Текст и интервью: Андрей Мягков
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Особенность премии «Национальный бестселлер» - в том, что в ее длинный (а то и в короткий) список регулярно попадают не только раскрученные бестселлермейкеры, но и авторы, о которых не известно ничего, кроме имени. А порой и имени не известно, потому что на его месте красуется какой-нибудь Фигль-Мигль. Это идет вразрез с устоявшимися правилами проведения «больших» и «взрослых» премий, но зато добавляет единственной «федеральной» литературной премии с петербургской пропиской своеобразия. И, конечно, как нельзя лучше отвечает некогда сформулированному слогану «Нацбеста» - «проснуться знаменитым».ГодЛитературы.РФ решил помочь дебютантам «проснуться знаменитыми» и хотя бы частично уравновесить их шансы в «борьбе» (если это слово применимо в литературе) с такими тяжеловесами, как Прилепин или Пелевин. Для чего мы проведем серию интервью с авторами, которые попали в длинный список со своей дебютной книгой. То есть, по-старинному говоря, устроим «бал дебютантов», как во времена Наташи Ростовой. И открывает наш «бал» бывший томич Андрей Филимонов — благо фрагмент из его книги «Головастик и святые» наши читатели могли, как и мы сами, оценить еще полгода назад.
Андрей Филимонов. «Головастик и святые». М.: РИПОЛ-классик, 2017
«Головастик и святые» - роман очень бодрый, смешной и задиристый. Для кого-то даже слишком бодрый — за искрометными щепками, которые летят во все мыслимые стороны, можно и леса не разглядеть. А он тут, без сомнения, есть, и воспринимать текст Филимонова исключительно как аттракцион будет самую малость преступно. Хотя аттракцион этот действительно захватывающий.
Летопись волшебной сибирской деревни организована по принципу калейдоскопа: автор встряхивает разукрашенную гжельскими узорами трубку и предлагает полюбоваться. Относится это и к языку, который с тактом черта из коробочки подкидывает сюрпризы один за другим, и ко всей композиции целиком — короткие главки сменяют друг друга со скоростью, за которую приличные дэпээсники штрафуют. В итоге вся эта языковая эквилибристика, помноженная на многоголосую сюжетную чехарду, хватает тебя за грудки и до последних строк горячо тараторит частушки, которые, может, и ложь, и похабщина, да в них намек. Вместо слова «частушка» можно подставить еще десяток других — сказ, притча, эпос, анекдот, - но каждое будет характеризовать роман Филимонова лишь отчасти. Даже с помощью расплывчатого «магический реализм» вряд ли удастся подвязать все ниточки — потому что, когда автору удается создать мир, который заздравно абсурден и заупокойно реален одновременно, это несколько остужает литературоведческий пыл. А когда мир этот еще и выписан таким радиоактивным языком, то пиши пропало — какой уж тут академический подход.
Алиса Ганиева, номинатор: «В смелом по языку романе Андрея Филимонова "Головастик и святые" пестро и густо описана жизнь сибирской деревни Бездорожной, в которой есть всё: и самоедская камасутра, и авиаконструкторы-самоучки, и мечтатели, и просто дуры. Мне кажется, в этом печальном и смешном романе найдутся все слагаемые потенциального национального бестселлера: абсурдные перипетии, сибирская магия, русский дух, ядрёные диалоги и захватывающее переплетение бытового и сверхъестественного»
«Все эти люди — они действительно существуют…»
Давайте, собственно, с «Нацбеста» и начнем. Вас уже не в первый раз номинируют — в том году была «Большая книга»…
Андрей Филимонов: Ну, там я недалеко продвинулся. Это была рукопись еще неизданной книги.
Но все-таки было. И теперь вот «Нацбест». Есть чувство, что что-то изменилось?..
Андрей Филимонов: Нет, но… Появляются надежды на то, что книга будет прочитана.
То есть это важно для вас?
Андрей Филимонов: В этом и смысл, мне кажется, — в том, чтобы книгу читали, потому что заходите в любой большой книжный магазин — и видите огромное количество книг, и без какого-то гида, без каких-то наводок вы просто в этом количестве потеряетесь. Мне самому жаль тратить время на эксперименты. Как говорил Шопенгауэр: «Если бы с книгами продавали время для их прочтения». Мне кажется, литературные премии выполняют роль указующего перста для читателя. А внутри меня какие-то эмоции — приятно, да, но пока тут не о чем особо говорить.
А кто в том году взял «Нацбест», не помните?
Андрей Филимонов: Нет, не помню. Это не Юзефович был?
В позапрошлом году был Сергей Носов, а в прошлом — да, по-моему, Юзефович. Но «Большую книгу» точно получил именно он.
Андрей Филимонов: Ну видите, если я в чем-то не участвую, то это меня меньше интересует. Теперь вот буду следить за, так сказать, полуфиналом.
Вы ведь сейчас не все время живете в России…
Андрей Филимонов: Я кочую…
С чем это связано? Ну то есть — так обстоятельства складываются или это ваш выбор?
Андрей Филимонов: Мой выбор. В двенадцатом году — тогда я еще жил в Томске — я придумал передвижной поэтический фестиваль «Пляснигде». «Пляс» - это «место» по-французски, «нигде» - это «нигде». Когда фестиваль прошел, оказалось, что идея отсутствия места повлияла не только на меня, но и на других людей, которые имели отношение к фестивалю. Глава областного департамента по культуре бежал из России и попросил политического убежища в Эстонии. Директор завода, где мы открывали фестиваль — в литейном цехе, с красивым перфомансом, — эмигрировал в Америку. Я вот езжу, кочую туда и сюда. Видимо, это был такой ритуал. Совершается ритуал — и корни, так сказать, подрезаны. Этим я отличаюсь от героев моей книжки, которые, наоборот, хотят жить в своей деревне, и когда власть собирается их выселить — есть такая программа в России, когда далекие, маленькие деревни переселяют поближе к цивилизации, — мои герои против этого восстают. Они сами не могут объяснить почему — нравится им там жить, они живут и вполне счастливо себя в этом месте ощущают.
И чем жизнь «здесь» отличается от жизни «там», за рубежом? В чем для вас главное отличие?
Андрей Филимонов: «Зарубеж» это ведь не какая-то нерасчлененка, он совершенно разный. Например, последние несколько дней я был в Риге — очень русский город, там везде говорят по-русски. Если кто-то хочет посмотреть, как выглядит «альтернативная Россия», надо поехать в Ригу, потому что там никаких проблем с общением. Самые разные русскоговорящие люди — эзотерики, художники, мистики, бизнесмены. А Париж, Франция, где я провел последние два месяца, там, если на бытовом уровне, — совершенно необыкновенное внимание людей друг к другу. То есть вы не можете ехать в лифте с человеком и ничего ему не сказать, нужно хотя бы поздороваться, желательно поговорить о погоде. В магазине вы пять раз скажете «мерси» и вам пять раз скажут. Когда после Франции попадаешь в Германию — там тоже люди вежливые, но уже не то, немножко "подмороженные", и чем дальше на восток — тем сильнее. А Франция в этом смысле, мне кажется, абсолютно уникальное и неповторимое место, где человек, даже если он имеет только матрас и спит на улице — он все равно звучит гордо и спит он на улице гордо, а не как забившийся в щель le miserable, отверженный.
То есть сами люди — это то, что сильнее всего бросается в глаза?
Андрей Филимонов: Конечно, люди всегда бросаются в глаза, везде. Много загадочных особенностей у каждого народа. Например, русские очень тревожатся, когда путешествуют. Набоков писал о русской традиции — приходить на вокзал за час до отправления поезда. Но это еще можно рационально объяснить — боязнь опоздать. Но ведь когда приезжают на свою станцию, русские люди стараются как можно быстрее выйти из вагона, начинается давка, кто-то с чемоданами лезет вперед… А потом оказывается, что они просто хотели побыстрее выйти. Как это объяснить? Может быть, какая-то тревога, связанная с путешествиями…
Раз уж мы о людях: есть расхожее мнение, что перед человеком, который пишет, рано или поздно встает выбор — или близкие ему люди, или литература. Совмещать не получается. Шишкин в своей последней книге, в эссе о Роберте Вальзере, это в очередной раз проговаривает. Вас этот выбор уже касался?
Андрей Филимонов: Естественно, во мне тоже присутствует определенная доля мизантропии. Например, ты должен поговорить по скайпу с одним близким человеком, с другим, с третьим, с четвертым — потом смотришь на часы — блин, а ведь уже полдня прошло, а я бы мог бы… Иногда это принимает форму невроза, потому что невозможно, действительно, быть примерным семьянином и заниматься литературой. Лев Толстой, правда, в Ясной Поляне вполне себе совмещал, но у русских писателей того времени была другая материальная база. А тут… тут все достаточно сурово. Но я все-таки думаю, что есть гораздо менее подвижные, чем я, пишущие люди, которые не нуждаются во всех этих сменах географических декораций, но для меня это важно — поэтому я бываю с семьей не так часто, как хотелось бы.
В том, что вы пишете, как-то отражаетесь вы сами, ваши черты, характер?
Андрей Филимонов: То есть «Мадам Бовари — это я»? Нет, я не могу сказать, что это я, не так давно моя знакомая, прочитавшая роман, сказала: «Ты знаешь, твои герои — они гораздо более психически здоровые люди, чем ты». И я подумал, что да, наверное, когда смотришь на мир глазами героя, не выписываешь свои черты, но все равно где-то «я» присутствует, и получается такой коктейль. Когда пишешь, что такой-то такой-то сделал то-то и то-то, ты неизбежно ставишь себя на его место, но добавляешь то, что ты подсмотрел, подслушал.
У вашей книги эпиграф из кинофильма Микеланджело Антониони. Это был концептуальный выбор: взять цитату из фильма, а не из литературы?
Андрей Филимонов: Я этот фильм пересматривал в тот момент, когда заканчивал книгу, и мне вдруг показалось, что слова очень подходят: «Все думали, что я мертв, и я не стал их разубеждать». Потому что в этой книжке описывается мир, где очень нечеткая грань между живыми и мертвыми, они ходят туда-сюда. Как, наверное, и должно быть в мифе. Не то чтобы я специально искал эпиграф.
Антониони, я так понимаю, вам нравится?
Андрей Филимонов: Да, Антониони очень люблю. Мне кажется, он один из самых мистериальных режиссеров XX века, потому что если мы возьмем любой его великий фильм: Blow up или Zabriskie Point, или The Passenger, который «Профессия: репортер» в русском переводе, — концовки там всегда как мистерии. В Zabriskie Point это поле любви — есть сюжет, понятно, но сюжет вдруг перестает быть важен, а личное событие перерастает в мистерию. Или в Blow up, когда фотограф вроде бы что-то узнает, но тут приезжают клоуны и начинают играть в теннис без мячика. И он со своим маленьким знанием и маленькими тайнами оказывается в каком-то еще более загадочном мире. За это я люблю Антониони.
При этом ваш текст, как мне кажется, плоть от плоти литературы. Его невозможно представить на экране…
Андрей Филимонов: Потому что язык, да?
Да, именно. Очень яркий язык.
Андрей Филимонов: Ну потому что язык для меня важен. Мне самому интересно с ним работать, интересно читать книги, где язык закручен. А о том, можно превратить это в кино или нельзя, я, честно говоря, не думал. Потому что у меня есть картинки — я их видел, я представляю, как все выглядит, и свое кино я посмотрел.
То есть вы считаете, что так работает вся литература? «Кино в голове?»
Андрей Филимонов: Нет, это мое личное восприятие. Кто-то наверняка думает совершенно по-другому, но для меня да — это возникновение картинки из текста. Помните, в «Театральном романе» герой Булгакова рассказывает, как сочиняется пьеса: вдруг на столе появляется коробочка, в которой ходят герои, такая маленькая сцена. Что видишь — то и пиши, а чего нет — не пиши. То же самое с моим читательским восприятием — если я вижу что-то, читая текст, текст увлекает. Кстати, со стихами то же самое — если кто-то читает стихи, а я могу мысленно выстроить перед глазами строчки, это неинтересно, хорошее стихотворение увлекает образами дальше, за границы текста.
Может быть, вы видели, что Галина Юзефович писала о вашем романе? Она выразилась «простая и бесхитростная читательская радость». Не кажется ли вам эта похвала несколько снисходительной?
Андрей Филимонов: Бесхитростная… Я не знаю, что имела в виду Галина в данном случае под бесхитростной. Если это непосредственная радость, то есть: «Ух, как хорошо», ну тогда пускай. К эпитетам чего цепляться. Как говорил Довлатов: «Я обижаюсь, когда обо мне не пишут». Вообще все настроены исключительно на похвалы, как будто писатель — это такой маленький ребеночек, которого, если не гладить по голове, то он все бросит, растопчет игрушки и больше не будет писать. Ну и пусть не пишет, столько людей на свете этим занимаются. Раньше Белинский критиковал всех направо и налево, писатели между собой скандалили — это живой литературный процесс. Мне кажется, все живое — оно должно вызывать и негативные отклики тоже, потому что иначе это уже не критика, а пиар.
То есть вы сами свою книгу «легкой» не считаете?
Андрей Филимонов: Я не стремлюсь специально к сложности. Вот вы Шишкина упомянули — достаточно замысловатые у него тексты. Я не стремлюсь к каким-то стилистическим петлям, как у Саши Соколова. Меня просто должна устраивать фраза, которая написана. Не знаю, кто как, но я переписываю каждую по несколько раз. Была одна хорошая фраза, за ней другая, а потом что-то потерялось: ты написал, оно подходит по смыслу, но не подходит по другим критериям. И вот когда ты добиваешься того, что все друг с другом соотносится и ритмически, и композиционно, — о'кей. Но в то же время мой роман нельзя назвать словом «чтиво» - понятно ведь, что есть разные стратегии письма и соответственно разные читатели. Как, кажется, Ролан Барт говорил — есть читатель-самка, который хочет наслаждаться. И наслаждение — оно ведь может быть не в том смысле, что тебе все разжевали и в рот положили, а такое наслаждение, когда тебя и озадачили где-то, может быть, немножко напугали, может быть, немножко шокировали. А потом ты понимаешь, зачем это было. Главное отличие литературы от чтива, на мой взгляд, в том, что в литературе есть понимание, зачем это было сделано, а бульварный роман всегда сделан просто так. Вот я сел в поезд, прочитал двести страниц, убил время и оставил эту книжку на столе.
И вы понимаете, зачем пишете?
Андрей Филимонов: Ну конкретно «Головастик и святые» мне хотелось написать несколько лет. Я работал журналистом на маленькой независимой компании ТВ-2, мы ездили в очень глухие места и видели очень диких людей. Ночевали однажды в избе у человека — много книг на полке, он весь вечер застенчиво сидел у печки. А наутро мне рассказали, что он убил свою невесту и отсидел за это десять лет. Прямо на свадьбе убил и тут же сел. Подобные люди, как ни странно, производили впечатление довольно счастливых людей. И вот мне как раз хотелось понять — в чем, собственно, оно заключается, это их человеческое счастье. Мы снимали телевизионные сюжеты, но это было процента три от той жизни, которая оставалась за кадром. Хотелось это из-за кадра вывести, тем более что все эти люди — они действительно существуют. И монахи, и коллекционер мощей…
То есть для вас важна связь текста с жизнью?
Андрей Филимонов: Это для меня только и важно. Читателю все равно, живет такой парень или нет. Главное, наверное, удовольствие — это когда ты погружаешься в чью-то фантазию, кем-то сконструированный мир, и за этим миром ты узнаешь что-то из своего опыта, но и что-то незнакомое — жизнь других.
А то, что вы сами читаете, как-то влияет на ваши тексты?
Андрей Филимонов: Мешает. Если нужно писать свой текст, лучше не читать хороших книг, потому что неизбежно будут сравнения, всякие «а может быть, действительно так сделать?». Чур меня, чур меня. Нужно сделать какую-то часть работы, а потом почитать. Время, когда я читал и чем-то напитывался, учился — оно для меня прошло. Старого пуделя новым фокусам не научишь.
А что-то из детских, юношеских впечатлений, важных для вас как для писателя?
Андрей Филимонов: Дело в том, что мои родители и моя бабушка всегда собирали книги, и с детства я был окружен собраниями сочинений. Мне нравились цвета обложек — у Пушкина была красная, у Чехова тридцатитомник лазоревый, цвета морской волны. Вот толстовский мне не нравился — коричневого цвета, и у Достоевского такой желтовато-серый. И когда мне было лет девять-десять, я еще ничего не писал, но уже думал: а у моего собрания сочинений какой цвет будет? А конкретно из литературы — Василий Аксенов мне с детства полюбился. Сначала детские его повести, потом остальное — через него, кстати, я пришел к чтению самиздата. Потому что лет в шестнадцать мне рассказали, что Аксенов уехал и есть у него роман «Ожог». Я говорю: «Да? Дайте почитать». - «Ну на». Не было даже ощущения, что это что-то запретное. Потом Стругацкие точно так же: сначала какие-то изданные книжки, вроде «Понедельник начинается в субботу», а потом уже «Улитка на склоне», которую передавали в перепечатках. Получается, все мои любимые писатели в детстве оканчивались самиздатом.
Можете себе представить, что лет через двадцать кто-то будет говорить о вас так же, как вы сейчас об Аксенове?
Андрей Филимонов: Иногда, знаете, пишут читатели. Недавно из Таганрога написали, попросили книжку прислать в библиотеку таганрогскую — но я не стал объяснять те жесткие условия, в которых находится автор, которому выдают 15 авторских экземпляров и он не может рассылать книгу по библиотекам, хотя это было бы дело, наверное, хорошее. Так что если книжка будет доступна, то почему бы и нет. Единственное, что вряд ли кто-то сможет прочитать это в детстве, потому что там стоит «18+» на обложке — хотя дети с пяти лет прекрасно знают все те слова, что им запрещают читать депутаты Государственной думы. Кстати, по поводу обсценной лексики — у меня была презентация «Головастика» в Париже в начале февраля в магазине Globe. Пришло сколько-то людей, кто-то понимал по-русски, кто-то только по-французски, и ведущий, он же директор магазина, переводил все, что надо. В зале сидела женщина, очень пожилая, которая меня спросила: вы говорили про какие-то слова нецензурные, а пока что только слово «ж**а» нам прочитали. Я говорю: хорошо, если вы интересуетесь, пожалуйста. Нашел отрывок, где разговаривают исключительно матом, и его прочитал. Она сказала: да, спасибо, теперь я поняла, о чем шла речь. Оказалось, что она дочка эмигрантов, ей восемьдесят лет, она никогда не была в России, но интересуется русским языком в разных его изводах, в том числе смотрит Первый канал и посещает литературные мероприятия. Так что насчет детей — я сомневаюсь, а юношество вполне может прочитать.
А на французский вашу книгу еще не собираются переводить?
Андрей Филимонов: Насчет французского пока не знаю, а на английский переводят, присылают фрагменты. Интересно смотреть, как это превращается в другой язык.
Того фрагмента, где один мат, еще не присылали?
Андрей Филимонов: Ой, мне кажется это самое легкое. В английском же что — фак-фак-фак, это, я думаю, вообще не вопрос. Там другие сложности: например, рассказчик говорит о власти — «она». «Она» - Шурка Толстый — выбралась в районные начальники. Вы, говорит, может, удивляетесь, что я мужика в женском роде употребляю… В английском это невозможно, нельзя сказать «она — власть». Переводчик, Анна Фишер, исхитрилась и сделала they, «они - власть», и там своя уже появилась логика. Такие вот приключения языка.
Насколько я знаю, в Томске вы получали философское образование. Это как-то сказалось…
Андрей Филимонов: Никак (смеется).
Ни на вашей жизни, ни на вашем творчестве?
Андрей Филимонов: Никак. Это было исключительно в угоду родителям, которые требовали высшего образования.
Тем не менее, немного философии: беспокоят ли вас какие-то вопросы, ответы на которые вы ищете всю жизнь?
Андрей Филимонов: Как всякий человек, я хочу знать, есть ли жизнь после смерти. Все закончится — и все? Или как? Поэтому буддисты мне симпатичнее других религиозных фанатиков. Как пел Высоцкий: «Хорошую религию придумали индусы — что мы, отдав концы, не помираем насовсем». Я утрирую, но этот вопрос действительно волнует меня с самого детства. В пять или шесть лет я написал завещание и отдал его родителям. Там было сказано: «Когда я умру, похороните меня во дворе». То есть я представлял, что родители - это вечные существа, боги, а я, человек, - смертен. И это было, наверное, одним из тех потрясений, которые заставляют делать что-то непрагматичное — например, писать книги. То же самое произошло с моим сыном — и в том же возрасте, в пять лет. У него был день рождения, он сидел на горшке и вдруг заплакал. Я спросил: что случилось? А он отвечает: я подумал — а почему у нас, в России, не лечат тех, кто умер? Наверное, это что-то родовое, какой-то вопрос, который передается из поколения в поколение. Может быть, поэтому последний год я пишу что-то вроде семейной хроники…
То есть будет новая книга?
Андрей Филимонов: Будет или не будет — я еще не знаю, но, по крайней мере, пишу. Пытаюсь собрать какие-то родовые вещи… Помните, у Майринка в «Големе»: человек напоминает прозрачную трубку, в которой катятся шары, и эти шары — его предки. То есть человек, с одной стороны, личность, а с другой — он что-то транслирует, и понять, что ты транслируешь, — это один из вопросов, который меня занимает.
А вам не кажется, что, может быть, лучше не знать на этот вопрос ответа?
Андрей Филимонов: Нет, не кажется. Гнозис — это лучшее, на что способен человек. Гнозис и праксис.
И напоследок: зачем читать ваш роман? Если бы у вас было меньше минуты, чтобы убедить человека открыть вашу книгу, что бы вы ему сказали?
Андрей Филимонов: Затем, наверное, что ни в каком другом романе он не встретится с такими интересными людьми. Встретится с другими интересными людьми, а вот с такими не встретится.
Ссылка по теме:
