Текст: Павел Басинский
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Он не умел выступать публично. Мне не довелось видеть его лично, я поступил в Литературный институт им. Горького в 1981 году, когда Юрий Трифонов ушел из жизни. Но я видел запись его выступления перед студентами Литинститута.
Он поступил в него в 1944 году. Это важный факт, он говорит о том, что Литинститут продолжал учить «инженеров человеческих душ» и во время войны. Государство было уверено в победе и продолжало «ковать» писательские кадры.
Юрий Трифонов говорил трудно, запинаясь, обдумывая каждую свою мысль. Мое поколение писателей научилось говорить бойко, на любые темы и в любой аудитории. В Трифонове чувствовался «кабинетный» писатель. Пишущий трудно, работающий над словом серьезно, то есть писатель со «школой». Его наставником был Константин Федин.
В то же время Трифонов – явление исключительное в литературе советской эпохи. Недаром из его многочисленных последователей, пожалуй, только Владимир Маканин вырос в большого писателя. Остальных читать стыдно, на что язвительно обратил в свое время внимание Юрий Нагибин. Его ученики брали его осторожность, холодноватость, «объективность» на вооружение как прием. Но это не был прием.
Трифонов – законченный, самодостаточный феномен. Поэтому все, что в его прозе имеет настоящую ценность, запрещено к «вторичному использованию». Русская проза могла выходить из «Шинели» Гоголя, из «Мертвого дома» Достоевского, из «Окопов Сталинграда» Виктора Некрасова.
Но трифоновский «Дом на набережной» не имеет выхода. На выезжающих оттуда лежит печать обреченности и смерти. Этому нельзя научиться.
Опять же модное когда-то определение «экзистенциализм», под которое Трифонова пытались подверстать его поклонники, подобно тому, как официозная советская критика подверстывала его под термин «бытовая проза», ничего не объясняет в Трифонове. Классический «экзистенциализм» был продолжением нравственных исканий Достоевского и религиозного бунта Ницше. Но Трифонов не бунтовал. Он взял на себя трудную и во многом неприятную миссию доведения советской романтической идеологии до логического тупика.
Он был авангарден в том смысле, что, пребывая внутри коммунистической истории, творил как бы уже после нее.
Возможно, именно этим объясняется трифоновская «тяжесть» и недосказанность в живом общении с читательской аудиторией. От него ждали актуальных ответов на идеологические запросы времени, а ему было скучно ворошить остывшую золу.
«На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех». За этой фразы из самой интимной повести Трифонова «Отблеск костра» о репрессированном отце можно не заметить ее содержания. Конец истории. Конец исторических личностей. Только отблеск.
Истинная глубина трифоновской прозы начинается там, где он рисует человека не в начале и даже не в конце истории, но после нее («Дом на набережной», «Старик»). Когда нет исторического оправдания, но остается тяжкая необходимость жизни в обществе, построенного на неправедных основаниях. И это касается не посткоммунистической России, а всего человечества. «Обмен», «Другая жизнь», «Время и место». Последний незаконченный роман Трифонова называется «Исчезновение».
Читать Трифонова трудно...
Наслаждение от его безукоризненного писательского мастерства (а это проза высочайшего европейского уровня!) не спасает от леденящего дыхания безнадежности.
Отблески костра не греют, но зловеще подчеркивают окружающую нас Ночь.
КСТАТИ
Несмотря на то, что Юрий Трифонов считался сыном «врага народа» (его отца, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР, расстреляли в 1938 году), он стал одним из самых молодых лауреатов Сталинской премии по литературе. Он получил ее в 25 лет за роман «Студенты» о Литературном институте.
