Текст: Александр Чанцев
Майкл Каннингем. «День»
- Пер. с англ. Л. Трониной.
- М.: АСТ; Corpus, 2025. – 320 с.
Певец меланхолических блюзов взросления, одиночества и поисков любви в этом таком сложном мире, Майкл Каннингем отнюдь не утратил с возрастом и какой уже подряд книгой таланта — наоборот даже, в «Дне» все сконцентрировано, упруго и нажористо, как хороший бит на качественной аппаратуре, что прокачивает маленький или не очень клуб. И это при том, что есть в книге некий формальный изыск — что, как известно, чаще до добра не доводит: описывается один день, 5 апреля, в 2019, 2020 и 2021 годах.
И, чтобы с формальным сразу закончить, скажу, что Каннингем специально следил за версткой этого романа — она разреженная и воздушная, каждая главка с новой страницы, совсем как поэтической сборник. Но благие намерения натолкнулись на суровые отечественные законы — полторы страницы книги зачеркнуты жирным черным, как в том пресловутом издании биографии Пазолини, там-то, видимо, герои от романтических метаний перешли к непосредственным отношениям, впрочем, без оригинала и не узнать.
Так что же произошло, что у героев «Дня» на сердце? Все, как обычно у Каннингема. В описании потерянности он, пожалуй, превзошел Коупленд и Киньяра, утонченная изысканность его психологических портретов и штришков выбивается в область чистой поэзии подчас. Посему, возможно, и предпослан книге эпиграф из Ахматовой (!), а самая первая строка отсылает чуть ли не к тургеневской пейзажности: «В этот ранний час Ист-Ривер окутана тонкой полупрозрачной пленкой, глянцево-стальной оболочкой, которая плывет как будто над поверхностью воды, тем временем меняющей цвет…»
У героев тоже меняется настроение, видение их отношений и будущего, полный упадок сменяется желанием все поменять, начать новую жизнь — сесть, например, на Центральном вокзале на runaway train, найти новую работу в каком-то другом городке, взять новое имя. Только поможет ли?
Тоска закралась так глубоко, что коренится уже и в детях: «Возможно ли, что в пятилетней девчонке уже пустила корни тоска смертного человека, уже нарождается страх собственного исчезновения?» Она повсеместна, и даже «насмешка — наименее компрометирующее проявление глубинных желаний и страхов». О, герои так цепляются, как утопающие за соломинку, за свое чувство юмора, спасительную (ли) иронию, что, видимо, ничего больше и не осталось. Изабель и Робби, брат и сестра, главные герои книги, весь вечер напропалую шутят и после похорон их матери. Надеюсь, им как-то помогло.
От чего? От того, что идут по жизни без партнера, не маршем, но ползком. А взрослые годы упали как-то очень неожиданно и бесповоротно. Плюс лишние килограммы, минус волосы и та тинейджерская красота, что, замечает Каннингем, есть свет юности и в ней и должна остаться по каким-то законам. Еще бы разгадать их. Герои пытаются.
«С шутливой стойкостью принимая разочарования, он вытравил из себя ярость, а заодно и надежды на будущее, которое якобы впереди». Герои никуда не уезжают, а обнаруживают себя плачущими «в метро нигде». «Изабель неловко за свою печаль. И неловко, что неловко за свою печаль — ей, у которой и любовь есть, и деньги». Но это, как у Венички на вокзале, «слишком тяжелая мысль» — и лучше думать, «почему не все плачут в метро» поутру. Из этого шутливую историю для соцсети сочинить можно.
Хотя как без партнера? У Робби, да, была череда неудачных партнеров, расставания по смс, слезы над студенческими фотографиями и некая смутно угадываемая ими всеми влюбленность в родственника. «Мы суденышки, которые беспрестанно сносит обратно в прошлое», — цитируют они Фицджеральда и опять пытаются шутить. Выходит так себе, если честно. А вот Изабель, а вот их общая подруга Чесс, вообще все они… Тут хочется сказать что-то не очень популярное, против веяний и мод времени, старомодное очень. Что больше всего, кажется, они озабочены не любовью и браком, а — «нам нужно установить границы», «побыть вдалеке друг от друга», «мне нужно разобраться, я хочу остаться один». Партнер, кажется, и подумать не успел ничего плохого, не то что сделать, а тут же «границы», «расстаться» и «одной». Как говорят студенты Чесс на обсуждении старого романа в аудитории, «почему все белые такие сумасшедшие». Она соглашается.
И не всегда, кстати, в аудитории, но и в зуме, запертые в квартирах, ничего не купить и на кладбище даже не пробраться. «Больницы уже забиты… Морги забиты тоже». Ведь 2020 год — ковидный год. Каннингем на этом не центрируется, опять же все лишь легкими акварельными монохромными мазками. И тут вообще интересно, как работает память. Казалось бы, все было так недавно, еще вчера, прекрасно помним, как такое забыть, а и ушло, вытеснено, будто вечность назад или в страшном сне. Страшном, но и чуть-чуть ностальгическом. Такая вот «летопись подлежащего забвению», которую Робби подумывает вести по другому поводу. Неудачных любовей, вы все правильно угадали.
К формальному, стилистическому все же придется вернуться. Чувства героев очень похожи — но строятся, поданы они дискретно весьма. То идут подглавки из мейлов, бумажных писем, чатов и даже комментариев под музыкальными клипами, то просто диалоги из абсурдистской драмы, просто Беккет какой-то:
- И ты устала.
- Ты устала.
- Надо возвращаться в дом.
- Встать бы с этого кресла.
Все эти страдания на пустом месте (буквально, ибо Робби потом улетает в Исландию, где наслаждается полным отсутствием шума, людей и прочих раздражителей, а потом и вовсе приобщается к буддийской великой пустоте — умирает) и повестка в духе, прости Господи, какой-то Янагихары, могла бы и сильно утомить. Если бы Каннингем не был Каннингемом — он и тому целлофановому пакету из финала «Красоты по-американски» мог бы посвятить роман, и это было бы дивно прекрасно. «Небо поет, река безостановочно течет к водопаду в километрах полутора отсюда — вот что происходит, а больше нечего», — пишет Робби из своего исландского далека. «Он бросает взгляд вверх, на слой тьмы посветлее, на непрозрачную поверхность воды, проверяя, не скользит ли следом за ним отблеск звезды, но звезд не видит и заплывает все дальше, устремляясь к некой цели, которую нельзя назвать местом — это не то чтобы место, скорее небытие, где все растворяется, выплывает из самого себя и станет никем, где оно исчезнет, просто исчезнет, исчезнет — и всего-то».