Текст: Фёдор Косичкин
Фото: mepiphilous.com
Владимир Набоков умер 2 июля 1977 года в возрасте 78 лет. Возраст почтенный, но не запредельный. Для знаменитости, живущей в райском уголке и в комфорте, даже, можно сказать, преждевременный.Тем более странно представить, что уже вполне сложившимся 18-летним юношей Набоков, как сын одного из влиятельнейших политиков своего времени, мог оказаться в одной комнате с императором Николаем II, а будучи нестарым еще 70-летним джентльменом — мог, как автор скандально-знаменитого романа, быть по-соседски приглашенным на концерт Deep Purple и услышать их хит Smoke on the Water, начинающийся со строки "We all come out to Montreux on the Lake Geneva shoreline", так сказать, непосредственно на месте.
Жизнь Набокова объемлет большую часть ХХ века - и по ней видно, как стремительно и необратимо этот век изменил нашу жизнь. Журнал "Иностранная литература", в течение многих лет фиксирующий эти изменения, целиком посвятил Набокову № 6 за 2017 год.
С любезного разрешения редакции журнала мы публикуем два материала из него: обстоятельное интервью, данное немецкому журналисту в 1966 году, и короткое энергичное письмо, направленное почти десятилетием позже журналисту английскому, — из которого видно, как непросто эти интервью организовывались.
Деспот в своем мире. Интервью Дитеру Циммеру
Перевод с немецкого Дарьи Андреевой
Вы прожили в Германии пятнадцать лет, с 1921 по 1937 год. Судя по тому, как вы описывали Германию и немцев в книгах той поры, они со временем производили на вас все более и более мрачное впечатление. В книге о Гоголе, опубликованной в конце Второй мировой войны, вы пишете, что «пошлость» — самодовольное дурновкусие, китч — составляет существенную часть немецкого народного духа, и выражаете желание, чтобы Германию уничтожили до последней пивной кружки и последней незабудки. Появились ли у вас с тех пор основания переменить мнение?
Владимир Набоков: Мне нравится эта несколько легкомысленная книжка о Гоголе, хоть и писал я ее двадцать лет назад второпях и без большой охоты; но фраза, которую вы упомянули, вовсе не столь легкомысленна, как она звучит, когда вырвана из контекста. Позвольте мне восстановить начало абзаца: «Преувеличивая ничтожество какой-либо нации в то непростое время, когда против нее ведется война, — и хочется, чтобы ее уничтожили до последней пивной кружки и последней незабудки, — зависаешь на краю пропасти под названием пошлость, которая всегда разверзается во время революций и войн». В конце концов, японцы тоже мечтали о том, чтобы Америку уничтожили до последнего пикапа и последнего пинапа. Речь шла о том чувстве любви-ненависти (amo et odi), с которым русский народ смотрит на народ немецкий. Мое личное отношение к Германии 1 сложнее. По двум причинам.
Во-первых, я жил и творил в Германии в те годы, когда она не только на меня, но и на моих немецких друзей — да и сама история тому подтверждением — производила, как вы выразились, «все более и более мрачное» впечатление. В конце концов, чудовищный китч, который и у них, и у меня вызывал отвращение, перерос в режим, неприкрытую, мрачную вульгарность которого можно сравнить разве что с Россией советской эпохи. Это раз.
Второе: по бабке с отцовской стороны моя родословная восходит не только к балтийским баронам, но также и к знаменитому саксонскому композитору 2 , и к почтенному кёнигсбергскому книгоиздателю, и даже к малоизвестному органисту, жившему в Плауэне под Варенбрюком в шестнадцатом веке, и, без сомнения, к некоему любителю бабочек, у которого, вероятно, имелись и кружки на полке, и незабудки в альбоме.
Хочу также добавить, что мне несколько неловко за эти давние горькие слова, которые задним числом звучат так, будто я одним махом обесценил и отверг всю немецкую культуру, в силу еще одного обстоятельства, а именно: в послевоенное время немецкие критики, рассуждая о моих книгах, всегда демонстрировали необычайную проницательность и глубокое понимание искусства.
Приходилось ли вам бывать в Германии после войны?
Владимир Набоков: Я не был в Германии с тех пор, как покинул ее в 1937 году.
Собираетесь ли вы когда-нибудь все же посетить Германию?
Владимир Набоков: Нет, никогда, также как и в Россию я никогда не вернусь.
Почему же?
Владимир Набоков: Пока я жив, могут быть живы и те бестии, которые пытали и убивали беззащитных и невинных. Откуда мне знать, какая бездна зияет в прошлом моего современника — добродушного незнакомца, чью руку я могу случайно пожать?
После 1937 года вы жили во Франции, а в 1941 году 3 , перед немецким вторжением, бежали в США — уже второй раз в жизни ускользнув в последний миг — и решили с тех пор писать по-английски. Многие писатели пытались совершить подобный скачок от одного языка к другому, но немногие преуспели. Сегодня вы считаетесь одним из изящнейших англоязычных стилистов. Как вам удалось добиться, чтобы английский язык подчинился вашей воле?
Владимир Набоков: Хотя переход с одного языка на другой был для меня весьма мучителен, все же нужно сказать, что английским я владею с детства и начал читать по складам английские книжки раньше, чем выучился писать по-русски.
Но вы скучаете по родному языку — русскому?
Владимир Набоков: Конечно. С другой стороны, русский — это язык, на котором я говорю с женой и сыном, и еще в 1960 году у меня получалось писать по-русски стихи.
Правда ли, что вы переводите на русский вашу «Лолиту», хотя пока нет ни малейшей надежды на то, что роман опубликуют в России?
Владимир Набоков: Русский перевод «Лолиты» уже почти год как закончен. Непросто было найти русскую машинистку, а та, которую я наконец нашел, работала очень медленно. Скоро книга выйдет в нью-йоркском издательстве «Федра», и тогда, я надеюсь, она тем или иным путем попадет в Россию. Мой русский, быть может, немного заржавел, но лишь в сравнении с тем, каким он был лет тридцать назад.
Я взялся за это трудное дело в первую очередь потому, что хотел предупредить каких-нибудь неумех, которые в будущем возьмутся перелицовывать мою «Лолиту» на русский.
Помимо ряда внутренних творческих затруднений — проблем стиля и интонации, — немало хлопот мне доставлял еще и заокеанский аромат этой книги. Очень трудно было переводить некоторые технические обороты, названия повседневных для американцев вещей — всего, что связано с автомобилями, мотелями, одеждой. Например, в русском, по-видимому, не существует устоявшегося названия для «ветрового стекла» или «перчаточного ящика». Зато не так уж сложно оказалось передать игру слов и литературные аллюзии, многие из которых я попросту придумал заново.
Вы американский гражданин, но вот уже шесть лет живете в швейцарских отелях. Европа, в конечном счете, оказалась вам ближе?
Владимир Набоков: Я живу в Европе по семейным обстоятельствам. А Швейцарию выбрал, потому что есть в ней особое очарование и прелесть: здесь романтика прошлого перерождается в уют настоящего. В горах водятся изумительные бабочки. Ловить их в окрестностях Симплона или в Граубюндене — ни с чем не сравнимое наслаждение: Понтрезина, Церматт, Лакинталь, долина Роны — классические места паломничества энтомологов, где и поныне можно совершить неожиданную находку, несмотря на то что за минувшие столетия эти места вдоль и поперек исходили с сачками целые поколения немцев и англичан.
Хотите ли вы вернуться в Америку? Может быть, скучаете по преподавательской деятельности?
Владимир Набоков: Америка — моя настоящая родина, и через год-другой я туда вернусь. Не знаю, буду ли преподавать, возможно, физически мне это будет уже тяжело, но, вероятно, я предпочту жить неподалеку от университетской библиотеки.
Не хотите ли вы когда-нибудь где-нибудь по-настоящему обосноваться?
Владимир Набоков: Отчего же нет — мы с женой чудесно представляем себе какое-нибудь тихое и солнечное американское местечко, где сможем осесть. Но сперва я намерен половить бабочек в Перу или в Иране — и только потом окуклиться.
Когда-нибудь, хотя бы ради забавы, вы пытались представить себе, какой бы из вас получился писатель, если бы революция 1917 года не изгнала вас и вашу семью из России?
Владимир Набоков: Занятный вопрос. Не следует забывать, что практически все русские писатели, если правительство не чинило им препятствий, часто и много путешествовали за границей — в первую очередь, по Швейцарии, Германии, Франции и Италии. Туманная голубизна озера, которой я нынче любуюсь из окна, радовала глаз Жуковского, Карамзина, Тютчева, Гоголя, Толстого и многих других. Если бы не грянула революция, я бы наверняка вел праздную помещичью жизнь, возможно, больше времени посвящал бы энтомологическим изысканиям, занимался бы ими энергичнее и ездил бы в длительные экспедиции по Азии и Африке. Основал бы частный музей и большую, удобную библиотеку.
А какие вы бы писали книги, если бы имели возможность вести устроенную, сытую жизнь в мирной России?
Владимир Набоков: Я почти уверен, что мои книги не нравились бы тем же самым людям, которых они раздражают сейчас, и не могу представить себе русское правительство, которому они пришлись бы по вкусу.
С точки зрения цензуры, Америка — благодатнейшее для писателя место.
Вы написали одиннадцать романов, а также множество рассказов и стихов — но в 1955 году вышла «Лолита», и на вас обрушилась мировая слава. Ожидали ли вы, что к вам внезапно будет столько внимания?
Владимир Набоков: Честно говоря, я редко препарирую иллюзию собственной славы и успеха. Когда я писал «Лолиту» — а это заняло у меня полдюжины лет, — меньше всего я думал о том, какую известность она мне может принести. Равнодушие к нелицеприятной критике, быть может, не признак скромности, но для здоровья весьма полезное свойство. Смутно я предвидел, что продажи могут оказаться скудными и у книги будет сомнительная репутация. Допускал также возможность, что некий четвертый добрый читатель однажды присоединится к нашей маленькой компании, которая состояла из моей жены, сына и меня самого. Не исключал я и того, что все читатели на планете меня полностью поймут. Но дальше в будущее «Лолиты» я не заглядывал.
Согласны ли вы, что сегодняшней славой вы во многом обязаны превратному пониманию вашей книги?
Владимир Набоков: Могу я несколько переиначить ваш вопрос? Продавалась бы «Лолита» на первых порах хуже, если бы публика не находилась под впечатлением, что эта книжка непристойная? Возможно. Но не следует забывать, что в «Лолите» быстро разочаровались любители порнографической литературы, которые и составляли основную аудиторию «Олимпии-пресс», — они высмеивали мою книгу и называли ее скучной. Но затем дело пошло на лад, хороших читателей становилось все больше, а плохие постепенно растаяли или вернулись обратно к «Олимпии-пресс», где нашли чтиво себе по вкусу.
Я полагаю, вы не придаете ни малейшего значения тому, что вас называют в ряду писателей, которые прославились как нарушители табу. Вряд ли посредством «Лолиты» вы хотели раздвинуть границы дозволенного или преследовали какую-либо еще подобную цель социального плана — или все же такое намерение было?
Владимир Набоков: Мне неинтересны табу и неинтересно их нарушать. Я пишу то, что мне нравится, и некоторым нравится то, что я пишу, — этим, в общем-то, все сказано.
А что вы скажете по поводу некоторых последствий, которые спровоцировала книга, — ночные клубы «Лолита», шлягеры про Лолиту, вся эта мода, эксплуатирующая тему женщины-девочки, девичьей любви?
Владимир Набоков: Могу лишь пожать плечами. Самое нелепое — что определение «нимфетка» или «Лолита» невежественные журналисты зачастую применяют не только к бедным маленьким школьницам, но и к половозрелым бабенкам лет двадцати — двадцати пяти.
Вы неоднократно давали понять, что многое вызывает у вас отвращение: джаз, бой быков, психоанализ, марксизм, а более всего — дидактическая, политическая, журналистская литература всех мастей. Но вряд ли можно говорить, что ваши собственные произведения не имеют политического подтекста — стоит только вспомнить роман «Под знаком незаконнорожденных» и некоторые рассказы. Где бы вы провели границу между книгами безусловно политическими и теми, что пишете вы?
Владимир Набоков: Эту неблагодарную задачу я, пожалуй, целиком и полностью доверю критикам, коих политика и социология увлекают больше, нежели меня.
Раз вам не очень по душе произведения, которые транслируют какие-либо идеологические идеи, — что же тогда привлекает вас в книгах?
Владимир Набоков: Талант. Вдохновение. Изобретательность. И загадочная способность видеть сквозь ткань вещей, заглядывать за горизонт — немножечко дальше, чем те, кто этими вещами пользуется.
Вы знамениты не только как писатель, вы еще и известный в мире лепидоптеролог. Работа со словами каким-нибудь образом сродни работе с бабочками?
Владимир Набоков: Давайте не будем преувеличивать. Я действительно публиковал научные работы, но все они относятся к тому лихорадочному десятилетию, примерно с 1940 по 1950 год, когда я занимался относительно узкими лепидоптерологическими темами.
Доставляют ли вам оба ваших увлечения более или менее cхожее удовольствие?
Владимир Набоков: Признаюсь, моя страсть к энтомологическим исследованиям — на природе ли, в лаборатории или в библиотеке — таит для меня большее наслаждение, чем литературные штудии и занятия, а это немало значит. За те десять лет я переработал классификацию некоторых групп бабочек, выделил и описал несколько новых видов и подвидов. Наименования, данные мною микроскопическим органам, которые я первый разглядел и изобразил, прочно утвердились в биологическом лексиконе. Тактильные радости тщательной зарисовки, тихий рай камеры-люциды и поэтическая точность таксономических описаний составляют художественную сторону того эмоционального подъема, с которым у меня всегда сопряжено приобретение новых знаний — профану ненужных — в какой бы то ни было сфере.
Вас опасаются из-за резких высказываний о многих — как мертвых, так и ныне живущих — известных писателях. Видите ли вы родственную душу в современной литературе, кого-то, кого вы читаете с удовольствием?
Владимир Набоков: Как вы, вероятно, знаете, я свободно читаю лишь на трех языках: русском, английском и французском. Мой немецкий так и остался на детском уровне, итальянский я знаю мало даже для туриста и, кроме mariposa, «бабочка», по-испански не пойму ни слова.
Есть много современных авторов — русских, английских и французских, — чьим творчеством я восхищаюсь.
Один злоязыкий критик как-то съязвил: дескать, я восхищаюсь только теми писателями, которые в чем-то на меня похожи. Это неправда. На меня никто не похож. Некоторые романисты второго ряда пытаются мне подражать — и то безуспешно.
Ваши романы подобны сложному часовому механизму, где все детали идеально пригнаны друг к другу. Как вы продумываете и создаете книгу?
Владимир Набоков: «Продумывать» — неправильное слово. Замысел приходит как внезапное озарение. А вот следующая стадия весьма изнурительна. В двадцатые и в начале тридцатых, когда я жил в берлинских меблированных комнатах (на Мотц-штрассе, Пассауерштрассе, Леопольд-штрассе, Несторштрассе и многих других улицах), я окунал перо в чернила — перья приходилось менять через день, — брал школьные тетрадки, вычеркивал, дописывал, снова вычеркивал, комкал целые страницы, переделывал один и тот же кусок по три, по четыре раза, переписывал свежими чернилами и более аккуратным почерком, потом еще раз переписывал, внося поправки, и в конце концов диктовал жене, которая перепечатывала все стоящее, что выходило из-под моего пера.
Я пишу медленно — улитка, которая тащит свой домик со скоростью двести страниц, — один текст в год.
В те дни и ночи, работая над романом, я продвигался последовательно, от главы к главе, но при этом с самого начала держал в уме цельную композицию — я конструировал в воображении целые эпизоды, когда шел по улице, или принимал ванну, или лежал в постели. В конце тридцатых годов я перешел к более щадящей методе, которая позволяет экономить силы: вооружался карандашом и ластиком и писал на оборотной стороне каталожных карточек. Поскольку я с самого начала вижу роман до странности отчетливо перед собой, даже как бы над собой, карточки для меня очень удобны: не приходится придерживаться логической последовательности — можно создавать опорные эпизоды, а потом в произвольном порядке заполнять пропуски.
Получается, книга существует целиком в вашем воображении еще до того, как вы возьметесь за перо?
Владимир Набоков: Не хочу, чтобы меня назначили последователем Платона, о котором я не очень высокого мнения, но в этом случае все именно так и есть: прежде чем книга окажется на бумаге, она является автору в некоей идеальной ипостаси, в каком-то другом, иногда прозрачном, иногда туманном, измерении, и моя задача — записать столько, сколько смогу разглядеть, и настолько точно, насколько это в человеческих силах.
Что именно вы видите — эскиз сюжета, определенные эпизоды и картины или даже формулировки?
Владимир Набоков: Всё. Когда я приступаю к работе, самое большое счастье — чувствовать, что никакого осязаемого произведения еще не существует, и нельзя постичь, как и откуда взялся именно этот образ, или эта особенность структуры, или вот эта конкретная фраза.
Бывает ли, что книга получается совсем иной, чем вы задумали изначально?
Владимир Набоков: Такого со мной не случалось. Романисты, с которыми подобное происходит, либо никуда не годятся, либо нездоровы душевно. Нет, приблизительный план книги я твердо держу в голове, и каждый персонаж движется тем путем, который я ему предначертал. В фантазии художника нет ни парламента, ни народного представительства. В моем личном мире я абсолютный деспот — я один поддерживаю его в равновесии, я один решаю, что в нем правда, а что нет. Изображаю ли я этот мир настолько полно и достоверно, как мне хотелось бы — это уже другой вопрос. В некоторых ранних произведениях, к моей досаде, иной раз зияют размытые места или даже бреши.
В настоящее время вы работаете над фундаментальным трудом, посвященным европейским бабочкам?
Владимир Набоков: Книга о бабочках пока ждет своего часа, зато я разработал проект полного каталога европейских бабочек.
Так значит, вы никогда не вернетесь в Россию?
Владимир Набоков: Ни в одну страну предков никогда больше не ступит нога этого американского гражданина.
Пишете ли вы новый роман?
Владимир Набоков: Да.
Готовы ли о нем говорить?
Владимир Набоков: Нет.
Die Zeit, 1966, Oktober 28, S. 19—20
Гленну Коллинзу 4
Отель «Монтрё-Палас»
1820 Монтрё, Швейцария
11 июня 1975
Перевод с английского Александра Ливерганта
Дорогой мистер Коллинз,
Вы застали меня в удачный момент: я был свободен и дымился от злости. Ваша идея мне нравится — но вот мои условия.
1. Размер интервью — тысяча слов, по доллару (а не по 50 центов — пролетарская расценка) за слово.
2. На то, чтобы сформулировать вопросы и ответы, у меня уйдет две недели.
3. Я отказываюсь от каких-либо обязательств, так как, составив интервью, с легкостью могу найти другого заказчика (копирайт — мой).
4. Присланное Вам интервью не может быть ни сокращено, ни изменено; оно либо публикуется в первозданном виде, либо не публикуется вовсе.
5. Мне следует дать знать об окончательном сроке сдачи рукописи и загодя предоставить сверенный текст верстки для его всестороннего изучения.
6. Свою душу я Вам не раскрою, но гарантирую изящный и точный силуэт на фоне ярко освещенного окна.
Если эти условия Вас устраивают, пожалуйста, дайте мне незамедлительно знать. 18-го я уезжаю в Давос, но «Монтрё-Палас» перешлет мне любую корреспонденцию.
С лучшими пожеланиями
Владимир Набоков.
1 В 1930—1940-е, особенно после известий о гибели оставшихся в Европе знакомых (И. И. Фондаминского, Ю. Б. Фельзена) и родного брата, С. В. Набокова, отношение писателя к Германии было резко отрицательным, что нашло отражение и в художественных произведениях (например, во второй главе романа «Дар»), и в письмах наиболее доверенным корреспондентам, например, в письме к сестре Елене от 25 октября 1945 г.: «Весть о Сереже меня особенно потрясла, потому что никаких опасений его судьба не вызывала. Если бы моя ненависть к немцам могла увеличиваться (но она достигла предела), то она бы еще больше разрослась» (Набоков В. Переписка с сестрой. Анн Арбор: Ардис, 1985. — С. 49). (Здесь и далее — прим. Н. Г. Мельникова.) Карл Генрих Граун (1704—1759) — автор духовных сочинений и 28 опер; по определению своего прапрапраправнука — «талантливый карьерист, автор известной оратории «Смерть Иисуса», считавшейся современными ему немцами непревзойденной, помощник Фридриха Великого в писании опер» (Набоков В. В. Собр. соч. русского периода. В 5 тт. — Т. 5. — СПб.: Симпозиум, 2000. — С. 171). О своих немецких предках по отцовской линии Набоков рассказывает в третьей главе автобиографии, особенно подробно в ее третьем изводе 1966 г., где упоминает и Вольфганга Грауна, служившего в 1575 г. органистом в Плауэне.
2 Карл Генрих Граун (1704—1759) — автор духовных сочинений и 28 опер; по определению своего прапрапраправнука — «талантливый карьерист, автор известной оратории «Смерть Иисуса», считавшейся современными ему немцами непревзойденной, помощник Фридриха Великого в писании опер» (Набоков В. В. Собр. соч. русского периода. В 5 тт. — Т. 5. — СПб.: Симпозиум, 2000. — С. 171). О своих немецких предках по отцовской линии Набоков рассказывает в третьей главе автобиографии, особенно подробно в ее третьем изводе 1966 г., где упоминает и Вольфганга Грауна, служившего в 1575 г. органистом в Плауэне.
3 Интервьюер ошибается: Набоков покинул Францию в мае 1940 г.
4 Коллинз Гленн — американский журналист, с 1970 по 1980 г. был редактором «Нью-Йорк таймс мэгэзин». В письме от 6 июня 1975 г. Коллинз предложил Набокову написать материал, который представлял бы интервью писателя самому себе. Из-за болезни Набокова замысел не был реализован.
