Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Баргамот и Гараська, 1898
Этот рассказ сыграл решающую роль в судьбе молодого беллетриста, забрасывавшего редакции своими рассказами и часто публиковавшегося в газетах за пустяковый гонорар. И вот – на первый взгляд, обыкновенный «пасхальный рассказ» о примирении людей в часы светлого праздника. Опубликовали его, разумеется, в пасхальные дни. Два героя – могучий мастодонт-городовой и вечно пьяный бродяга, «маленький человек», к которым русская литература традиционно относилась сочувственно. Место действия – Орёл, родной для Андреева губернский город. Сам жанр должен был заведомо раздражать Горького. Какие еще пасхальные рассказы, когда нужно разоблачать рабское христианское смирение? Сам Андреев вспоминал: «После некоторого утюженья, отнявшего от рассказа значительную долю его силы, [он] был принят, но без всякого восторга, что казалось мне вполне естественным, ибо сам я о рассказе был мнения среднего». Но о рассказе заговорили. Андреева принялись сравнивать с Чеховым. А Горький говорил: «От этого рассказа на меня повеяло крепким дуновением таланта». И пригласил Андреева в свою артель, что означало хорошие заработки и постоянное расширение аудитории. С этого рассказа Леонид Николаевич неизменно вел отсчет своей литературной биографии. Он стал хрестоматийным – и это справедливо. Наверное, именно с него имеет смысл начинать изучение андреевской прозы.
Бездна, 1901
Рассказ «Бездна» стал настоящей литературной сенсацией, о которой Андреев мечтал уже несколько лет. Вообразите, студент Немовецкий прогуливался по роще с возлюбленной. Заблудившись, они встречают компанию не то бродяг, не то подгулявших актеров. «Барина» избили, над девушкой надругались. Но в финале стихия насилия захлестнула и студента – его «поглотила» та же бездна. Он нашел свою девушку, еле живую – и уже сам готов стать таким же насильником. Андреева интересовала стихия зверской агрессии в человеке. Но по тем временам такой сюжет казался сверхэпатажным. «Бездна» закрепила за Андреевым репутацию «демонического писателя». А ему того и надо! И Горький радовался коммерческому успеху «своего» писателя, хотя, наверное, уже немного ревновал. Критики, конечно, лютовали. Софья Андреевна Толстая возмутилась в прессе: Андреев «любит наслаждаться низостью явлений порочной человеческой жизни». Но рескрипт жены классика уже никак не мог помешать популярности молодого возмутителя спокойствия. Андреев стал нарасхват. А своим недоброжелателям отвечал каламбуром, который предлагал писать на стенах: «Будьте любезны, не читайте «Бездны»! А рассказ и в наше время не забыт.
Кусака, 1901
Такую историю можно было подглядеть еще в Орле. Сколько слез пролито над этим рассказом – и не зря. Ведь это не только история несчастной собаки, это, быть может, про каждого из нас. Короткий рассказ написан на одном дыхании и на одном дыхании читается.
Написать жалостливый рассказ о собаке – и просто, и неимоверно трудно. Можно было скатиться до трафарета, до подражания Чехову, которое увидели бы все. У Андреева получился более жестокий рассказ. Совсем не чеховский. Кусака несколько раз ожесточалась. Но и после ударов судьбы в ней просыпалась собачья верность. В последний раз ее невольно обманула любовью девочка Лёля.
Каждому живому существу необходима крупица жалости. Но и жалость, по Андрееву, бывает только временной, во многом – «корыстной», а потому – особенно жестокой. Кусака долго искала уехавших, бросивших ее дачников. А потом – «Собака выла - ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу.
Собака выла».
Жизнь Василия Фивейского, 1903
Богоборческой эту повесть не назовешь. Но скепсис по отношению к церковной традиции, к представлениям о святости Андреев выразил на редкость колоритно и натуралистично. Сельский священник не может отрешиться от семейных невзгод, они побеждают его. Сюжет разворачивается реалистично, размеренно, в подробностях, подчас не лишенных поэзии. Но читателей, конечно, привлекало ощущение бунта, подвоха. У священника рождается сын-идиот, потом он снимает с себя сан, потом погибает его жена. Расстрига живет вместе с сыном, почти успокаивается. Однажды в храме он пытается молитвой оживить мертвеца. Чуда не происходит. Это переворачивает его душу. В финале отец Василий отрекается от веры, в ярости уходит из храма – и одиноко погибает в пустынном месте. Ему кажется, что в огне полыхает весь мир. Повесть многих обидела. Но, быть может, впервые в литературе того времени, занимательный сюжет переплетался с модным бунтарством и всяческой «сложностью». Повесть открыла основательного Андреева, способного на широкое полотно. Хотя, как и в его рассказах, в повести властвовало безумие.
Красный смех, 1904
Андреев не видел сражений. Но «изнанку жизни» и природу смерти знал недурно. А события Русско-японской войны не просто поразили его, но и превратили – на время – в пацифиста. «Он решился, по своим словам, на «дерзостную попытку, сидя в Грузинах, дать психологию настоящей войны». Офицер, артиллерист, пишет о войне – и постепенно сходит с ума, так бесчеловечно всё, что происходит вокруг него. Он умер. А потом оказалось, что и рукописей, которые офицер писал, не существует. Только пустые листы со странными каракулями. Безумие и ужас. Цвет и вкус крови – вот тона и мотивы этого рассказа. Он слагал «фантазию о будущей войне» - и в этом смысле во многом предугадал Первую мировую. По сути, это тот же инстинкт насилия, о котором Андреев писал в «Бездне». Но этот образ – красный смех – стал метафорой времени. Более жестокого и более зловещего, чем человечество могло представить. И не было в России читающего человека, который хотя бы не знал о существовании этого рассказа, вышедшего, конечно, под знаменами горьковского «Знания».
Иуда Искариот, 1907
Перелагать евангельский сюжет – что может быть банальнее? Но в начале ХХ века этим занимались немногие. Здесь прямая нить от Андреева к Булгакову, но дело не в этом. Андреев не был религиозен, почти не знал Евангелия. Горький – человек, далекий от христианских идеалов, но начитанный – помогал ему вжиться в эпоху. Что же в результате? Максимилиан Волошин назвал андреевского «Иуду» «Евангелием наизнанку» - и не без основания. Нет, Андреев не оправдывал Иуду, но показывал его сложной, трагической личностью. Получалось, что своим предательством Искариот выполнял негласную волю Христа. Несколько вычурный стиль повести способен радражать, но нужно отдать должное писателю: он выдержал этот тон от начала до конца. Андреев не сумел скрыть своего сочувствия к Иуде: на рисунке, который набросал писатель, оба героя – Бог и предатель – изображены под одним терновым венцом. Как ни странно, цензурных претензий к Андрееву практически не было: тогда больше боялись революционных мотивов, чем извращения Священного Писания.
Повесть издавали и переиздавали многократно – и не только в России. Андрееву удалось несколько цинично «сорвать банк».
Тьма, 1907
Ничего более сенсационного Андреев, пожалуй, не написал. После 1905 года трудненько было не поминать революционеров. Он сделал это в таком духе, что раздразнил и левых, и правых. А публика восхищалась. Революционер и блудница соединились, и оказалось, что представительница древнейшей профессии чище и мужественнее молодого рыцаря.
Василий Розанов – правый – рассуждал: "«Тьма» подражательная вещь: темы ее, тоны ее — взяты у Достоевского и отчасти у Короленки. Встреча террориста и проститутки в доме терпимости и философски-моральные разговоры, которые они ведут там, и все «сотрясение» террориста при этом,— повторяет только вечную, незабываемую, но прекрасную только в одиночестве своем, без повторений — историю встречи Раскольникова и Сони Мармеладовой в «Преступлении и наказании». Но какая разница в концепции, в очерке, в глубине!" Действительно, разница немалая. Это история начала ХХ века, во времена Достоевского, при всей схожести, такой коллизии, такой интонации быть не могло. «Ничего не должно быть священного для художника-аналитика. Бей и по революционеру!» - писал об этом рассказе Анатолий Луначарский – левый, тогда еще не нарком, а скромный литератор и большевик-подпольщик. Споры, обвинения, нервный румянец на щеках ханжей – это и есть успех.
Жизнь человека, 1907
Андреев не жаловал декадентов. Но создал, как минимум, одно театральное действо, которое можно считать шедевром «литературы символов и распада». Показать на сцене жизнь человека – не какого-нибудь студента Ивана Павловского, а обобщенного человека.
Выспренный, странный язык, всё символично и высокопарно. Ненависть, пьянство, тщета… Правит балом Некто в сером – мелочный театральный демиург, а может быть, странное воплощение всевышнего.
Некто в сером смотрит на огарок свечи — она вот-вот в последний раз мигнёт и погаснет. Остается только тьма. Пугает Андреев, пугает. Но как эффектно это у него получается! Мизантропия и усталость от житейской рутины в этой пьесе превращаются в какое-то первоначальное искусство – толи музыку, то ли отчаянный вой. Борьба человека с тьмой безнадежна. Репутацию мрачного гения Андреев подтверждал снова и снова.
Конечно, у пьесы нашлись и горячие почитатели, и едкие ниспровергатели. Буренин написал пародию – тут достаточно прочитать название: «Жизнь Дурака-модерн: Траги-пародийное представление в стиле “нуво”».
Рассказ о семи повешенных, 1908
Эта повесть посвящена Льву Толстому. Тому самому, который навсегда припечатал Андреева хлесткой оценкой: «Он пугает, а мне нестрашно». В то же время Лев Николаевич тепло принимал молодого писателя у себя в Ясной Поляне. Они беседовали уважительно. Написал он свою революционную повесть молниеносно. Несколькими рывками. Во время процесса над участниками эсеровского Северного Боевого летучего отряда.
У Андреева пятеро революционеров и двое уголовников ожидают казни. Более злободневного сюжета в 1908 году и представить нельзя. Каждый в последние часы проявляется на свой лад. Людьми правят инстинкты, но в каждом из нас они могут повернуться самым странным образом.
Считалось, что он не во всем «ухватил» особенности мышления революционеров. Но рассказ высоко оценили не только читатели (а особенно читательницы), но и критики. Дмитрий Философов писал: «не в силах давать художественную оценку нового рассказа Андреева, отмечать достоинства его, или многочисленные недостатки. Перед столь значительным произведением, выходящим за пределы эстетики - критика умолкает, должна умолкнуть. И как радостно за Андреева! После "Жизни человека", после "Царя голода", этих жалких и ничтожных вещей, в которых автор разводил беспомощную философию пессимизма для детей среднего возраста, казалось, что его талант иссяк, что Андреев стал ненужным, чуждым нам писателем, лишенным связи с жизнью, жизнью подлинной, реальной, а не литературной, театральной, и вот перед нами вновь возникает близкий, дорогой для нас, истинно русский писатель, подымающий на себя скорбь мира, не боящийся ее». Словом, это был настоящий успех.
Дни нашей жизни, 1908
Андреев много и разнообразно писал для театра. Гонялся за Горьким и на этом фронте. Буду субъективен: эту пьесу считаю, безусловно, сильнейшей в репертуаре драматурга. Он написал ее на пике славы. Тогда к каждому слову Андреева прислушивались, и его имя стало знаком почти гарантированного успеха. Название он взял из популярной студенческой песенки, которую на сцене исполняли под гитару:
- Быстры, как волны,
- Дни нашей жизни,
- Что час, то короче
- К могиле наш путь.
- Напеним янтарной
- Струею бокалы!
- И краток и дорог
- Веселый наш миг!
Вот такой модный молодой пессимизм.
Пожалуй, это самая «бытовая» из его пьес. И герои – те, кого Андреев знал как облупленных – студент, содержанка, которых окружают разнообразные типажи.
Бедность, проституция, бессмысленность существование, торжество коварных господ, грязных, как засаленные купюры. И все-таки есть в этой пьесе свет. Который чувствовали режиссеры, которые ее ставили. Настроение в финале – не суицидальное. И создает его Андреев незаметными штрихами, без нажима. Есть в этой пьесе надежда! Надо ли пояснять, что шла она с успехом? А к нашему времени стала театральной классикой.
