Апрельский пленум. Дух и буква Перестройки

Текст: Аглая Топорова

В своей колонке «Перестройка: опыт ностальгического чтения» литературовед Евгения Вежлян заявляет о неполноценности перестроечной литературы как явления: «Перестройка была временем, которое двигалось так быстро, что почти не позволяло себя увидеть – не хватало дистанции». Поэтому, по мысли автора, перестроечные тексты большей частью ретроспективны - то есть посвящены не чему-то специфически «перестроечному», а просто описывают то, что уже десятилетиями существовало в действительности, – и/или отрабатывают заказ на «очернение» или поиск недостатков советской действительности, а собственно эйфории (если она была) и радостного предчувствия перемен не передает. К тому же волна текстов, возвращенных из там- и самиздата, да и просто вытащенных из личных и издательских архивов смыла почти всю тогдашнюю актуальную литературу. То ли дело, считает Вежлян, «поностальгировать» под русский рок, фильм «Черная роза – эмблема печали» и передачу «Ленин-гриб» — вот где истинный дух времени, который не дался литературе. Хотя, на мой взгляд, и русский рок, и кинематографические эксперименты Сергея Соловьева, и даже шутки Курехина восходят к советской литературе куда в большей степени, чем к перестроечному «новому мышлению».

На первый взгляд, трудно не согласиться с трактовкой перестроечных процессов в советской литературе как конъюнктурных. Действительно, маститые писатели-конъюнктурщики с энтузиазмом откликнулись на новые веяния. И чудовищно занудная «Плаха» Чингиза Айтматова, которую вспоминает Евгения Вежлян, была, можно сказать, эталонным сочетанием позднесоветского стиля с перестроечными тенденциями. В той же манере – и даже дважды – выступили и братья Стругацкие с галиматьей (простите, полуфантастическим романом) о проблемах прекрасной молодежи «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя», опубликованным в «Юности», и с тревожной пьесой «Жиды города Питера», рассчитанной, понятное дело, на более солидную аудиторию.

При этом не нужно, мне кажется, называть «конъюнктурщиками» Владимира Кунина с «Интердевочкой» и Юрия Полякова с «ЧП районного масштаба» и «Апофегеем» – сейчас эти тексты читаются как учебники по экономике и менеджменту позднего СССР.

Литературные тексты, написанные про Перестройку синхронно с самим процессом, тоже существовали. Правда, тут в первую очередь отметились писатели-эмигранты – это и вышедшая в «Континенте» в 1989 году «Катастройка» Александра Зиновьева, блестящий памфлет, в котором, в числе прочего, был предсказан печальный конец правления М.С. Горбачева:

– А почему не видно портретов Горбачева?

– Его скинули.

– За что?

– За то, что слишком узкую дверь открыл на Запад. Танки через нее не проходили, ракеты застревали. К тому же Горбачушка стражу у двери установила, которая жен других членов Политбюро на Запад не пускала. Себе все заграбастать хотела. Вот они и настропалили своих мужей, чтобы те Горбачеву под зад коленкой дали.

В 1991 году вышел «Иностранец в смутное время» Эдуарда Лимонова – блестящий роман о поездке в СССР, в котором беспощадный авторский взгляд фиксирует быт и нравы перестроечных людей и их мечты о волшебном преображении всего этого с помощью ценностей западного мира.

Ну и «Остров Крым» Василия Аксенова – текст, в котором как раз передана вся безумная эйфория и радостные предчувствия от Перестройки, хотя само слово Перестройка в этой веселой утопии с трагическим финалом не упомянуто ни разу.

Ну а что же, собственно, происходило с Перестройкой в литературе и перестроечной литературой? Оставив в стороне, управленческие процессы в Союзе писателей СССР и знаменитую идеологическую борьбу прогрессивных «Знамени» и «Нового мира» с консервативными «Нашим современником» и «Молодой гвардией», создание новых писательских организаций и «возвращение имен» и т.п., осмелюсь предположить, что столь литературоцентричного времени, как Перестройка, в истории России не было.

Во-первых, сама по себе Перестройка возникла из текста доклада М.С. Горбачева на апрельском пленуме ЦК КПСС 1985 года. Текстом же – впрочем, куда более грустным, его прощальным выступлением – она и закончилась.

Во-вторых, именно в Перестройку появился (или отчасти возродился) новый язык описания действительности, появилась новая образность, распространившаяся на политические, социологические и экономические тексты. Впрочем, процесс этот был взаимным: новые темы требовали новых слов, а новые слова порождали новые смыслы. И это при том, что о постмодернистском понимании дискурсивности тогда если что-то и слышали, то только немногие и, что называется, краем уха.

В-третьих, неимоверно возросла роль пишущего человека в обществе. К писательской славе стаи стремиться все: и публицисты, и сексологи, и вдовы, и рок-музыканты и вообще все. Ну а советские писатели двинулись во власть – всех ветвей и всех уровней. От анекдотических последствий этих стремлений литературе и обществу не избавиться до сих пор.

Действительность 1990-х обогнала литературную фантазию устремленных в будущее людей из замкнутого в рамках советской культуры пространства и превратила писателя в пытающегося философствовать хроникера. Лучшим и талантливейшим примером является Виктор Пелевин, начавший свою писательскую карьеру в позднюю Перестройку и до сих пор радующий читателей перестроечным восторженно-ироническим взглядом на актуальную действительность.

Ну а остальная российские писатели с разной степенью успешности осваивают глобальные жанры – от фэнтези и «литературы травмы» до многостраничных семейных саг и романов идей. И это доказывает, что Перестройка в литературе была все же не напрасной: идеологически перегруженная советская литература стала просто литературой, а «инженеры человеческих душ» обычными профессионалами. И только отсутствие миллионных советских тиражей, многотысячных гонораров, привилегий и огромной читательской аудитории наполняет сердце современного российского литератора поистине хтонической тоской.