Текст: Иван Родионов
Наталья Громова, "Насквозь". Первая публикация: журнал "Знамя", номера 1, 2. 2020 год.
"Художник говорит, что Иисус Христос появляется откуда-то из-за горы".
Наталья Громова - серьёзный учёный, ведущий научный сотрудник Музея истории русской литературы имени В. И. Даля. Её перу принадлежат книги "Ноев ковчег писателей" (об эвакуации литераторов во время Великой Отечественной войны), "Узел" (о взаимоотношениях писателей в тридцатые годы), биография Ольги Берггольц и другие. И вот - художественная проза на автобиографической канве.
Судить о степени документальности романа "Насквозь" трудно, да и незачем. Реалии - что советские, что российские - вполне узнаваемы, за некоторыми героями угадываются прототипы, а дальше на сцену выходит главный герой книги - Память. А она, как известно, свидетель искренний, но порою реальность несколько видоизменяющий и преобразующий: "Правда и вымысел оказались здесь смешаны, как и имена — подлинные и мнимые".
Первая половина книги - яркая и страшная.
Боятся все: отец - деда, бабушка - рожать, мама - всего на свете. Страшно в Москве, страшно на Дальнем Востоке. Бабушкино, куда переехала семья, героиня сразу "возненавидела, считая антигородом".
Когда достойные, в общем-то, люди, осознанно или неосознанно постоянно причиняют друг другу боль, появляется неустроенность: "Непонятно, как отцу удалось на расстоянии забыть все унижения и обиды, которые причинил ему Гавриил Петрович. Ведь семья была с тайнами и надрывом".
Главы идут обрывочно, связанные не хронологией или чёткой фабулой, а лишь психологизмом и тем самым героем-Памятью.
Вот возникает, пропадает и снова возрождается из пепла Дед-самодур, будто вышедший из трилогии взросления Горького. Он кажется крепким и чуждым любым неврозам и рефлексиям, и он же устраивает жуткий скандал на похоронах бабушки. Чуть позже мы узнаём - оказывается, Дед раньше работал в Органах.
Во второй части романа будут украинские события, и за некоторыми будет стоять тот же Дед - как уже говорилось, Память преображает и конструирует логичные фантомы.
Но вторая половина, захватывающая постсоветский период, кажется несколько затушеванной, схваченной общим планом.
А вот первая полна выразительных деталей - чего только стоят соседки-скандалистки и холодильник на замке!
Яркие страницы посвящены околодиссидентским реалиям 70-х и 80-х. Примета времени: героиня хочет писать диплом о Достоевском, а её вынуждают взять тему об этике террора у Лаврова. Будут и самиздат, и поиски себя в рушащейся на глазах стране: "А на черта мне нужен этот съезд партии, — прошептал низкорослый пионер с недостаточно короткими волосами, — и я подумала, что и правда, зачем мы как заведенные марионетки все ходим и ходим к этим толстым теткам и дядькам с их искусственными улыбками".
Времена меняются - фарцовщики продают джинсы, КГБ ловит валютных проституток: "…Брежнев все-таки умер. Хотя никто уже не надеялся".
Во времена распада страны героиню спасает дело - Добрая школа. Фактически школа-коммуна, где родители пытаются посеять в душах своих детей разумное и доброе вопреки жестковыйной эпохе. Неслучайно именно там героиня находит любовь: "Для того чтобы снова научиться ходить и жить, нужен, как говорил верный ученик Данте — Мандельштам, «распрямляющий вдох»; человек телесно должен почувствовать, что он вертикален".
Если рассуждать о "Большой книге" и о перспективах романа "Насквозь", то ситуация немного напоминает ситуацию с биографией Олега Куваева от В. Авченко и А. Коровашко. Если там никуда не деться от параллелей с прошлогодним триумфатором премии, книгой о Венедикте Ерофееве, то здесь неизбежны аналогии с ещё одним недавним победителем "Большой книги" - романом "Памяти памяти" Марии Степановой.
Судите сами: экскурсы в историю семьи и рода на фоне сложной биографии, приправленные метафорами, литературными аллегориями и сближениями, короткие сквозные главы - читать можно с любого места, даже в обратном порядке.
Но есть и важные различия, являющиеся в плане премиальных перспектив скорее недостатками, а вот в плане потенциальной читательской любви (а книга уже вышла в печатном виде) - достоинствами.
Если книга Степановой выстроена по сложносочиненным канонам западного романа (этакий роуд-муви по волнам памяти), что бесконечно восхищает отечественного критика, но пугает и путает читателя, то
от романа "Насквозь" веет своим, родным - от диссидентской прозы восьмидесятых до любимого в нашей стране Диккенса.
Именно его перечитывают герои Натальи Громовой в тяжёлую минуту, и именно по его чертежам, подсказанным мэтру самой жизнью, выстроена книга. Семейные тайны, враждебный мир и жестокая сентиментальность.
Закончить хотелось бы цитатой из ещё одной книги, в название которой вынесено наречие. Наречия несгибаемы - они не меняют форму и остаются собой, в каком положении они бы ни оказались. Это "Впрок" Андрея Платонова:
"В марте месяце 1930 года некий душевный бедняк, измученный заботой за всеобщую действительность, сел в поезд дальнего следования на московском Казанском вокзале и выбыл прочь из верховного руководящего города. Кто был этот только что выехавший человек, который в дальнейшем будет свидетелем героических, трогательных и печальных событий?"
