Текст: Андрей Васянин/РГ
Книга началась в 1996 году, когда Минченку, выпускнику ГИТИСа, театральному колумнисту и режиссеру, только что выпустившему в Театре эстрады свой первый спектакль, предложили написать эту книгу о композиторе - в противовес царившей тогда в обществе ненависти к советскому прошлому. Дмитрия свели с Евгением Дунаевским, старшим сыном Исаака Осиповича, от бесед с которым к страницам рукописи протянулись километры магнитофонных пленок воспоминаний. Автора допустили к семейным реликвиям - почти под всеми фотографиями в книге стоит подпись "архив Евгения Дунаевского".
- Эти люди вызывали у меня восторг, мне было безумно интересно писать, - вспоминал на встрече Дмитрий Минченок. - Всякий раз перед тем, как садиться за стол, я садился за фортепьяно и подбирал "Песню о веселом ветре" или "Летите, голуби".
В итоге получилась быстрая, летучая, легко читаемая книга, в которой историческое исследование перемежается красивым художественным вымыслом - о вере в романтизм, в людей, с мечтой о том, что талант может победить идеологию.
- Дима не просто биограф, он сочиняет Дунаевского, - говорил главный гость вечера, младший сын "красного Моцарта" композитор Максим Дунаевский, дополнивший первое издание книги воспоминаниями о папе как о человеке, а не только музыканте. - Без любви к композитору и знания музыки, не проникнув в музыкальное сердце героя, такое было бы не написать.
С разрешения издательства мы публикуем часть одной главы.
«Исаак Дунаевский. Красный Моцарт» Дмитрий Минчёнок
- 2-е изд., перераб. и доп. — М.: Молодая гвардия, 2022
Русский Голливуд
В 1935 году министр кино Борис Захарович Шумяцкий поставил перед работниками киноиндустрии новую задачу: «Воспеть гуманность советских законов, интернационализм советского общества». В стране начинались ежовские чистки. Надо было что-то предпринять: усыпить себя аплодисментами и заговорить речами. Люди стали ориентироваться на звуки, а не на смысл. Там, где хлопали — по плечу или в ладони, — туда и поворачивали головы. Наверное, для композиторов это должно было быть приятным. Сталинский реализм официально сформировался.
Для Дунаевского в начале 1935 года снова наступила пора «выпускного экзамена». Он должен был доказать всем, и себе в первую очередь, что сможет превзойти или хотя бы повторить успех «Веселых ребят».
Композитор был измотан. Он думал о том, что все силы, которые вкладываются в фильм, энергия всех людей, которые заняты на производстве, служат одному — какой-нибудь маленькой убогой цели, рассчитанной на победу в очередной идеологической кампании. Но отступать некуда. Во-первых, существовал приказ Шумяцкого. А в ту пору от министра зависело почти все, и прежде всего деньги. Во-вторых, поступило предложение от Александрова, которому Дунаевский не мог отказать.
Дунаевский оказался в тисках. И его не собирались отпускать. И искусство здесь было ни при чем.
В 1935 году Дунаевские еще жили на улице Бородинской, в деревянном доме номер 4, который находился во дворе бывшего доходного дома. Четыре окна выходили на улицу, а три — во двор. Ныне он не сохранился, а тогда привлекал внимание своей старорежимностью и московскостью, будто был списан с пьес Островского. Дунаевский иногда любил пройтись пешком от дома до правления Ленинградской композиторской организации, которая находилась на улице Зодчего Росси, чтобы послушать шум толпы. Он вообще любил улавливать шум, который переплавлялся у него в мелодию. С этой улицей у всех коренных питерцев связано много анекдотов и россказней. Говорят, что именно улицу Зодчего Росси провинциалы, приезжавшие в Ленинград, переиначивали, спрашивая, как пройти на улицу Заячья Россыпь.
Он полностью перестроил свой режим, превратив его в камеру пыток для организма. Ложился под утро, видел дурные сны, в которых мастер кривых улыбок бил его длинными хвостами восьмых нот. Когда вставал, все домашние уже давно были заняты своими делами, и это устраивало композитора, погружающегося в глубокое одиночество. Весельчак Дунаевский больше не насвистывал, зато все больше и больше курил. Казалось, над ним повисло чье-то проклятие, будто он узнал какую-то страшную тайну, за которую расплачивается тяжестью ноши. Отдохновение начиналось тогда, когда он оставался в своем кабинете и сочинял, сочинял, сочинял...
Успех «Веселых ребят» автоматически принес деньги.
Их Дунаевский называл своим «могуществом». Он зажил жизнью нового советского барина. А потом, вслед за деньгами, в виде дивидендов пришла неслыханная популярность. Иногда от этого сладко замирало в груди.
В Ленинградском мюзик-холле дела шли успешно. Он много сочинял. У него началась какая-то новая, неожиданная жизнь. Его стали приглашать в посольства. В те годы это было настоящей проблемой. Просили приходить во фраках и смокингах, слава богу, у Исаака Осиповича все это было. Зинаида Сергеевна радовалась, что у него есть и фрак, и черный костюм.
Про москвичей говорили, что первым фраком обзавелся драматург Александр Афиногенов. Единственное обстоятельство огорчало бывшего главу пролетарских писателей: дома, стоя перед зеркалом, он волновался, что фрак ему не к лицу. Поговаривали, что Александр Фадеев вслух обозвал Леопольда Авербаха и Владимира Киршона барчуками, якобы они и одеваются как барчуки. На генеральных прогонах во МХАТе сидят одни домохозяйки. Хозяева сами не идут — ждут премьеры, а билеты отдают своей прислуге.
А та приходит или из дома, или с рынка. Рассказывали, что видели под креслом одной такой Мани бидон с молоком.
Артисты специально бегали по очереди и смотрели через занавес на бидон. Партийные смотрели сквозь пальцы на самовозрождающуюся советскую буржуазию. Домохозяйки — не броня: сколько таких с домохозяйками пересажали. Может, поэтому и позволяли держать. Александров звонил периодически: не отпускал Дунаевского от себя, ревновал, когда он уходил к другому режиссеру, и втайне радовался неуспеху таких картин. Надо отдать должное таланту Григория Александрова. Как правило, работа Дунаевского с другими режиссерами не была столь успешной.
В начале января в газетах печаталась одна пустопорожняя болтовня: надо добить загнивающее искусство мюзикхолла. Больше ничего. Дунаевский сетовал, что ему не хватает той критики и того успеха, который он знал в Москве во второй половине 1920-х годов. Разговоры о том, что переезд в Питер был бегством, отпали сами собой.
После «Веселых ребят» в театр и на домашний адрес стали приходить письма. Писали в основном дети-пионеры, колхозницы, солдаты, многие просили выслать ноты.
Если чье-то письмо нравилось, Исаак Осипович отвечал. Письма приходили мешками — только теперь Дунаевский начинал понимать, какого джинна он разбудил. Страна с радостью хлопала его по плечу, и ему приходилось ей в этом подыгрывать. Дунаевский резко отличался от своих корреспондентов.
Он не говорил «женщина», он говорил «дама». Исаак Осипович не хотел видеть «засморканные, грязные женские руки» и слушать приветственный окрик «эй, товарищ». Для него по-прежнему главным оставалась человеческая чуткость. Она постепенно становилась все дефицитнее.
В конце января 1935 года в Москве зрители повалили на первый советский международный кинофестиваль, который Сталин повелел учредить после «сокрушительного» успеха венецианского биеннале. В американском фильме «Вива, Вилья!» мексиканские крестьяне пели марш из «Веселых ребят». Через неделю критик Безыменский разразился поэтической бранью. «Караул, грабят! Товарищ Дунаевский и товарищ Александров! Почему же вы спите? Единственное, что есть хорошее в вашем фильме, — музыка. А ее похитили. Протестуйте. Единственную ценность сперли! Восстаньте!» И далее: «сбондили», «слямзили», «словчили» — это глаголы по адресу американцев, которые стащили песню, как только она вышла на экраны.
Александр Безыменский был странный тип. Осип Мандельштам им восхищался и смешно писал, что Безыменский — «силач, подымающий картонные гири, незлобивый чернильный купец, нет, не купец, а продавец птиц, и даже не птиц, а воздушных шаров РАППа. Он сутулился, напевал и бодал людей своим голубоглазием. Неистощимый оперный репертуар клокотал в его горле. Боржомная радость никогда его не покидала. Он жил на струне романса, и сердцевина его пела под иглой граммофона».
Слова Мандельштама были бы серьезным оправданием Безыменского в глазах потомков, если бы не одно «но».
Булгаков не терпел Безыменского и при его появлении вставал и выходил из комнаты или переходил на другую сторону улицы, если видел Безыменского за рулем машины.
Пассажи Безыменского, рапповского энтузиаста, в конечном счете свелись к обвинению Дунаевского в плагиате. Это были длинные руки РАППа. В верхушку новообразованного Союза советских писателей вошли все бывшие руководители РАППа, начиная с Леопольда Авербаха, Владимира Киршона и заканчивая Безыменским.
Вся страна с удовольствием читала, как композитор Дунаевский украл мелодию у америкашек, а режиссер Александров за два года путешествий «натырил» сюжетов в Голливуде. Коллеги по музыкальному цеху злорадствовали. Чуткий театральный организм — постоянно полный гостями кабинет Дунаевского — сразу опустел.
Все обсуждали: украл — не украл. Дунаевский же оправдывался, что использовал в качестве основы американские блюзы. Самое естественное, как сказал взволнованный Утесов, сообщивший о начале травли, что «Веселые ребята» кому-то не понравились на самом верху. Чтобы выяснить, откуда «шум», Дунаевский попросил завлита своего театра обратиться в соответствующие газеты. Никто ничего не выяснил. Дунаевский позвонил Александрову, попросил его, чтобы он связался с Шумяцким и узнал, в чем дело.
Александров на следующий день позвонил Борису Захаровичу. Шумяцкий с ним разговаривал нервно. Только обещал все разузнать, но не рассказал о памятной ему реакции Сталина и о том, что стопроцентную поддержку партии фильм не получил и не получит. Александрову посоветовал не страдать.
То же самое Григорий Васильевич сказал Дунаевскому.
— Хорошенькое дело, — возразил Дунаевский, — тебя собираются «размазывать по стенке», а ты «не страдай». Фильм всем нравится. Что они нашли в нем плохого?
— Мало ли что, — парировал Александров. — Может, этот фильм кому-то перешел дорогу. Говорят, что я отобрал этот фильм у Рошаля. Шумяцкий вроде бы именно ему обещал отдать фильм. А дал в итоге мне.
— Но я-то при чем? — недоумевал Дунаевский. — Или они хотели кому-то другому заказать музыку?
— Ничего не знаю, — отвечал Александров.
Он-то помнил, какие шумные дебаты шли по поводу кандидатуры Дунаевского. Помнил и тот нажим, который пришлось предпринять Утесову, чтобы Шумяцкий в конце концов согласился пригласить Дунаевского.
Откуда росли ноги, было яснее ясного. Сталин действовал руками Андрея Бубнова — министра просвещения. Он был кошка, Борис Шумяцкий — мышка.
