Илья Кочергин. "Присвоение пространства"

Текст: Андрей Мягков

Илья Кочергин - писатель, который обладает довольно редким опытом пребывания за пределами городской цивилизации; вернее, сам по себе этот опыт есть много у кого, но подобной глубиной он обычно не отличается. Еще в начале 90-х годов Кочергин оставил учебу в Институте Стран Азии и Африки и отправился путешествовать по Сибири, а позднее и вовсе переехал из родной для себя Москвы в Рязанскую область - за три сотни километров от столицы. Такое пограничное положение между большим городом и среднерусским пейзажем, для которых он и свой, и чужой разом, ожидаемо дает возможность посмотреть на жизнь, текущую вне юрисдикции цивилизации, одновременно изнутри и снаружи.

В «Присвоении пространства» Кочергин рассказывает о возвращении на Алтай, о строительстве собственного дома в Кривеле за одно лето, и неспешно рассуждает о границах, которые современный человек воздвигает между собой и природой. Все пять относительно крупных автоибиографичных эссе, из которых состоит книга - пожалуй, точнее всего будет определить их именно как эссе, - балансируют между прозой, травелогом и философскими заметками на полях; так во время долгой поездки иногда окунаешься в свои мысли, топливом для которых служит происходящая с тобой жизнь.

Ну а прозаическая составляющая у Кочергина все такая же ясная, навевающая воспоминания о русской классике в самом гармоничном ее изводе - разве что здесь по понятным причинам все это чуть более притушевано, вытеснено житейским. Если вы читали "Помощника китайца", то, думаю, понимаете, о чем; если не читали, то, во-первых, искренне советую, а во-вторых, можете для затравки прочитать начало одного эссе из "Присвоения пространства" - вот оно, даже ходить никуда не нужно.

Присвоение пространства / Илья Кочергин.— М.: Новое литературное обозрение, 2021.— 192 с. (Серия «Письма русского путешественника»)

ПРОГУЛКИ В ЗАЛИВНЫХ ЛУГАХ

В часе езды на север от моего деревенского дома находится место, в котором я люблю бывать. Сюда мы ездим с женой и сыном, сюда я вывожу и своих гостей, когда они приезжают ко мне отдохнуть на природе. Это левый берег Оки примерно посередине между мертвой Старой Рязанью и игрушечным городком Касимовом.

Мы едем из нашей деревни, от засечной черты, отделявшей когда-то рязанские поселения от Дикого Поля, населенного кочевниками. Наличие лесов, видимо, позволяло тогда устраивать протяженные оборонительные линии из поваленных деревьев. Теперь бы не вышло. И городок, являющийся нашим райцентром, был построен как крепость на этой оборонительной линии, на одном из направлений Ногайского тракта, по которому с юга приходили с набегами степняки.

Наш путь лежит вдоль железной дороги, спроектированной, но не построенной из-за начала Первой мировой.

Едем мимо поворота на исчезнувший крахмальный завод, потом на бедное, но славившееся бойким кабаком Лохино, где неграмотные крестьяне после революции организовали совхоз и назвали его именем Александра Сергеевича Пушкина. Это село уже лет двадцать не существует — теперь там травища, одичавшие сливы, яблони и ремонтантная малина, вдоль ручейка — остатки фундаментов.

Едем мимо поворота на огромный храм в малолюдном теперь Красном Холме, который терпеливо восстанавливает чудесный монах Иоакимчик со своим братом. В стороне остается и родовое гнездо декабриста Лунина.

Пересекли Челябинскую трассу и проезжаем поселок, являющийся центром другого района, — он недавно объявлен родиной богатыря Добрыни Никитича, самого умного, образованного и учтивого из русских былинных богатырей. Теперь краеведам, наверное, придется искать в окрестностях и Почай-реку, в которой юный Добрыня впервые сразился со змеем.

Вскоре незримо пересекаем еще одно ответвление Большой засечной черты — Шацкую засеку.

Остается в стороне древнее городище на озере Чудино, где наиболее азартные историки помещают столицу загадочной страны руссов Артании или Арсании, упоминавшейся в Х веке арабским географом аль-Балхи. Вряд ли черные соболя, которыми торговали жители Артании, водились когда-либо в рязанских лесах. Но это не так уж и важно. Важно то, что я знаю о существовании этого Тереховского городища, и когда оно остается по левую руку по дороге на Касимов, вспоминаю о нем.

Теплая, широкая Ока здесь уже повернула на север и барахтается на песчаном ложе, выгибается кольцами, потом спрямляет их, пробивая себе более короткий путь по долине и оставляя по сторонам кривые озера-старицы. Смотришь на карты столетней давности и иногда не узнаешь русло.

По правому, восточному берегу тянется касимовское шоссе, вдоль которого стоят села со звучными непонятными названиями — Свинчус, Нармушадь, Ерахтур. Недалеко от Ерахтура расположен Добрынин остров — возвышение в пойме, когда-то бывшее островом на Оке. Там-то, согласно местным легендам, и сделал себе разбойничий лагерь Добрыня Никитич. И правильно сделал. Разве мог бы заслужить народную любовь и войти в песни и былины человек, который и на гуслях умеет играть, и двенадцать языков знает (не считая птичьего разговора), и матушку уважает, и на ножку поверток, и князю верно служит, и в бою с врагами родной земли погиб, а ни одного человека так и не ограбил и безвинно не загубил? Еще говорят, сидючи на этом острове, он от скуки и избытка сил перебрасывался топорами с Ильей Муромцем, устроившимся на соседнем острове.

Все эти иногда видимые, иногда невидимые на современном ландшафте ориентиры вдоль моего пути обозначены на моей личной внутренней карте окрестностей дома, который я построил себе в деревне. Эта карта нарисована у меня в голове, я все время обновляю и уточняю. Добавляю старинные помещичьи усадьбы и дышащие на ладан церквушки, маленькие сельские музеи с восторженными экскурсоводами, заброшенные сады, где осенью можно набрать яблок. Необыкновенно вкусные попадаются, например, в исчезнувшем имении композитора Алексея Верстовского на границе с Тамбовской областью.

Русла рек на этой карте плавают — то идут под стенами оживленных в древности городов, то отходят от опустевших, заросшим травой городищ. Поверх распаханных полей иногда обозначены обширные дубравы. Древние тракты то идут прямо по асфальту, то расходятся с современными шоссе и проселками. Эта карта иногда говорит, что земля вокруг исконно русская, иногда утверждает, что она исконно мещерская и родной ее язык относится к финно-угорским, иногда бормочет что-то совсем уж маргинальное.

Моя карта малополезна для использования в жизни, но с ней интереснее обживать эти плоские, не самые выразительные места. Исторические факты или легенды оживляют ровный ландшафт, делают его уютнее и приятнее для жизни. Обрывки человеческих желаний, надежд, судеб, как оставшиеся на кустах клочки вылинявшей шерсти вдоль звериной тропы, маркируют точки на карте. Без человека пейзаж часто кажется нам пустым и неуютным.

Не доезжая Свинчуса, сворачиваю с шоссе, песчаный проселок ведет к «пьяному» лесу, где сосны причудливым образом выгнуты в отличие от своих соседей-берез. Даже этот участок леса, где деревья независимо от человека получили какую-то общую травму развития, люди постарались как-то приручить — якобы здесь произошла битва между ведьмами соседних деревень, изуродовавшая местность в энергетическом плане. Впрочем, человек и так достаточно явно вписан в «пьяный лес» — вокруг посетители раскидали огромное количество мусора.

Я оставляю машину на берегу недалеко от турбазы, переправляюсь на резиновой лодке или байдарке на безлюдную левую сторону и ставлю палатку в тени тополя и пары толстых осокорей. У воды — маленький песчаный пляж, откуда в бинокль видно, как с наступлением сумерек бобры чуть ниже по течению плавают и иногда вылезают на сушу. Любопытно на это смотреть, правда сыну быстро надоедает, и он переводит бинокль на другой берег, на пляж турбазы, где начинается вечернее оживление.

За деревьями стоят два белых навигационных знака, а дальше идут глинистые высокие обрывы к воде. На этих обрывах хорошо сидеть погожим днем и смотреть на воду, на течение большой реки, наблюдать, как жерехи не торопясь, вразвалку плывут вдоль границы мелководья, потом бросаются в стаю мальков, оглушительно хлопают по воде хвостом и скрываются из глаз в поднятом облаке мути.

«Все так же сонными лугами лениво движется Ока…» Она в отличие от Волги, тяжко несущей свой титул великой русской реки, еще жива, еще не превратилась в каскад водохранилищ с цветущей водой. Но ни Цветаева, ни Поленов уже не узнали бы свою Оку. Там, у них в Тарусе, она стремительно мелеет — за последние двадцать лет уровень упал на два метра. У нас, в среднем течении, еще держится, еще делит здесь великую степь и великий лес, заливает по весне «бархатные», по выражению Пришвина, луга. Что еще сказать? Последняя поимка осетра в Оке была отмечена в 1975 году.

Напротив, через реку можно различить мою машину на заросшей травой отмели, выше отмели стоит сосновый лес с палатками отдыхающих, оттуда частенько раздаются звуки бензопилы и собачий лай, подходят купающиеся. Чуть в стороне — база отдыха с домиками, автомобилями и белым пляжем. По вечерам там загораются огни, оттуда доносятся музыка, крики, тарахтение квадроциклов, привлекающие внимание моего сына. По Оке тут и там видны лодки рыбаков, добавляющие к пейзажу курортный, успокаивающий горожанина шум моторов. Некоторые рыболовы, тянущие со спиннингами дорожку вверх и вниз по течению, стараются заглушить тарахтение своего движка громкими разговорами и включенным радио. Ока щедро наполнена шумными отдыхающими людьми, и тем необычнее безлюдье и тишина левого берега, стоит только отойти немного от воды.

Иногда это место было правым берегом, иногда левым, — смотря где пробивала свое русло Ока. Здесь нет поселков, дорог, троп, построек, заборов, помоек, стоянок первобытного человека или древних городищ. Здесь никто не жил ни сто, ни двести, ни тысячу лет назад. Разве что когда-то крестьяне косили тут сено или мальчишки отгоняли сюда пастись коней в ночное. Это заливные луга. И в отличие от остальных объектов они попали на мою внутреннюю карту именно потому, что тут можно отдохнуть от присутствия человека в пейзаже.

В десяти-пятнадцати километрах от берега на этой стороне расположено огромное село Ижевское, бывшее, говорят, самым богатым селом Российской империи, а дальше за ним начинаются знаменитые леса Мещеры. Но соседство населенного пункта с четырьмя тысячами жителей здесь совсем не ощущается. Эти места входят в состав Рязанского природного заказника, в котором запрещены охота и некоторые виды хозяйственной деятельности. Заказник был организован прежде всего для сохранения популяции краснокнижного выхухоля — забавного косолапого, слабовидящего зверька с хоботом и чешуйчатым хвостом. С начала нулевых численность этого реликтового животного сократилась на две трети. Гидроэнергетика, мелиорация, засухи — и выхухолей осталось всего около шести тысяч.

Огромные пространства лугов — сплошное разноцветье с островками белой невысокой полыни, коврами из полевой клубники, зарослями шиповника и одинокими осокорями, на закате придающими пространству вид саванны. Зарослями черемухи и тростником окружены озера — некоторые из них к концу лета пересыхают, как, например, расположенная неподалеку небольшая Шушерха. На крохотных озерках, берега которых покрыты оленьими и кабаньими следами, отдыхают большие стаи уток, из зарослей шиповника взлетают тетерева, в сумерках в кронах деревьев кричат совята. Над Окой иногда можно заметить почти прямоугольный силуэт белохвостого орлана на два с половиной метра раскинувшего свои крылья.

И стоит отойти от берега, который весенние паводки покрывают каждый год пластиковым мусором, ты оказываешься в диком месте, где только самолеты в небе напоминают о человеке. Это очень странное состояние — минуту назад ты смотрел на моторные лодки рыбаков и коттеджи базы отдыха, а теперь идешь по непримятой траве, и за тобой наблюдает только скопа с мертвого дерева. Здесь можно пройти и пять, и десять километров, не увидев и следа человека. Травы густы, заросли вдоль Оки непролазны, в оврагах — следы копытных.

Здесь, наверное, ничего не поменялось с тех пор, как эту землю населяла таинственная мещера, впервые упомянутая в летописи в XIII веке и вскоре исчезнувшая. Не оставившая ни укрепленных городищ, ни языка, о ней мало что могут сказать археологи и историки. Упоминания в летописях да несколько раскопанных учеными захоронений. Разве что мещерские слова могут еще звучать в названиях местных рек, ручьев или озер.

Я один среди почти нетронутой природы сравнительно недалеко от Москвы.

Или мы одни, если я здесь с семьей или гостями, приехавшими отдохнуть на природе. Но возбуждение и интерес от нетронутости природы быстро угасают, места кажутся мертвыми и глаз ищет, за что зацепиться взглядом. Дети быстро устают, взрослые скучают от бесцельности прогулки. Принесенное давнишним половодьем дно плоскодонки, гниющее в траве, древняя покрышка от трактора, — то, к чему прикасались руки человека — притягивают нас и надежно занимают наше внимание.

Все, что может нас тут ожидать — скука, тревога или даже страх. Природа, кажется, действительно пуста и безвидна без человека, может и к лучшему, что пуста, а то еще, не дай бог, змеи, шершни или кабаны. Нет, нам, людям, интересны люди, и мы спешим обратно к реке глядеть на огоньки базы отдыха на противоположном берегу, ругать мусорящих отдыхающих и шум их моторов. Так спокойнее.

В лагере можно сузить видимый горизонт, расставив палатки, выложив на устроенный рыбаками деревянный стол продукты, расцветив полянку сушащейся одеждой, хитрыми туристическими принадлежностями, полиэтиленовыми пакетами, да хотя бы мусором. Здесь можно уделить время внимание и еде, это очень важно.

Мои друзья всегда берут с собой очень много еды. Когда я заговариваю о том, что левый берег, куда мы направляемся, довольно дикий, приходится заезжать по дороге в «Пятерочку» и еще докупать продуктов. Еда организует, защищает, структурирует время, выделенное на отдых. Организация еды снимает тревогу перед наступлением ночи или когда заходит дождь. Шашлык или хотя бы зажаренные на решетке сосиски надежно сигнализируют нам о том, что мы отдыхаем, что все идет нормально, по плану. В последний выезд мои друзья захватили с собой даже терку и газовую плитку.

На природу почему-то принято брать тушенку и сгущенку, поэтому ее тоже на всякий случай покупают в довесок к обычной провизии. Сгущенку иногда съедают дети и осы, а вот тушенку обычно приходится увозить домой, и она накапливается у нас в буфете на кухне, пока не истекает отведенный ей срок хранения. В развитых странах не съедается и выбрасывается в среднем треть купленных продуктов, я уверен, что исследования, будь они проведены, показали бы вдвое большую долю выброшенных продуктов во время выездов горожан на природу.

Дети с трудом запихивают в себя несколько ложек супа или каши и бросаются к огню жарить на палочках хлеб или маршмэллоу, постоянно роняя их и вываливая в золе. Без холодильника суп точно прокиснет до завтра, и суп выливается. Над столом вьется несметное количество ос, они ползают по тарелкам, забираются в пакеты и периодически жалят детей. Дождь обязательно мочит часть хлеба и сахара, масло тает на жаре, во всех продуктах присутствует песок.

Мы старательно ограничиваем поле своего зрения суетой в лагере, варим и жарим, мы часами смотрим вечером на огонь, перебрасываясь шуточками, как будто боимся посмотреть вокруг, расширить место своего обитания хотя бы до не такого уж далекого горизонта. Мы боимся большого пространства, того, что оно может нам сказать, и по большей части опасаемся тех, кто соседствует с нами на этом пространстве помимо людей.

Французский философ и архитектурный критик Поль Вирильо писал, что знаком нашего времени является исчезновение пространства. И правда, между Москвой и Хабаровском или Москвой и Нью-Йорком теперь пролегают не восемь тысяч наполненных запахами, картинками и усталостью километров, а восемь часов полудремы, прерываемой тем, что стюардессы разносят напитки и еду.

И даже здесь, на Оке, мы, подтверждая мысль философа, успешно сворачиваем бескрайние просторы заливных диких лугов до маленького пятачка под деревьями, центром которого является сколоченный из досок стол с едой. Время от времени в этом месте появляется связь, и наш истоптанный вокруг огня пятачок оцифровывается и улетает в ленты социальных сетей окончательно виртуализированный.

Мало того, что пространство сужается, оно все больше подразделяется на специализированные подпространства — для работы или учебы, для общения, для отдыха, для отдыха с детьми, для прогулок, для проведения вечеринок, праздников и торжеств, для переговоров. Пространство заливных лугов с трудом вписывается в понятие пространства для прогулок на свежем воздухе — дикие травы цепляются за ноги, да и вообще оно не приспособлено для человека, оно живет само по себе, как ему удобно. И это, конечно, раздражает.

Но иногда получается войти в эти луга совсем по-другому. Получается вдвоем с любимой, с сыном или в одиночку. Лучше всего в одиночку.