Ольга Берггольц: блокадная Мадонна

Текст: Ольга Штраус

Фото: rg.ru

Эта книга — не жизнеописание поэтессы, хотя практически все важные события ее жизни тут есть. И уж тем более это не литературоведческий анализ, хотя цитируется немало стихов Ольги Берггольц. Пожалуй, точнее всего жанр определяет подзаголовок книги, «Опыт прочтения судьбы». О том, почему и для чего появился этот опыт, мы расспросили самого автора.

Наталья Громова: Как вы знаете, трагическая судьба была не только у Ольги Федоровны Берггольц, но и у ее дневников, которые — так сложилось — остались после ее смерти не в Ленинграде, а в Москве. Ее наследница Галина Анатольевна Лебединская попросила меня их прочитать, чтобы открыть для всех. Но мы знаем, какие это сложные и страшные дневники по своей открытости, искренности. Редко такие случаются. И когда произошло мое знакомство, обжигающее абсолютно, с этими дневниками, я поняла, что не смогу остаться в стороне.

Мой писательский интерес связан с историей советского человека, с историей его мучительного надрыва и разрыва. Люди хотели быть счастливыми и честными перед своим народом и своим государством, но это вступало в противоречие с их нравственной сутью. Берггольц в этом смысле - ключевая фигура, в ее судьбе видны все разломы, все надрывы советского человека.

— Ольга Берггольц в определенном смысле символ нашего города. Ее называют «блокадной мадонной» неслучайно: ее стихи, как вспоминают многие петербуржцы, пережившие блокаду, действительно помогали выжить. С другой стороны, «мадонной» в смысле святости ее ну никак не назвать! Многочисленные любовные связи, измены, смерть двух дочерей, которых она не смогла уберечь, аборты, пьянство, тщеславное стремление быть приобщенной то ли к сонму великих (Ахматова, Пастернак), то ли к сонму власть имущих (Авербах, Тихонов)… Словом, противоречивая фигура. Вам легко было постичь свою героиню?

Наталья Громова: Нет, нелегко. И одна из основных трудностей заключалась в том, что я, берясь за это произведение, словно бы входила в жизнь другого сообщества. Другого города, весьма закрытого. Москву я, как говорится, ногами чую. С Петербургом — все не так. С другой стороны, я понимаю, что написать о жизни Ольги Берггольц человеку «изнутри», возможно, было бы еще труднее. Всё равно как о родственнике писать.

Ее дневники и впрямь обжигают: они предельно откровенны. И мне хотелось показать, как она прошла этот путь: от советского человека к просто человеку, от советского поэта — к просто поэту.

Ведь Ольга Федоровна, мучительно думая о себе, понимала свой масштаб и свое значение. Находясь даже рядом с Ахматовой и Пастепрнаком, она никогда не заблуждалась о своем – возможно, ложном – величии, которое ей было даровано, особенно во второй половине жизни. В дневниках она говорила «может, только 10 процентов моих стихов настоящие». Вот такой у нее был о себе суд.

Да, есть поэты, которые изначально понимают, что ценность слова абсолютна, это «тайная свобода», о которой говорил Пушкин. Это то, что вытаскивало Ахматову, Пастернака в самые глухие годы. Ольга Берггольц такой свободы не знала — она к ней только стремилась. Она не могла служить только слову, она была человеком времени. Человеком идеи. И в этом есть, наверное, главная метафизическая ее трагедия. Но она поняла про себя другое.

Ольга Берггольц в конце жизни говорила, что ее выбрал дух трагедии, дух истории, сделал голосом и памятью этой трагедии.

И в этом смысле очень показательна история с ее поэмой «Первороссийск», которая получила в 1951 году Сталинскую премию. Сюжет: рабочие столичного завода бросают свои станки и едут строить город солнца. Я долго думала, что это фантазия — оказалось, нет: реальный факт. Этот город в само деле был построен на Алтае, и именно такими энтузиастами. Разумеется, часть переселенцев погибла. 1951 вообще-то чудовищный был год для Ольги Федоровны: она едет на Волго-Дон и видит труд заключенных, их жизнь и быт, словом, очередную каторгу в полный рост. И при этом, заметьте, пишет такую странную вещь, которую заканчивает здравицей Сталину.

— Что же происходит в конце?

Наталья Громова: В дневниках она рассказывает, что однажды к ней пришел человек, который вырос в этом городе. Его отец строил этот самый Первороссийск. Но он и сам стал инженером. А потом, во время очередной кампании по строительству ГЭС, участвовал в затоплении этого города. В уничтожении мечты. В своем дневнике Берггольц замечает: это и есть философская метафора ее судьбы – то, что она воздвигла, ею и уничтожается.

— Вы считаете, что эту трагедию страны она ощутила только на склоне лет?

Наталья Громова: Нет, достаточно рано. Уже в 30-е годы, когда работала в газете в Казахстане, когда своими текстами участвовала в индустриализации, в коллективизации. Но тогда она пыталась найти оправдание: мы страдаем, чтобы потом на этих склонах воссиял социализм. Но дальше нарастает это стремительное страшное раздвоение: арест и расстрел друзей. Её арест. Надо сказать, что в этот период рядом с ней всегда был слышен голос тихого человека — важнейшего в ее судьбе. Это ее второй муж Николай Молчанов. Она пишет: а что, если он окажется чужим? Вне нашей идеи? Но именно он стал тем человеком, который в конце концов оказался для нее мерилом чести и совести.

И после своего выхода из тюрьмы в 1939 она понимает, что без правды уже не сможет больше писать. И впадает в жесточайшую депрессию. Из которой ее вывели война и блокада.

Вы считаете, блокада, которую она пережила вместе с ленинградцами, стала для нее, как для поэта, спасительной?

Наталья Громова: Война и блокада разрешили для нее эту проблему. Страшно, чудовищно, но разрешили. Она взяла на свои плечи пропаганду, которая показалась ей подлинной, честной.

Да она такой и была в тех условиях.

Наталья Громова: Не зря же Ахматова и Пастернак любили ее за судьбу, за верность судьбе. Как большие художники они это понимали. А послевоенная жизнь опять накрыла ее пеленой раздвоенности. Но в 1946 году, когда вышло постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», она напишет: я больше так не буду делать никогда. И все равно она мучительно не может освободиться от красоты идеала социализма.

Что было для вас, как для автора, самым трудным при написании этой книги?

Наталья Громова: Было трудно писать о физиологии. Дневники Ольги Федоровны, повторяю, предельно откровенны. Она там не щадит себя. Там очень много абортов, ссор, рассказа об изменах — словом, вот этого неприглядного, часто очень физиологичного, описания жизни. Наверное, мне об этом надо было сказать ярче. Как она падала, поднималась и снова падала… Но я просто доходила до какого-то края и понимала — я не буду пересказывать своими словами эту сторону ее жизни. Работа над дневниками идёт, они будут изданы в полном объеме, пусть читатель там найдёт всё.