Конечно, обсуждали женщин. "У нас, французов, - говорят они, - женщина если не религиозна, то развратна; средины между религией и адюльтером у неё не бывает". Тургенев отвечал, что "образованным французам", при их "мещанской сытости и комфорте", трудно понять "ничтожное значение, которое вообще имеют в русской жизни материальная обстановка и материальные блага". А это, говорил, как раз "спасает русскую женщину от ханжества и от разврата, и толкает ее в мир принципов и самоотречения".
* * *
Через сто лет, в 1950-м, у немецкого классика Томаса Манна, спросили: какую книгу он взял бы с собой на необитаемый остров? Бесхитростный вопрос. Прошло всего пять лет после всемирного пожара - казалось, мир спасён от коричневой чумы навсегда. У Томаса Манна только что вышел роман "Доктор Фаустус" - о дьяволе, который разрушает душу гения, идеалиста-музыканта. В голове ворочалась каменоломня мыслей о страшной роли немецких интеллектуалов во всемирной катастрофе. О зле, которое "часто оборачивается добром" - и о добре, от которого "часто рождается зло".
Так вот. Манн первым делом вспомнил про Тургенева: взял бы с собой роман "Отцы и дети". Почему? - ответил коротко: "шедевр". Кого еще? Он перечислил Гёте, Достоевского, Толстого - и тургеневского друга Гюстава Флобера. "Воспитание чувств".
Кому-то покажется: выбор непонятный. Но Томас Манн был тут далек от конъюнктуры. Необитаемый остров, встреча с вечностью - он выбрал то, что важно даже с космосом наедине.
Тут оказались оба - Флобер и Тургенев.
Загадка? Но поразмышлять над этим стоит. Даже тем, кому заранее все ясно - про тайну жизни, искушений и искусства. Про Тургенева с Флобером.
Источник: rg.ru
