Текст: Михаил Визель
Колм Тойбин. «Волшебник»
Пер. с англ. Марины Клеветенко
М.: Азбука-Аттикус, Иностранка, 2022 – 544 с.
В ранней, откровенно автобиографической повести Томаса Манна «Тонио Крёгер» есть такой примечательный диалог. Молодой, но уже известный немецкий писатель навещает русскую художницу, и та приглашает его располагаться запросто в ее богемном жилище, иронично замечая при этом:
– Устраивайтесь где-нибудь, хоть на том вон ящике, если вы, конечно, не боитесь за свои патрицианские одежды…
На что Тонино раздражённо отвечает:
– Ах, оставьте в покое мои одежды, Лизавета Ивановна! Не разгуливать же мне в драной бархатной блузе или в красном шелковом жилете? Человек, занимающийся искусством, и без того бродяга в душе. Значит, надо, черт возьми, хорошо одеваться и хоть внешне выглядеть добропорядочным…
(Перевод Наталии Ман)
Для Томаса Манна это была принципиальная установка, которой он, тонко чувствующий артист, вышедший из богатой буржуазной семьи, следовал всю жизнь. Пока за неё не взялся знаменитый ирландский романист. Ощущение такое, что Тойбин специально задался целью сорвать с почтенного работника умственного труда его патрицианские одежды, включая нобелевский фрак. Под которыми обнаружились раздиравшие разветвлённый семейный клан Маннов череда самоубийств, наркотических зависимостей, скандальных однополых романов и даже не менее скандальный брак с разницей в возрасте в 36 лет. Да и сам pater familias, достопочтенный herr Mann, каждый день на протяжении полувека проводивший не меньше четырех часов за письменным столом, если верить автору, куда больше душевных сил тратил не на новый роман, а на внутреннюю борьбу с сызнова вспыхнувшей незаконной страстью к очередному прекрасному отроку – новой реинкарнацией Тадзио из «Смерти в Венеции».
Дотошно вытрясая содержимое шкафов самого Томаса Манна, его сына Клауса (автора «Мефисто») и пятерых других детей, а также его старшего брата Генриха (тоже известного исторического писателя) и прочих Маннов (две сестры Томаса покончили с собой – как и двое его детей), Тойбин умудряется вообще ни словом не обмолвиться о длительной поездке Томаса Манна в Палестину, предпринятой для написания «Иосифа и его братьев», и уделяет буквально один абзац Нобелевской премии.
Его интересует другое. Но – нет, это не вырождение мощного некогда клана купцов, переродившихся в артистов и писателей. В первую очередь это изгнанничество. В 1933 году 58-летний лауреат Нобелевской премии (1929), живой классик, обладатель прекрасного благоустроенного семейного дома был вынужден бросить всё (включая замороженные счета в немецких банках) и перебраться – сначала в Швейцарию, а через 5 лет, когда стало ясно, что само не рассосется, в США. И семейные неурядицы Манна – просто проявление того же «вывиха сустава века», на который пришлась его жизнь (1875-1955). И который он стоически пытался вставить на место в том числе неукоснительным соблюдением всех приличий – литературных и человеческих. Вопреки всему.
Нора Круг. «Родина. Немецкий семейный альбом»
Пер. с немецкого Евгении Креславской, графическая адаптация Захара Ящина
СПб., Бумкнига, 2022 – 288 c.
Уехав учиться в США, художница и иллюстратор Нора Круг (р. 1977) постоянно сталкивалась с шуточками от своих однокашников про хэндэ-хох и гитлер-капут. А вернувшись через 12 лет в Германию, она погрузилась в семейные фотоальбомы и письма. Из которых узнала наконец историю Вилли, своего деда по матери, которого принудили (?) вступить в нацистскую партию, и прочие не особо афишируемые подробности, вроде существования дяди Франца-Карла, погибшего ещё подростком в Италии в составе войск СС.
Огромный графический роман, который, собственно, нельзя назвать в чистом виде ни романом-автофикшн, ни «скрапбуком» (альбомом для фотографий, вырезок и заметок), является чем-то вроде воплощённого и полиграфически растиражированного выговаривания непреходящей боли немецкой катастрофы XX века, накладывающей мучительный стыд и на тех немцев, что родились через много десятилетий. После чего? Всем понятно, после чего. В том-то и дело.
Получившая целую россыпь призов книга, чье оригинальное название Belonging: A German Reckons With History and Home несколько отличается от русского («Имущество: Немец разбирается с историей и домом») – редкий пока что, но очень важный образчик того, какой может оказаться «серьёзная» литература ближайших десятилетий.
Борис Успенский. «Воцарение Петра Первого (Новый взгляд на старые источники)»
СПб.: Евразия, 2022 – 160 с.
27 апреля 1682 года, в день смерти не дожившего двух дней до 21-летия царя Федора Алексеевича, в Кремле разыгралась очередная серия «игры престолов» à la Russe: две придворные партии, олицетворяемые кланами Милославских и Нарышкиных, родственниками первой и второй жены царя Алексея Михайловича, сошлись в яростном споре: кому из двух младших сыновей Алексея взойти на отцовский престол? Милославским вопрос казался очевидным: конечно, 15-летний Иван Алексеевич, сын от первой жены, следующий вслед за Фёдором. Но Нарышкины напирали на то, что Иван болезнен, как и его старший брат, и тоже, похоже, долго не проживёт, а вот 10-летний Петруша, сын от второй жены, уже видно что крепок телом и быстр умом – будет настоящий царь! Боярская дума, на рассмотрение которой вынесли вопрос, тоже посмотрела на шаг вперёд: выкликнут они сейчас Ивана, а он лет через пять тоже помрет бездетным, придется выкликать подросшего Петрушу, и уж он-то им попомнит! И выкликнула, в обход династическим правилам, Петра.
Что, как известно, уже через две недели привело к стрелецкому бунту, лихой смерти многих сторонников Нарышкиных (включая родного дядю Петра) и возникновению уникального «двоецарствия» Ивана и Петра, которое формально продлилось до самой смерти первого из них в 1696 году.
Разбирая эти драматические события, оказавшие огромное воздействие на весь дальнейший ход русской истории, руководитель лаборатории лингвосемиотических исследований ВШЭ Борис Андреевич Успенский выдвигает несколько положений:
- Возведение на престол Петра в обход Ивана было попыткой дворцового переворота.
- Возник он не вдруг, а вызревал еще при Алексее Михайловиче, с его ведома и одобрения.
- В самом двоецарствии ничего уникального нет – «старший и младший цари» были и на Руси, и в Византии. Уникальность данной ситуации в том, что два царя – не отец и сын, а братья.
Выводы эти, подкрепляемые ссылками на многочисленные источники, занимающие половину объема небольшой книжечки, не обязательно считать окончательными; но в год, который предлагается считать юбилейным для Петра I, вспомнить и проанализировать драматические обстоятельства его воцарения совсем нелишне – потому что петровская эпоха в России, кажется, все никак не закончится.
Керри Мейер. «Книжный на левом берегу Сены»
Пер. с англ. Елены Лалаян
М.: Манн, Иванов и Фербер, 2023 – 384 с.
В 1917 году 30-летняя американка Сильвия Бич – немного писательница, немного критик, недолгое время – сотрудница Красного Креста, знакомится в Париже с хозяйкой небольшого «клубного» (как сказали бы мы сейчас) книжного магазина Адриенной Монье и по примеру своей новой близкой подруги открывает, заручившись финансовой помощью матери, в 1919 году в Париже английский книжный магазин. Затея кажется безумной, памятуя о давней «любви» двух великих культур, разделённых проливом, но интуитивный расчет американки Сильвии оказывается безошибочным. Не только потому, что ее друзья – французские интеллектуалы – отзываются о новейшей англо-американской литературе без всякого снобизма, но с восхищением, но и потому, что дешевый (если мерить на доллары) Париж скоро становится магнитом для американских начинающих сочинителей – да и просто для образованных туристов, которым давно манящий Париж неожиданно стал доступен.
Заслуживает ли история магазина “Shakespeare and Company” отдельного романа? Безусловно, заслуживает. Место, в котором дневали и разве что не ночевали Эрнест Хемингуэй, Эзра Паунд, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Гертруда Стайн, Джордж Антейл и Мэн Рэй; место, сыгравшее колоссальную роль в истории англоязычного модернизма – вполне подходящие подмостки для исторического романа. Да и сама Сильвия, наперекор всему первой опубликовавшая в 1922 году под брендом своего магазина скандального на тот момент «Улисса», от которого с негодованием отказались другие издатели, безусловно, напрашивается в героини. Вопрос в том, заслуживают ли все эти изощренные модернисты такого романа – в котором все указанные знаменитости, как в ехидном фильме Вуди Аллена «Полночь в Париже», появляются, чтобы произнести ровно то, чего от них ждет (американский) читатель, и вообще вся «правильная» идеология, включая неизбежную ЛГБT-повестку, проговаривается прямым текстом и, кажется, еще и дважды подчёркивается.
Впрочем, в качестве «точки входа» в манящий мир богемного Парижа столетней давности добросовестное сочинение авторши из Новой Англии прекрасно подойдет. Да и более искушенным читателям, вероятно, будет нелишне осознать, что Хемингуэй и проч. устремились в Париж не только потому, что богемная жизнь для них там была невероятно дешева – но и потому, что тогда, накануне введения нелепого «сухого закона», обстановка в их собственной стране была такова, что, как пишет сама Мейер,
Впрочем, политика политикой, а Франция – Францией.
«Сильвию пробрала frisson — нервная дрожь. И почему французский язык так выразителен во всем, что касается влечения?»
Ради этого мы и читаем про левый берег Сены, n'est pas?
Филипп Матисзак. «Один день в Древних Афинах. 24 часа из жизни людей, живших там»
Пер. с англ. Кирилла Истомина
М.: Эксмо, Бомбора, 2022 – 304 с.
Жанр популяризаторского попаданства, привнесённый на русскую почву итальянцем Альберто Àнджелой, не утрачивает популярности, да и с чего бы: конечно, приятно пройтись по императорскому Риму или Афинам времен расцвета античной демократии, как бы накрывшись шапкой-невидимкой, и проследить не только за яркими фигурами из учебников – Периклом, Фидием, но и за обычными людьми, такими, как мы с вами. «В большинстве древних текстов простые афиняне упоминаются, только если им доводится взаимодействовать с кем-либо из выдающихся жителей города, – уверяют издатели. – В этой книге все наоборот: афинские гении появляются, лишь когда они встречаются с обычными людьми, занятыми повседневными заботами».
Что ж, в таком подходе есть смысл. Разница в том, что тот же Анджела – сам римлянин и рассказывает о том, что знакомо ему не только как учёному, но и «до детских припухлых желёз». Матисзак (или Матышак, Philip Matyszak) – британец, специалист в первую очередь по Древнему Риму, профессор Кембриджского университета. Что чувствуется не только по некоторым словесным конструкциям, но и по стоящим за ним менталитетом. Но тут уж ничего не попишешь. Греция уступила Риму. Итальянский – английскому. Vae victis.
