Текст: Михаил Визель/ГодЛитературы.РФ
Обложка предоставлена издательством "Рипол-Классик"
Если попытаться обрисовать эту книгу на манер гоголевской купчихи, мечтающей «губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча...», то можно сказать, что перед нами - персонажи «Печального детектива» Астафьева - честный, но не очень удачливый милиционер с чудинкой, по прозвищу Головастик (после полученного на службе увечья его назначили главой местного поселения, но очень маленького, поэтому он сам так про себя говорит: "я не голова, я головастик") и его разбитная, но по-своему любящая жена, оказавшиеся в обстоятельствах "Зоны затопления" Сенчина и в окружении героев "ГенАцида" Бенигсена. Да еще и с отчетливым привкусом духовидчества, как у Дениса Осокина в «Небесных женах луговых мари» или даже шаманства, как у Александра Григоренко в "Мэбэте". И описанные сочным грубоватым языком Шукшина.Но можно сказать и по-другому: «Головастик и святые» - прекрасный образчик магического реализма. Метод, придуманный некогда латиноамериканскими кудесниками для описания сонных южных городков, пришелся как влитой для описания глухих сибирских деревень. Потому что дело же не в климате, а в отношении к действительности. Точнее, в отношении действительности к человеку.
Книга выходит в издательстве «Рипол-Классик».
19.
Приснился большой Город, где ни разу не бывал. Москва, наверное. Там еще на углу горела красная буква М. Я мимо иду, весь такой уверенный, на вокзал, в кассу, и беру билет до родной деревни, куда во сне провели железную дорогу. И называется она теперь - станция Правда. Забираюсь в вагон, где народу немного, ну как если бы во всем поезде ехала только наша Бездорожная.
День стоит яркий солнечный, типа бабьего лета. Мимо окна, когда мы неспешно трогаемся, проплывает желто-бурый лист, давно засохший на ветке и только сейчас оторванный порывом ветра. Он похож на боевую ладью с зубчатыми бортами, плывущую посередине неба в прозрачной глубине, среди белых облаков, которые, клубясь, застывают наподобие древних башен. Понимаю во сне, что наверху есть летающий переменчивый город, куда и направляется лодка-лист, как послание из нижнего мира.
Наблюдая полет лодки-письма, я не скоро замечаю одну странность – в вагоне тихо. Почему-то сюда не врываются продавцы собачьих носков, китайских зонтиков, церковных календарей, волшебных тряпочек, стирающих любую гадость, авторучек с чернилами для шпионов и батареек, живущих вечно. Удивляет меня, что не слышно скрипачей и гитаристов, которые таскают за собой на колесиках музыку, не видно побирушек, клянчащих на операцию тяжелобольному ребенку, и погорельцев, которым нужен билет до Тулы. Пирожки и газеты не носят, остановки не объявляют, билетов не проверяют. Пассажиры телефонами не играются, едут задумчиво, глядят прямо перед собой.
В тишине слышно дыхание соседей, да еще за окном свистит ветер, гоняя волны по бесконечным ковылям. Под куполом синего неба, до самого горизонта, раскинулась степь. Снаружи по-над насыпью, словно вагон вывернули наизнанку, летят отраженные в оконном стекле пассажиры. Тихие и легкие ангелы дальних странствий. Призрачные кочевники. Небесная золотая орда.
Вагон сильно качает, но пассажиров это не тревожит, они сидят неподвижно, с закрытыми глазами. Застывшие лица кажутся масками из светлой глины, которые за тысячу лет, во тьме курганов, не утратили мягкого блеска. Красные спирали, нарисованные охрой на подбородке у мужчин, напоминают о том, что их рыжие бороды когда-то напоминали созвездия.
Во сне я знаю странное слово: таштыки. Так называется народ, к которому я принадлежу. Воины с кудрявыми бородами, мы покорили великую степь и загнали в тайгу трусливых низкорослых шешкупов, которые признали себя нашими данниками, но затаили обиду. Наевшись однажды пятнистых грибов, они совершили подлый набег на лагерь, который мы разбили в сердце мира, где степь встречается с великим лесом.
Была ночь, мы пировали в шатре, а шешкупы ползли к нашим кибиткам бесшумно, как змеи. Им нужно было княжеское тело, чтобы с песнями закопать его у себя в лесу, сделав вечным пленником своего народа.
Болезненная мысль пронзает мой сон: я был князем. Меня убили на пиру ударом копья из темноты. Я умер не сразу. Отбросив чашу, выхватил меч, но кто-то из нападавших ножом отсек мою руку.
Моих воинов они тоже убили. Наверное, мы были чересчур хмельны и беспечны, веселясь на земле, которую считали своей.
Враги отрезали мою голову, а тело изрубили на куски топорами. Тот, кто
первым вонзил копье, забрал сердце и съел его сырым. Руку, намертво сжимавшую меч, изжарили на костре. Разорванное тело сварили и жрали всю ночь и еще один день, сидя вокруг котла. И не могли сожрать, потому что был я великаном, самым высоким из таштыков, который плевал на макушки трусливых шешкупов.
На второй день они взяли мою голову и обмазали глиной. На третий день глина засохла, и тогда они сделали маску. На четвертый день женщины расстелили на берегу медвежью шкуру, а мужчины раздробили камнями мои длинные кости. На пятый день они зашили осколки костей в шкуру, и получилась кукла, на которую надели маску. На шестой день куклу посадили в кибитку и повезли на север. Вместе с другими воинами славного племени, потерявшего в ту ночь силу. Как говорят китайцы: малое приходит, великое уходит. Еще по земле мы ехали, но уже под землю лежал наш путь. И наши кони плакали, когда их резали лесные недомерки.
Мы ехали долго, в молчании, друг на друга не глядя. Потому что когда ты побежден и убит, слова не вернут тебе жизни и славы. Вот такая она, станция Правда.
20.
– Головастик, мать твою, просыпайся!
Открываю глаза и вижу - Молодой Мафусаил, в тулупе, варежкой хлещет меня по морде, которая, что удивительно, вся заросла бородой. А лежу я вроде как в сугробе и ни хера моржового не соображаю - почему.
– Что за нах? Откуда снег?
– Весна, – отвечает Молодой Мафусаил. - Ты долго спал. Пойдем.
Куда там «пойдем»! Ноги слабые подгибаются, как щупальца у кальмара. Хотел встать, но тут же обратно рухнул на ж..у.
– Не могу.
– Ложись в корзину.
Сам он стоял на широких лыжах, а рядом у него была плетенка, большая, как сундук. В такую лося запихать можно, не то что главу сельского поселения, отощавшего после зимней спячки. Я туда залез, Молодой Мафусаил кинул сверху запасной тулуп и потащил плетенку по снегу, пыхтя, но отвечая при этом на вопросы:
– Не, ты не умер, все нормально. Это место такое.
– Сколько я это… сны смотрел?
– Да не шибко. В августе ты залег, сейчас март кончается.
Я даже застонал. Это ж полгода Кочерыжка без моего надзора крутила хвостом! Мне теперь ее придется убить в профилактических целях. Она ведь, к гадалке не ходи, давала Кончаловскому все это время. Или, может быть, не давала? Я ее до конца не пойму, в смысле верности брачным узам и мне лично. Небрежным тоном спросил, как там моя, сильно ли обижается, что я пропустил ноябрьские и Новый год?
– Обижается. Дома дожидается. – прогудел Молодой Мафусаил, и я сразу в красках представил, какая у нас будет горячая встреча с применением холодного оружия.
– И почему я не умер? - говорю слабым голосом. – Спал зимой в летней одежде.
– Медведь спит. Ничего.
– У него природа такая, у медведя.
– А ты откуда знаешь, какая твоя природа? – ворчит Молодой Мафусаил.
– Вот знаю. Две ноги, два яйца, один хер, одна культя, кило мозгов. Которых недостаточно для понимания ситуации.
– Я про это тебе потом расскажу. А сейчас мы торопимся, ждут нас в деревне.
– Нет уж, давай сейчас. А то мне, знаешь, диковато Лазарем в твоих санках ехать. Ты случайно не Христос?
– Ни в каком разе. Просто я в таком сне раньше тебя бывал.
– Ну так, валяй рассказывай. Не томи душу.
И он, как пишут в священных книгах, отверз уста. Длинная получилась история. Под нее мы как раз доехали до Бездорожной, непутевой нашей деревеньки. Вижу, над школой флаг реет. Вот дела! Откуда взяли? Ни копья в бюджете, дров для школы купить не на что – какой уж там триколор! А бабы всегда жмотили свои тряпки, когда я их умолял соткать государственный символ.
Интересуюсь у Молодого Мафусаила, что за праздник у нас? Оказалось - выборá. Да не замухрыжные, а президента всея Руси. И как оно? Да хреново! Что так? У него фамилия, знаешь какая? Путин. Е****ь! Пропали мы. С нашими-то соседями за рекой, кто у нас за такую фамилию проголосует? Ноль процентов, ясен пень. А кому держать ответ, догадайтесь? Конечно, Головастику, который дрых в берлоге, как бурундук, и ни сном, ни духом, ни ухом, ни рылом не виноват. Но это у нас всегда без толку объяснять. Бери теперь в зубы протокол с позорным нулем голосов и чеши до района объясняться. Вон, за тобой на снегоходе приехал избирательный член из районной комиссии.
Стою перед грозным членом навытяжку и ясно читаю свое будущее в его глазах, отражающих мою взъерошенную опухшую личность. Вернется он к себе, на рабочее место, и накатает телегу о том, что головастик сельского поселения Бездорожное керосинил всю зиму, не приходя в сознание, и пробухал, пьянь паровозная, результаты выборóв! Ну, думаю, и хер с ними. Судьба такая: существую для других, а если разлюбят – исчезну.
Тут еще Ленин с безумными глазами подбегает и шепчет, дыша перегаром:
– Бандиты в Пудино ликуют. Праздник у них. А нам - крышка.
Ответил ему значительно:
– Малое приходит, великое уходит.
Он, конечно, недопонял с перепугу. А времени объяснять не было - уходить пора. Еще заглянуть к Кочерыжке и обнять ее перед тем, как наденут меня ж..ой на флагшток и выставят перед районным избиркомом в назидание другим головастикам. Протокол нашей встречи опубликую после, а сейчас, пока не забыл, расскажу историю Молодого Мафусаила.
