Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Обложки взяты с сайтов издательств
Мы решили назвать наш проект «Бахрома», взяв на себя таким образом смелость буквально перевести важнейшее для современной англоамериканской культурной жизни словечко fringe. Именно так называются спектакли, музыкальные альбомы, книги, не ставшие мейнстримом, но создающие питательную среду для него. Чем гуще и качественнее эта бахрома – тем добротнее основная ткань.Каждый месяц, несмотря на все трудности, на русском языке выходят десятки новых художественных произведений. А если прибавить к ним те, что публикуются в толстых литературных журналах (не говоря уж о литературном самиздате), то счет пойдет на сотни. Между тем в «зону особого внимания» пиарщиков и маркетологов, отвечающих за раскрутку и продвижение, попадают лишь единицы – за что их трудно упрекать, ибо количество рук их не безгранично, в отличие от количества выпускаемых книг. Раньше эти «ножницы» вполне эффективно компенсировало «сарафанное радио», но с тех пор, как оно переехало в телеграм и подобные платформы, настройка его заметно сбилась.
Мы попросили Анну Жучкову делать обзоры новых русских книг, не попадающих обычно в поле внимания обозревателей. К величайшему их сожалению, – но и они не стрекозы с фасеточным зрением.
Хотим особо подчеркнуть: это не история про жемчужные зерна в известной куче. Это скорее другая известная история – про то, насколько мы ленивы и нелюбопытны.
Текст: Анна Жучкова
Вот и август. Имперский месяц, мужской. И мы поговорим о мужской прозе. В августовском обзоре – три сборника рассказов. «Пересечение» Валерия Айрапетяна, «Акулы из стали. Ноябрь» Эдуарда Овечкина, «Иногда нам снятся старые собаки» Сослана Плиева.
Валерий Айрапетян. Пересечение. СПб.: Лимбус-пресс, 2019
Рассказы Валерия Айрапетяна яркие, образные, как говорится, с погружением. И все они посвящены... смерти. Айрапетян подошёл к теме смерти вплотную, буквально взял за грудки, показав ее в морге, абортарии, авариях, при вскрытии трупов: «Ткань разошлась, в ране показался желтый листок брюшины. Надрезав ее, я отворил полость живота. Живот ухнул, и нас обдало брюшной затхлостью».[1]
Умирание – факт, о котором не хочется думать. Но автор говорит – нет, не отворачивайся, смотри, обоняй, чувствуй – вот она, смерть.
И если примешь смерть, то увидишь и жизнь, которая больше смерти, потому что имеет больше проявлений и измерений.
Например, жизнь утверждает себя через смерть другого. О кавказской вендетте и смерти прохожего от ножа, которую герой видит в детстве, – первый рассказ в сборнике. Второй о том, как дети-беженцы голодали, замерзая в пустом санатории в горах. Мать их уехала в Москву, где «стояла на рынке». С детьми остался отец. Без работы, без денег, без мужского, как кажется сыну, характера. Отец не мог спасти детей от холода и голода, и казалось, что смерть близка. Но однажды он принес ведро телячьих сердец: «каждый из нас впивался в упругие мясные толщи со всей жадностью растущего организма, чувствуя, как сладостна жизнь, как прекрасна она на вкус».
Но есть и другой способ победы жизни над смертью. Самопожертвование. Ради того, чтобы купить ведро сердец, отец снял четыре золотые коронки. «Только утром я увидел дремавшего отца с распухшей небритой щекой; иногда он постанывал. Я стоял и смотрел на этого худого, уставшего человека, свернувшегося калачиком, страдающего от боли, вздрагивающего во сне, тихого и покорного своей судьбе. Я стоял и смотрел на своего отца. На моего папу».
От рассказа к рассказу проблема пересечения жизни и смерти обретает новые грани. Оказывается, папы и мамы бывают разные. В рассказе «Убийцы» подросток, хулиган и гроза района, переживает, что его отец «ссыт кровью». И вот мы видим отца, «лежащего на полу крупного мужчину в белых трусах с большим влажным пятном в области паха <...> Ноги его были неловко сплетены, словно он перекатывался с живота на спину и вдруг замер. Ноги, руки и грудь мужчины были покрыты тюремными наколками: двуглавая церковь, восходящее из-за горизонта солнце, паук в паутине, какие-то ползучие, с завитками, надписи. В руке он держал пустую бутылку и таращился на нее вставшим – отсутствующим и сосредоточенным одновременно – взглядом... Юрик подошел к мужчине, присел на корточки и погладил его по голове». А потом постарался дотащить до туалета мать, разбитую параличом, но уронил ее, заплакал и... начал бить. За ее и свое бессилие. За невозможность справиться одному – и с родителями, и с жизнью.
Дети из следующего рассказа опыта жизни не получают вовсе, только опыт смерти, которая бывает и такой:
«Хрысь, хрысь, хрысь, хрысь. Моя кюретка скользит по маточной изнанке, соскребая со стенок притаившуюся жизнь. <...> К кюреточному «хрысь» подмешивается кисельный «хлюп», и спустя мгновение из шейки матки показываются багровые сгустки, лениво стекающие в вогнутый ободок зеркала. И понеслось… стекайте, младенцы, стекайте, осужденные, стекайте по частям, стекайте целиком, под забористый напев славного доктора! <...> Вас отвергла материнская утроба?! Не отчаивайтесь! Моя кастрюля станет вам обетованным приютом в промежутке между абортом и турбулентной течью водопровода. Так что стекайте смелее, назло всем рожденным, стекайте осанной, навстречу чарующим веснам, лейтесь прогорклым маслом, дурманящим соком, осыпайтесь ромашковым цветом, перекатывайтесь, имитируя жизнь – ведь жить так хорошо, так весело, так сладко!»
Так вопрос о пересечении жизни и смерти переходит в другую плоскость – смерть страшна не в теле, а в душе. Тело человеческое само по себе прекрасно, даже и после смерти: «надломленное тело источало апрельскую свежесть, и красота лучилась из него, как нимб». А вот душа прекрасна далеко не всегда. Видеть красоту и уважать жизнь можно, даже работая в морге. Обратное тоже верно. Так что выбор за нами.
Эдуард Овечкин. Акулы из стали. Ноябрь. М.: АСТ, 2020
Про жизнь и смерть пишет и Эдуард Овечкин. У него они сведены в одну локацию, одну точку пересечения – подводную лодку. Что может быть более странным, чем жизнь моряков-подводников? Моряк, но моря, считай, и не видит. Почти все время в «норке», «сухо, тепло, светло и уютно», качает, как в материнской утробе, вот только смерть всегда рядом.
Здесь всегда надо быть ответственным и надежным, чтобы «добиться равновесия между стихией и кучей систем и механизмов, которые не то, что враги тебе (стихия-то да, всегда), но всё время норовят сломаться, выйти из строя, потечь маслом, слить в трюм гидравлику, заискрить, выдавить прокладку, стравить воздух, засорить фильтры, потерять фреон или просто заклинить в самом неподходящем положении». На подводной лодке не бывает «авось», «не сегодня» и «как-нибудь». Ведь халатность означает смерть.
Двадцать лет назад не хватило именно человеческой ответственности, чтобы спасти моряков подводной лодки «Курск».
Аварийная тревога была объявлена лишь спустя двенадцать часов после аварии. Спасательное оборудование повредили при транспортировке. На согласование условий помощи с иностранными государствами ушло двое суток. И когда лодку вскрыли, там уже не могло быть живых.
Ответственность за жизнь, «борьба за живучесть» прописана в военных уставах. Но на деле зависит от конкретных людей. «Глубоководные водолазы, сокращённые за ненадобностью и из-за недостатка средств, штурмовали штабы ВМФ в Москве и Санкт-Петербурге, требуя отправить их к месту аварии, выражая готовность рисковать своими жизнями для спасения моряков, терпящих бедствие»[2], – рассказывает Эдуард Овечкин в программе, посвященной гибели «Курска».
Об ответственности и мужестве моряков и идет речь в его книге, хотя, на первый взгляд, кажется, что это сборник историй-анекдотов о военной службе. Здесь много мата, но нет грубости. Много мужского юмора, но нет пошлости. И такая амбивалентность во всем. Высмеивается абсурд советской, военной (да, в общем, любой) бюрократии, и вместе с тем утверждается необходимость подчинения уставу и долгу. Мужики травят истории о бабах, но за подчеркнутой грубоватостью видно настоящее уважение к женщине. Восхищение и любование ею.
Главное для меня в прозе Эдуарда Овечкина – правдивая, безотчетная радость жизни. Уверенность, что обыденная жизнь и есть счастье и чудо.
Жарить по утрам с женой яичницу. Бегать кросс всем экипажем, в рубашках при минус шести, раз пришел приказ из Москвы – там же не знают, что в мае на Крайнем Севере снег по колено. Сражаться со штормом, не уходя под воду, потому что хочется быть как настоящие моряки. Бухать. Служить. Любить.
«В ногу бежать не получилось – снега было до хера, не в буквальном смысле этого слова, а много, но бежали красиво, высоко задирая колени и с ровными спинами: впереди командир, за ним два старпома и замполит, потом знамённая группа (без знамени), а потом, строго по ранжиру и все остальные».
Офицеру-подводнику Северного флота сложно понять, как люди могут потратить вечер на то, чтобы ругаться, бить посуду и «выяснять, кто кому больше жизнь испортил, как будто именно это важно для них вот прямо сейчас выяснить, и неважно, что жизнь проходит в этот самый миг тоже»...
Ну и, конечно, особенно хорош ироничный, легкий, насмешливый язык Овечкина. Сказовая стилизация под грубоватый и простецкий слог, а на самом деле игра с литературными параллелями и аллюзиями: ну, например, как пьяный солдатик рассказывал свою судьбу шинели, приняв ее за товарища. В общем, что за прелесть эта Наташа! То есть стиль Эдуарда Овечкина.
Сослан Плиев. Иногда нам снятся старые собаки. М.: АСТ, 2017
Сослан Плиев – осетинский писатель, блогер, директор североосетинского театра КВН – автор добрых и веселых рассказов, первый из которых начинается так: «Своим главным достижением в жизни я считаю наличие трех детей. Это однозначный успех. В Осетии многодетный отец – безоговорочный лидер в гонке альфа-самцов». Чтобы этот успех закрепить, всю первую половину книги автор рассказывает истории из жизни своих детей, родственников и знакомых.
Проза Плиева солнечна и изобильна, жизнелюбива и полна радостной силы. В ней много прикольных сценок и ярких характеров. Тонкой наблюдательностью и человеколюбием она напоминает прозу Довлатова, но без сквозящего неуюта и потерянности. Герой Плиева – хозяин своей жизни, отец семейства, крепко стоящий на ногах. Пусть история закручивает водовороты, меняет названия улиц и городов. Пусть старый пес умер, двора детства больше нет, да и страна уже не та. Плиеву важно, чтобы, в первую очередь, порядок был в душе. Поэтому ветру перемен не сбить его с ног.
Сборник веселых рассказов о дочках и сыне незаметно взрослеет, и вдруг оказывается, что с той же наблюдательностью и иронией автор рассказывает нам уже о нас самих.
Вроде бы взрослых. А вроде и не очень, если судить по делам и поступкам. Удивительные вещи творятся подчас со взрослыми – не менее прикольные, чем с детьми.
Приходит, например, герой в военкомат:
«Я, доброжелательно улыбаясь подхожу к столу, кладу папочку и говорю:- Добрый день.
И тут военком КАААК заорёт!
- НАЗААААД!!! К СТЕНЕ!!!!
Я реально испугался, что у них тут что-то случилось. Ведь не может человек просто так ТАК орать. Оказывается, может. Просто так. Ему так удобней. Тут так принято.
- НАЗАААД!
- У вас что-то случилось? – причём команды не выполняю, надеюсь на программный сбой.
- Я СКАЗАЛ К СТЕНЕ!!!!
<...>
Я решил психа не злить. К стене так к стене. Утыкаюсь в стенку, раскидываю руки и раздвигаю ноги гораздо шире плеч. Искренне был убеждён – будет шмон! Но бодрость духа не теряю, а тоже начинаю орать из этой унизительной позы:
- ЧТО У ВАС ТУТ ПРОИСХОДИТ?
И на всякий случай говорю несколько матерных слов, никак не связанных по смыслу, но имеющих мощный энергетический посыл.
Вот видимо как-то я на волну военкома попал. Пароль назвал! Он тут же успокаивается, хватает моё дело и почти спокойно говорит:
- Перестаньте паясничать! Повернитесь!
Поворачиваюсь. Рядом стоит стул. Сажусь. И видимо как-то снова военкома включил.
- ВСТАТЬ! К СТЕНЕ!
Но я уже открыл секрет ведения диалога с военным:
- ПРЕКРАТИТЕ НА МЕНЯ ОРАТЬ! НОРМАЛЬНО ГОВОРИТЕ!
Он опять возвращается в человеческий облик. Доктор Джекил и мистер Хайд».
Тематика сборника все более укрупняется. И вот Плиев уже говорит с нами о времени и истории («Видеопрокат», «Город, который кончился»), о личном и лиричном («Иногда нам снятся мертвые собаки»), о межличностном и национальном («Мелкие вещи века», «Это Владикавказ, детка!»).
Знаете, говорит он, а ведь люди сами отвечают за благополучие и качество своей жизни. И если время рождения и смерти мы не выбираем, то время жизни принадлежит нам.
«Мы родились весьма удачно. И при этом весьма несчастливо. Мы застали ТУ страну, а живём в ЭТОЙ. <...> Эта пространственно-временная эклектика сделала из нас забавных мутантов с раздвоением личности. У нас в головах каким-то образом уживаются уверенность в том, что «надо чё-то менять в этой стране» и совершеннейшее нежелание что-то сделать даже в собственной жизни».
Так давайте же делать что-то в собственной жизни. Чтобы было радостно и солнечно в семье. Чтоб была уверенность в друге и в службе. Чтобы смерть занимала только то место, которое ей отведено изначально. И не больше. Об этом – настоящая мужская проза.
[1] Айрапетян — врач по первому образованию.
