Текст: ГодЛитературы.РФ
Обложка и текст рассказа предоставлены журналом «Юность»
Об апрельском номере журнала "Юность", собранном из свежих текстов победителей и финалистов премии «Лицей», мы уже рассказывали, когда читали рассказ Сергея Носачева. Но разве тут ограничишься одним рассказом? Вот и мы так подумали, а потому решили вдобавок познакомить вас с новинкой от Булата Ханова - пожалуй, одного из самых успешных "лицеистов", который и в недавний шорт "НацБеста" успел пробраться, и отечество на Днях русской книги в Париже представить.
Рассказ Ханова, по словам редакции "Юности": "...о первом постсоветском поколении, чье детство пришлось на 90-е. Теперь они выросли и чувствуют, что им пытаются внушить ложные воспоминания: они, выросшие в эпоху «поворота на Запад», теперь сталкиваются с модой на советизацию: «тебе внушают тоску по вещам, которых у тебя и не было никогда». От себя добавим немного интриги: тоска эта завернута в неожиданно абсурдную, немного пугающую сюжетную оболочку.
Напомним, что Булат Ханов стал бронзовым призером «Лицея» в 2018-м и в том же году получил премию «Звездный билет»; дважды оказывался в финале русско‑итальянской премии «Радуга» (2018, 2019). Отдельными книгами публиковались его романы «Непостоянные величины» и «Гнев».
Стою на страже стильных раритетов
Свой день Ленар и Матвей давно распланировали. Точнее, насчет вручения дипломов и похода в кафе решили за них, а со советским трипом они определились сами. Идею кинул Ленар, он же надумал лозунг — «Исторический экскурс без ссылок и списка литературы».
Из верности традициям историки обозначились на коллективном выпускном фото и пропустили по одному безалкогольному мохито в баре, куда отправились с однокурсниками. Уже через час, отделившись от них, Ленар и Матвей достигли Музея счастливого детства. Из мира кубиков, ярко-красных неваляшек с пухлыми щеками, из мира песенок про облака и голубой вагон вчерашние студенты переместились в Музей советских игровых автоматов, чтобы сразиться в морской бой, настольный хоккей и баскетбол. Преимущественно побеждал Ленар, зато Матвей, выбрав в «Торпедной атаке» одиночный поединок, получил право на призовую игру при ночной панораме.
Погасив пыл газировкой из автомата, друзья переправились в Музей социалистического быта, то и дело жалея, что теперь они не смогут пользоваться скидкой по студенческим билетам. Как историограф, Матвей дотошно разглядывал любые документы эпохи, будь то агитплакат по вступлению в комсомол или справочник по питанию школьника. Ленар, учившийся на кафедре всеобщей истории, примерял вареные джинсы с кителем и в таком виде фотографировал себя на телефон. На память друзья купили значки ударников XI пятилетки.
Трип завершился в парке «Черное озеро». На этом настаивал Ленар. По его словам, в парке концентрировалась история во всем ее многообразии. Еще в ханские времена Черное озеро с Банным, Поганым и Серным составляло цепочку водоемов, усложнявших супостатам осаду Кремля, если б те на нее решились. Постепенно чистое и глубокое Черное озеро, по легендам, богатое водными духами, превращалось в болото. Если зловонные Чистые пруды некогда вычистили, то с Черным озером поступили проще. Его обнесли чугунной оградой и засыпали вместе с русалками и водяным, что дозволительно для неотесанной провинции. При последних императорах на месте водоема разбили парк, засадив его редкими деревьями и кустарниками, и почтенная публика напивалась в местных ресторанах под пение музыкантов со сцены. Когда с одной империей было покончено, чекисты, базировавшиеся на соседней улице, устроили здесь подвалы, где по ночам десятками расстреливали заключенных, а днем доводили себя до беспамятства водкой и кокаином, чтобы не слышать голоса мертвецов. За Черным озером закрепилась слава, сравнимая с Лубянкой. В заключительные десятилетия советской эпохи репутацию парка вновь подлатали, в немалой степени за счет новогодней елки и лучшего в городе катка, зато в девяностые здесь заправляли угрюмого вида типы в черных спортивных костюмах, не давая и шагу ступить без вопросов, сколько времени и готов ли ты выручить их мелочью. Братьев Ленар и Матвей не застали — они поступили на истфак в конце нулевых. Историки нередко коротали «окна» в парке с батоном и бутылкой йогурта.
Теперь друзья достигли конечной точки маршрута и с чувством исполненного долга заняли свободную скамейку напротив полуразрушенного деревянного павильона с выбитыми стеклами. Раньше в нем выдавали коньки напрокат. Стены павильона покрывали граффити и записи, например, «Русские, булгары и татары против кавказцев и хачей». На футбольной площадке без блеска в глазах играли в «триста» измотанные жарой школьники. Стайка уток скользила по поверхности искусственного озерца. Каждое лето прямоугольное углубление, размером с небольшой пруд, обложенное плитами, наполняли водой из шлангов или фонтанов. Меж плитами пробивался мох.
— За светлое армейское будущее, — произнес Матвей тост.
Две бутылки «Буратино» звонко стукнулись. Честно говоря, Матвей не отказался бы и от «Жигулевского», которое вписалось бы в формат, однако Ленар придерживался убеждений популярного движения стрейт-эдж и поэтому не жаловал алкоголь и сигареты рядом с собой. Он не был готов нарушить правило даже ради исключительного случая.
— Тем более ради исключительного случая, — парировал он Матвеевы доводы. — Газировка — еще куда ни шло.
Июньский вечер подвигнул историков на размышления. Тон задал Матвей, прочитавший на этикетке: «Любимый вкус детства».
— Чье детство имеется в виду? Я вот помню вкус «Читос» и киндеров.
— Наше детство прошло под знаком падающих звезд «Диснейленда», — сказал Ленар, перекатывал в пальцах крышечку от «Буратино». — Дешевыми уловками нас убеждали покупать «Пепси» и растворимые порошки «Инвайт». Те самые, где «просто добавь воды», не помнишь? Я к тому, что «Буратино», «Дюшес», «Ситро» выпали за рамки нашего детства, потому что был взят курс на вестернизацию. Сегодня в тренде советизация: нас переориентируют, а частью новой программы является подмена прошлого. Не такая грубая, как у Оруэлла, скорее, в духе восемнадцатого века, когда изобретение традиций поставили на поток…
— Тебе бумагу с ручкой не дать? — полюбопытствовал Матвей.
— Короче, у Пелевина это доступно изложено. Если сказать о «Буратино» в двух словах, то тебе внушают тоску по вещам, которых у тебя и не было никогда.
Матвей неопределенно покачал головой. Ленар головастый, один из лучших на потоке. Из списка «100 лучших книг» прочел больше восьмидесяти. Зря лишь повелся на стрейт-эдж: не пить, не курить, мясо не есть. Утверждает, что ограничения дисциплинируют. Из протеста отказался от аспирантуры. Само собой, в армии глупости выветрятся.
Ленар между тем, всматриваясь в даль, развивал новую мысль:
— …феноменальное пространство. Как Крым, может быть. Толстой, когда к экзаменам готовился на Черном озере, открыл для себя неожиданную истину: катехизис — это ложь. Так прямо и сказал, причем осознанно, не пафоса ради.
С другой стороны, форму свою Ленар подтянул. Железо тягает, бегает по утрам. Ценно, когда ты можешь предложить оппоненту нечто, кроме интеллектуального превосходства.
Ленар меж тем продолжал:
— …сильное утверждение для молодого человека, тем более в те времена. Да и Лобачевский любил в парке прогуливаться по вечерам, размышлять на свежем воздухе. Тоже теоретик великий…
Пока друг резонировал, Матвей допил лимонад. Притомленный, потный, он чувствовал себя будто под градусом. Утки невдалеке рябили в глазах, словно вибрировали. Историограф вложил в руки рассуждающему приятелю синий диплом и похлопал Ленара по плечу.
— Я скоро, — сказал он и направился к заброшенному деревянному павильону.
Районная администрация за годы не позаботилась установить в парке общественный туалет, поэтому посетители решали назревший вопрос в индивидуальном порядке.
На обратном пути Матвей увидел, что его друг не один. Высокий незнакомец в форме, сложив руки за спиной, неподвижно наблюдал, как Ленар, поднявшись, доказывает ему что-то. Когда Матвей приблизился, незнакомец развернулся, вытянув подбородок. Михалковские усы с проседью добавляли гранитности взору. В двубортной кожаной куртке, армейских брюках и потасканных сапогах до колен, с надвинутой на лоб фуражкой незнакомец походил на советского комиссара из кинолент. Грудь пересекал ремень, на поясе крепилась кобура — внушительная буква «г», направленная вниз. Лучше бы она всегда оставалась в таком, вертикальном положении.
— Так понимаю, воспитали тебя скверно?
Необоснованное замечание, для пущего приличия замаскированное под вопрос, и резкое «ты» ввели Матвея в замешательство. Он туже затянул ремень на брюках.
— Почему твой товарищ не здоровается? — обратился «комиссар» к Ленару.
— Здравствуйте, това… господин полицейский, — вымолвил Матвей.
— Господин, — проворчал незнакомец. — Кругом господа, а как доходит до конкретной практики, жизнь формировать некому.
В сухом голосе «комиссара» проскальзывал акцент сродни немецкому. Друзья переглянулись. Матвей обнаружил в глазах Ленара чувство, которого никогда раньше за ним не замечал. Не страх — растерянность.
— Сегодня вы добровольно изолируетесь ради отправления нужд, завтра насмехаетесь над партийной линией, послезавтра предаете классовые интересы, — перечислял «комиссар», по-прежнему пряча руки за спину.
В тоне не улавливалось и намека на иронию.
Матвей устремил взгляд на куртку строгого незнакомца. Кожа местами стерлась и выцвела, отчего куртка смахивала на троллейбусное сиденье, на котором долго ерзали.
— Скажешь, ты ходил туда из любопытства?
Выпускник нашел силы поднять голову и сказал:
— А почему руководство не установит в парке биотуалеты?
«Комиссар» на мгновение сжал губы.
— Вообрази войну. Коммунальные службы парализованы, в центральное водохранилище угодил воздушный снаряд. Ты также продолжишь кивать на муниципальные службы? Преступная попытка утаить свое малодушие. И это поколение, от которого ждешь твердой веры и решительной поступи по дороге прогресса.
— Я обещаю за себя и своего друга, что подобное не повторится, — поспешно сказал Ленар.
Разговор затягивался.
— Ты готов поручиться за ненадежного товарища? Или говоришь ради того, чтобы отделаться от меня?
— Готов. Готов поручиться, — почти уверенно сказал Ленар.
— Твое право. Тогда оформим протокол. Учти, твоя ответственность возрастает. Одно дело — наивное безрассудство, виной чему юношеское слабоумие. Другое — ложь правосудию, отпирательство от законов диалектики. Мы караем всех, кто вводит партию в заблуждение, — словно между прочим заметил «комиссар», доставая из нагрудного кармана ручку и сложенный вчетверо лист. — Мне потребуются ваши паспорта.
Повисла пауза.
— У меня нет, — вымолвил Матвей.
— И за него ты собираешься ответствовать? — сказал Ленару незнакомец с такой интонацией, точно задумал карать историка немедля. — В судьбоносный момент он не подставит тебе плечо, и ты умрешь один. Будешь втоптан в грязь кирзовыми сапогами. Безвестно, бесславно, на издохе горько сожалея о доверии, оказанном…
— Я виноват, — тихо сказал Матвей.
— Оба. Вина, неискупимая и сотнями часов исправительных работ. Раз нет паспорта, я обязан отвести вас в участок — и заполним там документы. Втроем. Есть возражения? Мимо проследовали домой школьники с мячом, совсем вымотавшиеся.
— Покажите, пожалуйста, свое удостоверение, — сказал Матвей, набравшись смелости.
Он и вправду чувствовал вину — перед другом, которого подвел дважды.
— Ценю гражданскую бдительность, — одобрил «комиссар».
Перед глазами историков раскрылась корочка в кожаной обложке. Мартин Думпис, отдел, участок, круглая печать. Они не представляли, что там должно быть написано и какие штампы должны быть проставлены. А главное, историки понятия не имели, как вежливо и, само собой, законно избавиться от навязчивого полицейского. Ясные голубые глаза Думписа выжидающе смотрели поверх усов.
По пути не разговаривали, только Ленар уточнил:
— А разве участок не на Япеева?
— На Дзержинского. Переехали.
Вечер был загублен. Советский трип перетекал в советский кошмар. Каждый из друзей переживал про себя, насколько узкими специалистами их выпустили. Включили бы им в свое время в программу экзамен по правоведению вместо зачета, тогда бы и стимул появился хотя бы пробежаться по верхам гражданского кодекса. В государстве, где любые границы регулярно смещаются, нет вещей, насчет которых можно однозначно сказать, имеешь ты на них право или нет. Особенно при контакте с теми, кто это право представляет.
В советском анекдоте, которые Ленар изучал на втором курсе, сообщалось: «Нельзя даже то, что можно».
Мрачный Думпис привел друзей к зеленой многоэтажке, построенной в драконовские времена специально для чекистов и их семей. Многие из обитателей дома повторили судьбу жертв. Сегодня двор пустовал. Матвей был бы рад и трогательному небритому забулдыге на скамейке, и толкущимся птицам у горки пшена или ячневой крупы, высыпанной одинокой бабкой на канализационный люк. Был бы рад всему, что противоречит порядку, будто пригвожденному к пространству.
На подкрашенной недавно подъездной двери не виднелось никаких опознавательных знаков полицейского участка. В самом подъезде пахло хлоркой. «Комиссар» двинулся по ступеням, уводящим в подвал. В полутьме Матвей, замыкавший короткую цепочку, едва не сшиб замешкавшегося Ленара.
Думпис проворчал:
— Человек разумный — это не про вас, как и человек умелый. Вы еще осваиваетесь в статусе прямоходящего.
Шутка, пусть обидная и неуклюжая, позволяла надеяться на сколько-нибудь конструктивный диалог.
Не успели друзья сориентироваться в помещении, как полицейский запер за ними дверь ключом. Щелкнул выключатель, и горбатая настольная лампа осветила комнату размерами чуть больше спаленки из хрущевки.
— Плюс электрификация всей страны, — сказал Думпис поучительно.
Вместо обоев стены оклеивали вырезки из газет, портреты и плакаты, то требовавшие добить Врангеля без пощады, то зазывавшие в колхозы. Дальний угол занимал шкаф. На его верхней полке построились в ряд книги с однотипными корешками, как в собраниях сочинений; нижнюю полку оккупировали картонные папки цвета туалетной бумаги. Напротив шкафа располагался топчан, укрытый шерстяным одеялом без наволочки. На письменном столе привлекали внимание гипсовый бюст Ленина, чернильница в форме пистолета и груда папок с надписями «Хранить вечно». Судя по обстановке, хозяин замышлял то ли мастерскую, то ли музей, то ли все разом.
— Присаживайтесь. — Думпис указал на табуреты рядом со столом. — Чаю?
Историки недоуменно переглянулись.
— Как хотите. У меня и кипятильник новый есть. Между прочим, многофункциональный.
«Комиссар» занял стул по другую сторону стола. По правую руку от себя полицейский деловито бросил на стол пояс с кобурой, а по левую положил фуражку, обнажив ежик белых нордических волос, будто осветленных перекисью водорода. Прямо над его головой из тени с хитроватым прищуром смотрел из-под козырька практик коммунизма. Легендарная кепка скрывала непривлекательную плешь и словно приближала дворянина к рабочему люду.
Ленар покосился через плечо назад. Деревянная. Стрейт-эджер никогда не выбивал дверей и не интересовался, как это делается. Если что, придется рисковать. Сосредоточив всю силу, целиться в зону над ручкой. Этот участок отдален от петель, поэтому сопротивляемость там наименьшая. Один-два мощных удара ногой, на остальные не хватит времени.
Крайние случаи — крайние меры.
Думпис между тем выдвинул ящик и вытащил металлический портсигар и спички.
— Все курильщики всегда и везде отдают предпочтение «Красной звезде», — продекламировал он и затянулся. — Если не позволять привычке обуздать тебя, то и вреда нет.
Матвей напрасно понадеялся, что убеждения приятеля не дадут ему мириться с табачным дымом.
Хмурый Ленар, скрестив руки на груди, не возразил. Срывались планы и нарушались принципы, и хорошо еще, если им удастся выбраться отсюда живыми и здоровыми. Знать бы, кто перед ними. Не исключено, что особого рода маньяк, до безумия ценящий антураж, до последнего стоящий на страже стильных раритетов.
— Успокою вас тем, что я не собираюсь мучить вас лекциями или истязать иными способами. Моя задача — максимально кратко устранить пробелы в вашей картине мира, дабы направить на правильный путь. А шагать по нему вам предстоит самостоятельно.
Не сговариваясь, историки кивнули. Ленар, как и Матвей, не определился, как вести себя с незнакомцем. Далеко не факт, что весь драматический театр — это не игра. Далекий от юридический системы гражданин, каким бы сознательным он ни был, не может точно утверждать, до какой степени сложна правоохранительная структура в России. Детские комнаты милиции вроде бы ликвидировали еще в СССР, однако никто не мешал законодательной власти создать какой-нибудь комитет профилактики молодежи или отдел по принудительному инструктажу. Они и не такое соорудят — под шумок об Олимпиаде, например. В конце концов, Ленар в глаза не видел внутреннего устава полиции и содержащихся там директив по оформлению помещения.
— По-хорошему, конечно, вас стоит направить на курсы воспитания. Пристроить в коммуну на месяц. Всякого неокрепшего духом можно и нужно возрождать для новой жизни. История Германа Рымбаева показательна. Наверное, не слышали о нем?
Матвей на всякий случай мотнул головой.
— Но коммуна — это следующий этап, туда всегда успеете попасть, составить заявление я помогу. А первый этап — это уяснение истины. Родная партия не манипулирует психологией масс, как поступал царизм. Мы прививаем народу сознательность и тем самым убеждаем его идти за нами. За нами — сила.
Последнюю фразу Думпис произнес ровно, без напыщенности.
— Как вы понимаете силу? — спросил он. — Что ее дает?
Полицейский интонационно выделил «вы».
— Смелее, ваши мысли?
— Физика и интеллект, чтобы ее применять? — предположил Ленар.
— Выносливость и упорство, — прибавил Матвей.
Думпис неспешно достал пепельницу и затушил папиросу.
— Ум и физическая культура не главные составляющие. Лавр, Адмирал, Барон, Батька обладали ими — и были образцово разбиты. Еще мысли?
Ленар для удобства убрал руки с груди на колени и произнес:
— Выражусь пафосно. Силу дает правда.
— Уже точнее, — сказал Думпис. — Правда нуждается в диалектическом подходе. Когда стороны меряются правдами, побеждает вернейшая из них. Истина рождается в искрах, высеченных классовой борьбой.
— Кто сильнее, тот и прав? — Ленар скрестил руки на груди.
Вольность не укрылась от Думписа.
— Повторяю, диалектический подход, — каменным тоном сказал он. — Не сила права, а правда сильна. А подлинная сила — это исторически обусловленная уверенность в собственной правоте, возникшая как реакция на несправедливость существующего порядка. После сращения христианства с капиталистической гнусью мир искал новой истины. После мутации либеральных образований в неолиберальный клоповник мир уже не ищет истины — он вопиет о ней. Паразитирование на массах, угнетение народов, культивация пошлости — все взывает к свержению порядка, насаженного нелюдями ради нелюдей.
Глаза «комиссара» сверкали.
— Есть два пути: загнивание или красный ренессанс. Либо мы деградируем в безропотное стадо, имитирующее борьбу, либо бросаем вызов самопровозглашенной власти. И ни секунды не сомневаемся в себе.
Если что отчетливо и выражали лица историков, так это сомнения.
— Подумайте над этим. Вот что я намеревался до вас донести.
Матвей и Ленар переглянулись. Ленар рискнул посмотреть время на наручных часах.
На прощание Думпис, прервав свои безумные косноязыкие измышления, дал историкам анкеты на пожелтевших листах и простые карандаши с затупленными грифелями. Друзья подошли к заданию по-разному. Матвей сверялся с совестью на каждой графе и размышлял даже на пункте «Национальность», хотя и обладал чистокровным русским происхождением вплоть до третьего колена, дальше которого простирался бесконечный пробел. Свои религиозные убеждения историограф определил как атеистические. Ленар предпочел творческую интуицию: назвался Махсудом, выдумал адрес (Кропоткина, д. 19, кв. 21). Предельную серьезность новоявленный Махсуд проявил лишь в графе «Интересы», первым делом вписав туда стрейт-эдж, и в графе «Политические взгляды». Либертарианство — это не поле для юмора.
Зачем искать другие убеждения, если тебя устраивают твои?
Непосредственно перед осенним призывом Ленар с удивлением узнал, что его друг вступил в компартию и уже оплатил оргвзнос. Сам Ленар настраивался держаться стрейт-эджа и в армии. Его вдохновляли истории американских участников движения, не изменивших своим принципам и в тюрьме. Устроить недельную голодовку — это сильный шаг, сравнимый разве что с толстовским вызовом церкви. Стрейт-эдж доказывает, что можно быть леваком и вне марксизма.
Когда Ленар в районном военкомате прошел всех специалистов, ему велели явиться в 37-й кабинет за инструкциями. Кабинет соседствовал с туалетом в конце коридора, поэтому призывник скоро прошмыгнул сквозь назойливый запах за массивную металлическую дверь.
В темной комнате без окна за узким столом восседал Думпис. Белый халат был накинут поверх поношенной кожанки. По обе руки лежали фуражка и пояс с кобурой. Ствол вытащенного револьвера смотрел прямо в живот Ленару. Настольная лампа высвечивала небритое лицо. Остатки света растекались по стенам, обшитым листовым металлом.
Историк дернулся обратно, и в этот момент Думпис саданул по кнопке перед собой, и раздался щелчок, будто внутри двери что-то сломалось.
— Заперто, — медью отозвался голос старого знакомого. — От вас я ожидал большей сознательности. Ваш бдительный друг сообщил, что вы поддались тлетворному влиянию буржуазной идеологии. Садитесь, Махсуд.
Ленар сел — чтобы прийти в себя.
— У нас есть неопровержимые доказательства ваших контактов с украинской ячейкой. Скрины, переписка, признания. Отпираться бесполезно.
В свое время Ленар и вправду обменивался с украинскими анархистами мнениями о новом альбоме известной в узких кругах группы Wolf Down. Сетевая беседа перетекла в обсуждение военного конфликта, и Ленар резко выразился насчет правительств. Обоих…
— Вы совершили акт политического безумия, — сказал Думпис. — Протянули руку врагу в переломный момент, выступили пособником западного капитала. Будете писать признание?
Призывник хотел возразить, что все иначе, что он из новых левых. Но язык будто онемел до корня.
