Последний рыцарь самиздата  

Текст: Игорь Караулов (поэт, переводчик, публицист)

Фото предоставлены магазином «Циолковский»

Дмитрий Галковский. «Бесконечный тупик» — М.: Издательство книжного магазина Циолковский, 2020

Я и от других людей это слышал, и сам могу в этом признаться: самое интересное в книге – примечания. Помню, в детстве я читал «Божественную комедию», в которой примечания занимали чуть ли не столько же страниц, сколько сама поэма. В какой-то момент мне надоело лезть за каждым примечанием в другой конец книги, и я прочёл их от начала до конца, как отдельный и самодостаточный текст. Отсюда один шаг до идеи книги, состоящей из одних примечаний к отсутствующему основному тексту, и этот шаг сделал Дмитрий Галковский. «Основной текст», впрочем, существовал и был в свой черёд предъявлен публике, но общего впечатления это не изменило; говоря о «Бесконечном тупике», мы имеем в виду прежде всего корпус примечаний.

Об этой книге невозможно говорить, потому что в ней сказано всё – включая всё, что о ней самой мог бы сказать критик любого направления.

Это «всё», разумеется, окружено кавычками, отсылающими нас к метамодернистскому мерцанию между иронией и пафосом, но это никак не облегчает задачу говорящего. Разговор о «БТ» либо превращается в бледный пересказ и неуместную попытку развития, либо порождает текст по-своему кудрявый, но не имеющий отношения к предмету.

Вот и я сейчас сказал о «БТ» по существу то же самое, что его автор в самом начале говорит о Розанове: «Пишущий о Розанове постоянно находится перед соблазном двух крайностей: крайности «отстранения» и крайности «растворения». Автор с первой же страницы выходит к читателю с поднятыми руками (проницательный человек может заподозрить, что под фирменным френчем у него есть третья рука, в которой и прячется пистолет). Читатель думает: ага, автор пишет о Розанове и, стало быть, хочет предстать перед нами новым Розановым. Мне кажется, многие хотели бы стать Розановыми, но стал Розановым один Галковский. Или, наоборот: Галковский многих сделал отчасти Розановыми – и Константина Крылова, и Дмитрия Ольшанского, и иных.

«БТ» был закончен в 1988 году, а издан через девять лет, в количестве 500 пронумерованных экземпляров. У меня дома есть второе издание, вышедшее год спустя, а купил я его ещё позже, когда уже был «Живой Журнал» и открылась сеть «ОГИ-Пироги», счастливо совмещавшая достоинства рюмочной и книжного магазина. Мне трудно представить себе читательский опыт человека, который купил «БТ» в книжном магазине, принёс домой и стал неторопливо читать. Это было бы похоже на поедание устриц в белорусском кафе. Как устрицы лучше всего есть на берегу моря, так и с «БТ» лучше всего было знакомиться в его естественной среде обитания – в самиздате.

Самодельная распечатка «БТ» дошла до меня осенью 1990 года через цепочку людей, связанных с Литинститутом. По словам моего друга Дмитрия Буторина, эту распечатку передал ему прозаик Алексей Козлачков, памятный посетителям сайта Галковского по знаменитому «Огороду для Козлачкова». Передал с просьбой соблюдать меры предосторожности, потому что это «очень запрещенная книга».

Особенность этой книги (можно было бы сказать «трагическая», но, к счастью, никакой трагедии из этого не случилось) в том, что она была написана на великом переломе эпох.

Она писалась из (и для) одного времени, а читалась главным образом в совершенно другое время. Время тогда уже было подвижным, но ещё только начало набирать скорость. Всего через несколько лет было трудно понять, что же в этой книге такого крамольного. Привилегия читать «БТ» как «запрещенную книгу» действовала в узком временном окне, и по возрасту я в это окно попал.

И у меня, и у тех, с кем я тогда обсуждал «БТ», ощущение было единым. Появился ещё один большой русский писатель, дальнейшая судьба которого была очевидна: гонения на родине, публикации на Западе, всемирная известность и Нобелевская премия. Как у Бродского, как у Солженицына. Но время для такой карьеры стремительно истекало.

Дмитрий Галковский писал свою книгу как будто бы наперегонки с надвигавшимся цунами истории. Он почти успел, а вот большинство читателей волна накрыла раньше, чем они добрались до текста. Что больше всего поразило меня в «БТ» при первом прочтении? Абсолютная свобода, с которой автор перемещается в пространстве русской культуры. Никакой цензуры для него не существовало.

Предметом «БТ» было всё поле русской мысли, без какого-либо изъятия – и те тексты, которые можно было купить в магазине или взять в библиотеке, и те, доступ к которым можно было получить только через спецхран, чёрный рынок или просвещённых знакомых.

От рассказов Чехова, которые проходят в школе, до авторов «Вех»; от ПСС В.И. Ленина (самое доступное чтение для юных диссидентов, особенно тома с письмами и записками) до Леонтьева и Соловьева. Галковский сшил для нас это пространство воедино. В то время как мы ещё только подступали к этому заповедному саду – а что там Розанов? а что Бердяев? – автор «БТ» уже всё за нас обдумал, сопряг и изложил: а вот вам Розанов! а вот вам Бердяев!

Но волна уже двигалась, и за полгода до завершения «БТ» Политбюро ЦК КПСС выпускает постановление «Об издании серии «Из истории отечественной философском мысли», которое поставило крест на цензурировании этой самой мысли. И Розанов, и Бердяев, и Шестов, и все-все-все – может быть, за вычетом таких деятелей, как Михаил Меньшиков – всё это теперь становилось легальным, а стало быть, и книга, в которой это наследие препарируется, должна была лишиться ореола запретности.

Впрочем, «БТ» никогда бы не стал культовым текстом, если бы он был честной просветительской компиляцией. Устами своего виртуала Доры Иллюминатор автор «БТ» пишет: «…поскольку «Бесконечный тупик это роман, то и никакой ИНФОРМАЦИИ он не содержит». В предисловии, написанном от своего имени, он называет «БТ» «философским романом», хотя я по гоголевско-ерофеевской традиции назвал бы его поэмой. В самом деле, у неё есть лирический герой – Одиноков, и это не столько Дмитрий Евгеньевич Галковский излагает «историю русской культуры XIX–XX вв.», сколько Одиноков излагает историю собственной жизни, которая тождественна истории его собственной мысли.

Этот герой опять-таки обезоруживающе открыт для читателя.

С одной стороны, он очень характерен для своего времени («позднего застоя»): московский мальчик, окружённый книгами, откосивший от армии через психбольницу. С другой – он достаточно традиционен для русской культуры.  Это и «я царь – я раб – я червь – я бог» Державина. И «человек из подполья» Достоевского («я-то один, а они-то все»).  И Солженицын, прежде всего в самой личностной его книге, «Бодался телёнок с дубом». Но если к «Запискам из подполья» в «БТ» есть прямая отсылка, то аналогии с Солженицыным автор намеренно стремился избежать; во всём «БТ» есть только одно примечание о Солженицыне, и в нём именно то и сказано, что «существует один человек, который в «Бесконечном тупике» даже не упоминается».

Это и был настоящий пример и соперник для автора «БТ». Солженицын и Одиноков объединены пафосом противостояния одиночки и системы – в обоих случаях на поле литературы. Разница же в том, что Солженицын ведёт свою борьбу в «реальном мире», а Одиноков – в «матрице».

«Наконец, что такое моя жизнь? – Это нудное – годами – сидение в четырех стенах… и чтение сотен и тысяч книг… И «Бесконечный тупик» – это не что иное, как попытка сопоставления всех углов моего «я», попытка осмысления этого моего неправильного существования».

То есть никакой «мысли народной» в рассуждениях Одинокова нет.  Есть сознание героя, в котором реальных людей вынужденно заменили книги и их авторы. И он начинает играть с ними, как играют с солдатиками или куклами. Как-то их расставлять, сталкивать друг с другом, одевать, причёсывать. Отсюда упоительная лёгкость суждений: «Надо знать Чехова с его гоголевской неспособностью к самостоятельному творчеству». Не начитанность автора, а именно лирический герой, страдающий, жалующийся и надмевающий, одновременно притягательный и отталкивающий, сделал «БТ» великой литературой.

Так или иначе, автору «БТ» не удалось повторить путь Солженицына.

В этом смысле Галковского в прозе я бы сравнил с Денисом Новиковым в поэзии, который тоже держал курс на повторение судьбы Бродского/Высоцкого/Евтушенко. И в том, и в другом случае просто была упразднена вакансия, на которую они претендовали. Время выдернуло судьбу, как коврик, у них из-под ног. Для Новикова это закончилось трагически. Галковский выжил и даже преуспевает – но Одиноков умер. К моменту бумажного издания «БТ» все укрывища и берлоги, в которые мог бы забиться русский книжный мальчик, были затоплены реальной жизнью. Выпускники Литинститута пошли в ларьки, на рынки.  Вдруг всё это стало совершенно неважно: и последователен ли Розанов, и умён ли Бердяев, и православен ли Соловьёв, и кто виноват, и что делать, и – самое главное – полезны ли евреи. Вот о евреях мы постепенно как-то вообще перестали думать – как отрезало.

Дмитрий Галковский был последним рыцарем русского самиздата, последним защитником неподцензурного Монсегюра.

Он понимал значение этой привилегии самиздатчика и до конца за неё боролся, даже когда никакого реального самиздата в стране уже не было и быть не могло. Он последовательно утверждал: есть я и есть все остальные; я – русский, а вы – советские. Он мифологизировал историю неиздания «БТ», который «категорически отказались печатать десятки издательств» – и это в то время, когда в России можно было свободно издать даже «Майн кампф» и выходили газеты типа «Пульса Тушина». Наконец, он выпустил «БТ» в специально созданном для этого издательстве, которое так и называлось: «Самиздат». И свой сайт в новорожденном русском интернете назвал samisdat.com.

Новое издание «Бесконечного тупика» – это уже не самиздат и не откровение на фоне скучных магазинных полок. Это книга в ряду других книг. Но время для переиздания выбрано максимально точно: время смутного ожидания перемен на фоне «второй стабильности». Возможно, образовались и новые читатели, которые в образе Одинокова узнают что-то родное и щемящее. Было бы интересно посмотреть на ту химическую реакцию, которую вызовет эта книга у них в головах.