Текст: Андрей Васянин
Фрагмент и обложка книги предоставлены издательством
«Что первично в мире — дух или материя? Произошел человек от обезьяны или от чего-то другого? Что такое судьба — не в смысле единственного, раз и навсегда предопределенного, а в смысле — куда же плыть тебе самому?»
Олег Табаков произошел, конечно, «от чего-то другого». Это понимаешь, не только глядя на Искремаса, Обломова, Шелленберга, но и читая его рассказы о себе в только что переизданной, расширенной и дополненной автобиографии. Афористичной, полной артистической и стилистической удали, выписанных на бумагу точных наблюдений за собой-актером, полной воспоминаний - от анекдотических до горестных. Авторы таких автобиографий заставляют держать тома с их портретами на обложке всегда под рукой, а фильмы о них и с их участием - пересматривать. Размышляя, от кого же они, эти авторы, произошли.
Ниже — фрагменты автобиографии Олега Табакова.
Олег Табаков. Мечта о театре: моя настоящая жизнь. - М., АСТ, 2020
Ххххххх
Вместе с другими голодными детьми я охотился на дроф. Дрофа – такой полустраус-полукурица с противным голосом. Вульгарное название этой большой и степенной птицы – дудак. Вечером дрофы садились на соленое озеро Эльтон и рапились за ночь. То есть соленая вода пропитывала их крылья и перья, к утру присыхая так, что птицы были не в состоянии взлететь. Вот в этот самый момент надо было приблизиться к птице и специально подобранной дубиной трахнуть дудака по голове, убив его одним ударом наповал. Если же тебе не удавалось сделать это сразу, то тогда разъяренный дудак сам бросался за тобой в погоню, норовя вырвать из твоих ног и ягодичных мышц достаточные куски мяса. Что со мной однажды и произошло.
Хххххх
Во время долгой маминой болезни я совершил первое серьезное преступление. Мирра приносила из школы сладкие коржики для мамы. Однажды я, улучив момент, тайком спер один корж. И слопал. Со мной потом долго не разговаривали. С кражами вообще получалось неудачно. Как-то не сложилась эта карьера. Однажды баба Аня пригласила нас на пирог. Пирог с сахарной посыпкой назывался в Саратове «кух», от немецкого Kuchen – видимо, рецепт немцев Поволжья, живших рядом до войны. Так вот, я просочился на кухню и украл сладкой посыпки — наслюнявил руку, прижал ее к пирогу и облизал. А вот разровнять поверхность куха не догадался. Так и был изобличен по отпечатку ладони. Позор был жуткий... С тех пор, пожалуй, я завязал с воровством раз и навсегда.
Хххххх
Отец совершенно не переносил невежества. Раз, еще до войны, мы с ним пошли в парикмахерскую. Поскольку своим редкостным обаянием он «доставал» буквально всех дам, среагировала на него и парикмахерша, тут же начав кокетничать с отцом через меня:
– Мальчик, как тебя зовут? – Меня зовут на «лэ». – Лева? Леша? Леня?! – Олег... – Так «Олег» – это на «а», а не на «лэ»!
Улыбка мгновенно исчезла с отцовского лица — дальнейшее продолжение даже такого легкого и безобидного флирта стало для него невозможным...
Хххххх
Мы игнорировали записанное в «Правилах школьника» положение: «Запрещается играть в карты на деньги и вещи». Играли, и очень даже азартно, – и в карты, и в пристенок. Впрочем, самый азартный карточный период моей жизни связан с «Современником», когда мы ночи напролет дулись в преферанс и в очко – и на деньги, и на удары по заднице.
Хххххх
И тогда, да и теперь мне совсем не трудно показать такое, чего я делать в действительности не умею. Всегда мог, например, «свободно поговорить» по-французски, не зная этого языка, воспроизводя лишь набор типичных звуков. Это важнейшее, на мой взгляд, свойство артиста – искусство показа – великолепно описано Михаилом Чеховым в связи с Евгением Вахтанговым. Как-то раз Чехов с Вахтанговым играли в бильярд, оба весьма посредственно. Вдруг Вахтангов говорит: «Давай я тебе покажу, как надо играть в бильярд». И стал безошибочно загонять в лузу шар за шаром. Когда показ закончился, он продолжил свою прежнюю игру, промахиваясь через раз.
Мне очень понятно, о чем пишет Чехов. Испытал подобное на себе. В фильме «Гори, гори, моя звезда» мой персонаж Искремас демонстрировал, как надо танцевать. Пожалуй, мне вполне удался этот артистический обман. Я, человек незнакомый серьезно с хореографией, в этой картине показываю сложные синкопированные «па», причем в определенном стиле, с некоторой долей вульгарности, потому что мой герой хочет поставить утрированный танец. И все это – плод всего лишь нескольких репетиций с замечательным хореографом Анной Редель. Искусство показа заключается в том, что, когда ты показываешь, тебя «несет», ты делаешь все так профессионально и естественно, что возникает полная иллюзия отточенного опытом и привычкой умения. Все вокруг решают, что ты крупный специалист в этой области. А ведь на самом-то деле ты просто делаешь вид. Я, бывает, вру своим ученикам, что знаю, как это делать. Совру, потом начну показывать – и откуда что берется? Из подсознания, очевидно. Все это чушь собачья, когда говорят: переживи, мол, сам, а потом покажи ученику. Невозможно пережить все. И невозможно знать все. Но у актера есть верный компас – интуиция.
Хххххх
К тому же в седьмом классе я пережил свою первую любовь. Коллизия почти трагическая. Она была моей учительницей, и об этой диковато-невообразимой истории в школе многие знали. Это сильно поражало воображение наблюдавших: как так, такая красивая, сексапильная женщина, желанная для всех учеников класса, выбрала объектом своего внимания этого тщедушного, с шеей тридцать седьмого размера, подростка! Если учесть положение ее мужа, который был сотрудником саратовского горкома, то все вместе взятое превращало наши отношения в такую бомбу замедленного действия. Тут важен не сам факт — ей тридцать четыре, мне четырнадцать, не процесс совращения, не интрижка. Существенно другое. Очевидность того, что уже в четырнадцать лет я был готов испытать это – любовь, страдание, страсть. Чувство. Ведь мне представлялось, что эта женщина станет моей женой. Рано разбуженная чувственность, предельная эмоциональность, расшатанность нервной системы – все то, что спустя всего несколько лет оказалось столь необходимым в первых шагах актера. Все было подготовлено, как говорят в Жмеринке, из раньше. Вне живых эмоций нет артиста.
Ххххххх
Мне с самых ранних лет было знакомо ощущение «в зобу дыханье сперло». Когда выступают слезы от избытка чувств. Я ревел, когда Лемешев пел: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая...» От экзальтации чувств. Кто-то скажет, это сентиментальность. Мне кажется иначе. Это – растревоженность рано проснувшейся эмоциональной натуры. Как будто кто-то перышком по сердцу скребет нежно-нежно, а ты его подставляешь, подставляешь... А потом уже сам бежишь за этим самым перышком. Не можешь без этого жить. Для меня как для профессионала такое засасывающее удовольствие — сцена. А в детстве, в юности это был поиск чувств. Погоня за эмоцией. «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет». Никак не меньше. И сейчас, когда сижу на спектакле, такое со мною тоже происходит. И всегда происходило, когда посылаемый со сцены сигнал был сильным и чистым. Вспомнить хотя бы «Месяц в деревне» у Петра Фоменко. Все мило, мило, а потом Полина Кутепова, тогда еще девочка совсем, брала такую ноту, что мой организм сразу же откликался на нее слезным спазмом. И Лена Майорова в четвертом акте «Трех сестер» так складывалась пополам, что невозможно было не ощутить ее боль физически. Когда в театре подступает к твоему горлу ком, это значит, что, грубо говоря, тебя достали, прошибли, добили, а не просто показали набор многозначительных символов.
Ххххххх
Занятия в драмкружке происходили на фоне моих детско-юношеских записей типа «Пионерской зорьки» на саратовском радио вместе с девочкой по имени Нина Бондаренко. Нина Бондаренко была младше меня, училась в седьмом классе. Маленькая такая, со звонким девичьим стервозным голоском. В день похорон Сталина я вместе с Ниной выступал на панихиде в Саратовском театре оперы и балета, читал новейшие эпитафии знаменитых советских поэтов. Монтаж длился пятьдесят пять минут. Люди в зале с короткими интервалами падали в обморок и выносились под ручки вон. Не выдерживали их организмы всей глубины переживаний. Я же был готов радоваться его смерти. И не только не плакал, но блудливо и глумливо опускал глаза, выступая на сцене и доводя людей до потери чувств. Было упоение оттого, что мы так здорово читаем, что они брякаются. Говорят, вся страна победившего социализма рыдала в тот день. Независимо от индивидуальной меры понимания истинного положения вещей. Я не рыдал, но был взволнован. Идеология ведь действует на уровне бессознательного. Разум тут бессилен, и всем правит истерия.
Хххххх
Я отношусь к категории актеров, на которых не надо давить. Вы только выпустите меня на репетицию, а я уж выдавлю из себя что-нибудь. Просто не смогу не выдавить. А тогда зачем я сегодня приходил, если никого ничем не порадовал и не удивил? Для меня репетиция – временной отрезок моей реальной жизни. Репетиция прошла успешно, значит, я не зря сегодня жил. Пребывание на сцене и есть моя настоящая жизнь. Все остальное либо подготовка к ней, либо отдых. Чаще всего способный актер – существо ленивое и берегущее силы во время репетиций до встречи со зрителями: «A-а, потом!». Да не «потом», а именно сейчас! Перефразируя известное выражение, я играю, значит, я живу. Это – закон жизни артиста Олега Табакова. Другое дело, с каким КПД ты работаешь. В начале шестидесятых у нас ставился спектакль по пьесе Константина Симонова «Четвертый». Я играл итальянца Гвиччарди, и мой эпизод был в самом конце спектакля. Репетиционный процесс шел много дней, а до меня дело все не доходило и не доходило. А я до такой степени был беременен теми приспособлениями, которые уже приготовил для этой роли, что от распиравшего меня желания действовать на сцене начал непрерывно бегать по лестницам старого здания «Современника» с первого на третий этаж – вверх-вниз, вверх-вниз... Вот доведенная до абсурда, до идиотизма ситуация нереализации себя.
Ххххххх
Воспитание артистов происходит не только на сцене. Лично я начал с... сортира. Обыкновенного нашего подвального сортира, которым пользовались не только артисты, но и зрители. Несколько дней подряд я, а затем Гарик Леонтьев драили его, дабы показать студентам, не привыкшим к чистоте отхожего места, что это не менее важно, чем все остальное, потому что театр – наш дом и относиться к нему надо соответственно. С того момента сортир стал неотъемлемой частью забот студийцев, доводивших его состояние до распространяющей благоухание дезодорантов стерильности. В «теплой» комнате мы устроили так называемую «трапезную», где стояли подаренные Зоей Павловной Бойко странные диваны-колымаги с кожаными сиденьями и деревянными рамами с серпами и молотами. На них мы сидели и пили сладкий чай с булками – это угощение было в Подвале всегда. Велся журнал дежурных, отвечающих за порядок и чистоту в студии на Чаплыгина, а также постоянное наличие горячего чая и свежего хлеба.
Хххххх
При всей растиражированности «Семнадцати мгновений весны» я очень ценю работу в этой картине. После первого просмотра меня отвел в угол Ю.В. Андропов и почти прошептал; «Олег, так играть – безнравственно». Я как-то присел и не нашелся что ответить. На самом деле я считаю главным достоинством этой картины другой взгляд на врага. До этого во всех фильмах немцы были идиотами, в основном бегающими по избе с криком: «Матка – курка! Матка – яйка!» А мой отец, здоровый, умный, красивый, перворазрядник по лыжам, шахматам, теннису, все никак не мог победить этих дураков. Что-то здесь было не так. Татьяна Лиознова решила поднять уровень немцев и тем самым подняла значимость народного подвига. Мы воевали с нелюдями, но с мозгами у них все было в порядке. И не только с мозгами. Консультантом на картине среди других генералов был такой полковник Колхиани. Снимали сцену, когда мы с артистом Лановым и двумя стенографистками должны войти в бункер к Гиммлеру. Колхиани молчал, молчал, а когда мы ринулись в бункер, сказал: «Нет, это невозможно. Они были интеллигентные люди, они женщин вперед пропускали». Потом мне племянница Вальтера Шелленберга открытку прислала, где было написано: «Спасибо Вам, что Вы были так же добры, как был добр дядя Вальтер».
