Текст: Федор Косичкин/ГодЛитературы.РФ

Коллаж: ГодЛитературы.РФ

«Ночь музеев» в этом году совпала со 160-летием Третьяковской галереи - и один из главных живописных музеев страны отмечает эту не очень круглую, но очень весомую дату несколькими эффектными проектами. Казалось бы, к литературе это прямого отношения не имеет; но в XIX веке, когда кинематографа еще не было, живопись и литература порой перетекали друг в друга - к взаимному обогащению. А экспонируемая (особенно в Третьяковской галерее) картина порой вызывала тот же общественный резонанс, что и громкая кинопремьера в наши дни. Впрочем, как мы увидим, в XX веке это тоже иногда случалось.

1.

Самый очевидный способ взаимодействия живописи и литературы: художнику, Михаилу Врубелю, просто заказали иллюстрации к поэме Михаила Лермонтова. Но Врубель не смог ограничить себя, в прямом смысле слова, рамками печатного листа и создал целую серию огромных картин, мгновенно снискавших заслуженную славу сами по себе» « Демон, — рассказывал о своей концепции художник, - дух не столько злобный, сколько страдающий и скорбный, при всем этом дух властный, величавый... ». Впрочем, Лермонтов рассказал об этом не хуже: «Печальный Демон, дух изгнанья, Летал над грешною землей, И лучших дней воспоминанья Пред ним теснилися толпой…»

2.

А это более сложный и интересный случай. Правоверный соцреалист Юрий Непринцев, обобщая собственный фронтовой опыт в истребительном батальоне и в действующих частях Балтфлота, создал образцовую соцреалистическую картину - с народными массами, положительным настроем и т. д. Но эта картина однозначно воспринимается как «портрет Василия Тёркина». Потому что Александр Твардовский тоже обобщал народный опыт.

3.

Конечно, царь Пётр - не литературный персонаж; но та трактовка его образа, то отношение к петровским преобразованиям, которое выразил здесь Валентин Серов, насквозь литературно. Утончённый критик А. Н. Бенуа расшифровывал это отношение так: «Он похож на божество рока, которому подчиняются даже стихии… Петр движется как автомат… как фантастический механизм, завод которого в руках Верховных сил». Такое же отношение - едва ли не прямо основанное на этой картине - демонстрировал Алексей Толстой в своем раннем рассказе «День Петра»:

«Вот так погода! Хороша погода! Морская, крепкая, сквозняк! С удовольствием, раздувая ноздри, вдыхал Петр соленый, сырой ветер, гнавший где-то по морю торговые, полные товаров суда, многопушечные корабли, выдувавший изо всех закоулков залежалый дух российский.

И пусть топор царя прорубал окно в самых костях и мясе народном, пусть гибли в великом сквозняке смирные мужики, не знавшие даже - зачем и кому нужна их жизнь; пусть треснула сверху донизу вся непробудность, - окно все же было прорублено, и свежий ветер ворвался в ветхие терема, согнал с теплых печурок заспанных обывателей, и закопошились, поползли к раздвинутым границам русские люди - делать общее, государственное дело».

Это рассказ 1918 года. Через двадцать лет, работая над «Петром I», «красный граф» скорректирует отношение к первому императору. Умершему в 1911 году Серову это уже не понадобится.

4.

Картина-обличение, картина-памфлет произвела на современников огромное впечатление. И, как это ни странно нам сейчас представить, сыграла значительную роль в улучшении патриархальных нравов Российской империи - где считалось в порядке вещей, что мужчина «делает состояние», а потом уже, удалившись от дел, заводит себе молодую жену для украшения старости и произведения потомства. Об этом же - гневный рассказ Антона Чехова «Драма на охоте», написанный почти через двадцать лет: «Видал я на своём веку много неравных браков, не раз стоял перед картиной Пукирева, читал много романов, построенных на несоответствии между мужем и женой, знал, наконец, физиологию, безапелляционно казнящую неравные браки, но ни разу еще в жизни не испытывал того отвратительного душевного состояния, от которого никакими силами не могу отделаться теперь, стоя за спиной Оленьки и исполняя обязанности шафера…».

Как мы видим, нравы исправляются медленно.

5.

Широко известный портрет Достоевского - это не столько изображение знаменитого писателя,

сколько воспроизведение атмосферы его произведений или того, что мы грубо и не совсем справедливо называем «достоевщиной». На этот образ работает и блестящий высокий лоб, и переплетенные пальцы, в которых коллеги-профессионалы Перова усматривали техническую ошибку, но которые тоже оказываются к месту - как к месту оказываются многочисленные стилистические якобы огрехи у самого Достоевского. А. Г. Достоевская говорила, что «Перов уловил… “минуту творчества” Достоевского… он как бы “в себя смотрит”». Достоевский изображен в позе, сходной с позой Христа на картине Крамского «Христос в пустыне», это сходство для современников писателя было очевидным.

6.

Так же, как и в случае с «Отдыхом после боя», Репин как бы не пишет прямую иллюстрацию к «Тарасу Бульбе», - да в повести Гоголя нигде и нет этого эпизода. Но все типажи хорошо узнаваемые. В письме В. Стасову Репин восхищался: «Чертовский народ! Никто на всем свете не чувствовал так глубоко свободы, равенства и братства. Во всю жизнь Запорожье осталось свободно, ничему не подчинилось!» А толстый казачина в красном кафтане и белой папахе, уперевший от смеха руки в боки, - это, конечно, сам Тарас Бульба. Для него позировал петербургский музыковед-фольклорист Александр Рубец, - но, вероятно, отразился и колоритный облик «дяди Гиляя» - Владимира Гиляровского. Удивительно другое: выглядывающий из-за плеча Тараса тощий и мрачный вислоусый старик - это на самом деле Федор Стравинский, оперный певец - и отец Игоря Стравинского. Вот такое «Письмо турецкому султану».

7.

Раскол - драматичнейшее событие русской истории, не раз осмыслявшееся в живописи и литературе. Но эта экспрессивная и огромная - три на пять метров - картина Сурикова словно нашла свое прямое продолжение и воплощение в трехтомном романе современного писателя Владимира Личутина  «Раскол», принесший ему премию «Ясная Поляна» и премию Правительства Российской Федерации. Там те же главные герои и, главное, он написан в той же «нутряной» манере, что и знаменитая картина.

8.

На этой картине запечатлено возникновение нового типа литературы, «литературы факта» - одно из последствий осуществлённой в советской России программы тотальной грамотности населения. Вот как описывает это в своих мемуарах Валентин Катаев:

«Быть правщиком значило приводить в годный для печати вид поступающие в редакцию малограмотные и страшно длинные письма рабочих-железнодорожников. <…> Другу [то есть Илье Ильфу] вручили пачку писем, вкривь и вкось исписанных чернильным карандашом. Друг отнесся к этим неразборчивым каракулям чрезвычайно серьезно. <…> Обычно правщики ограничивались исправлением грамматических ошибок и сокращениями, придавая письму незатейливую форму небольшой газетной статейки. Друг же поступил иначе. Вылущив из письма самую суть, он создал совершенно новую газетную форму - нечто вроде прозаической эпиграммы размером не более десяти - пятнадцати строчек в две колонки. <…> Это была маленькая газетная революция».

9.

Еще более сложный случай взаимодействия литературы и живописи: Илья Репин воссоздает один из самых известных «литературных перформансов» XIX века - публичное чтение 15-летним Сашей Пушкиным своей оды «Воспоминания в Царском Селе» в присутствии главного вдохновителя самого проекта Лицея министра просвещения Алексея Разумовского и знаменитого поэта Державина. Ко дню столетия со дня создания Лицея (что и послужило поводом заказать Репину такую картину), когда о Пушкине и о его дальнейшей судьбе стало известно всё то, что нам о нём известно, этот перформанс (формально - публичный экзамен при переводе лицеистов из младшего «триместра» в старший) насквозь пророс легендами, и Репин воспроизводит не единичный факт, а именно эту легенду о старике Державине, благословящим, сходя во гроб.

Самое интересное, что картина продолжала обрастать легендами и через много лет после того, как Репин её окончил. В качестве модели для министра Разумовского, сидящего за столом крайним слева, сцепив руки, Репин выбрал своего соседа и приятеля по финской даче - молодого литературного критика Чуковского. Тогда, разумеется, мало кто мог предположить, что Чуковскому суждено будет дожить до глубокой старости и самому стать патриархом, как Державин.