Текст: Андрей Цунский
В 1983 году у нас не было мобильных телефонов, компьютеров, и многих других прекрасных вещей – но мы понимали, что они скоро будут. Только Интернет мы с трудом могли себе представить – и не потому, что не могли вообразить компьютер – под названием ЭВМ (электронно-вычислительная машина!), они уже были в каждом НИИ (научно-исследовательском институте, хотя и занимали по крылу в здании. Были там, кстати, и принтеры, но не такие, как сейчас. На длинных бумажных лентах печатались не только ниишные исследовательские цифры, но и всякая неизданная литература. А поскольку, то что не было разрешено, то было запрещено – литературу эту называли «запрещенной», и вообразить, что возникнет нечто, где можно будет читать что захочешь – ну, на это фантазии не хватало. Вернуть запреты и надеть на Интернет намордник мечтают многие – вот только фантазии, как именно это сделать, к счастью, им хватает не всегда.
Было также много вещей, которые уже появились в других странах – а у нас еще нет. Скейтборд, например. У нас они тоже были – но весьма примитивные. Прототипом русского скейтброда служили не роликовые санки для перемещения в стратегическом бомбардировщике по узенькому тоннелю, через который стрелок-радист, лежа на спине, вкатывался из хвоста в носовую кабину. Наши «скейтборды» делали по аналогии с тележками безногих инвалидов. Доска, два «уха», две оси - и четыре подшипника.
До сих пор читаете? Ага! Вот что значит грамотно заявить тему.
В том же 1983 году у нас на несколько недель вышла на больничный учительница литературы. Ее заменила другая – недавняя выпускница филфака. Подошло время изучать то, что теперь можно спокойно называть «Серебряный век» – а тогда это определение можно было только упомянуть вскользь, а потом долго и нудно рассказывать детям про символизм, атомизм, акмеизм – и давать туманные определения с обилием иностранных слов, чтобы школьник сразу решил, что это нечто нехорошее и лишнее. Среди прочего молодая учительница упомянула роман Михаила Арцыбашева «Санин». И уж так она старалась, что минут пять, распалившись, ругала роман за порнографические, совершенно неприличные, низводящие человека до уровня животного, отвратительные, презренные и т.д. страницы. И вдруг она поняла, что тридцать десятиклассников и десятиклассниц устремили к ней какие-то неожиданные взгляды. Отличник Саня выразительно скользнул таким взглядом по ее лицу поверх очков из-под сросшихся черных бровей, изящно поворотил голову и полупрошептал нежным баритоном: «А вы сами эту книгу читали?» Сделал паузу, погладил пальцем пробивающиеся черные щетинки на подбородке и интимно добавил: «Может быть, она у вас есть? Хотелось бы ознакомиться…»
Оставим в покое бедную педагогиню. В общем, у нее не было «Санина».
А Саня через пару недель припер напечатанный на институтской ЭВМ роман Арцыбашева. Лента была свернута трубками на двух ручках, как Тора. Мы стали изучать это неприличное произведение, желая как можно скорее найти те самые страницы.
«Когда обед кончился, мать ласково и нежно погладила Санина по голове и сказала:
– Ну, расскажи, как ты там жил, что делал?
– Что делал? – переспросил Санин, улыбаясь. – Что ж… пил, ел, спал, иногда работал, иногда ничего не делал…»
Тоска какая…
О! Вот, это тут!
«Горячая струйка пробежала от его мускулистой, точно железной… – Ого! – руки… – он что, лейку, что ли держал? – по гибкому и нежному телу Лиды. Она смутилась, вздрогнула и чуть-чуть отшатнулась, точно почувствовав приближение невидимого зверя».
«Санин отошел от Лиды, зачем-то взялся обеими руками за толстый... – Ну же! – сухой сук дерева и, с треском отломив его, бросил в воду. Всколыхнулись и побежали во все стороны плавные круги, и, точно приветствуя Санина, как своего, торопливо закланялась прибрежная осока.
– Блин, полчаса уже читаем, и это тоска, хуже «Поднятой целины»…
– Я бы сравнил с «Целиной» Брежнева, – ехидно проворчал Саня.
Горький об Арцыбашеве
8 сентября 1908 года. Капри.
Горький пишет письмо адвокату Оскару Осиповичу Грузенбергу:
«Мне кажется, что в данном случае - нет вопроса: на мой взгляд, дело не в том, что некто написал апологию животного начала в человеке, а в том, что глупцы, командующие нами, считают себя вправе судить человека за его мнения, насиловать свободу его мысли, наказывать его - за что?
Что такое - писатель? Тот или иной строй нервов, так или иначе организуемый давлением психической атмосферы, окружающей его. Человек наших дней мучительно беззащитен от влияний среды, часто враждебных ему, - беззащитен, потому что психически беден, бессилен. Подбор впечатлений, западающих в душу - вместилище опыта,- не зависит от воли Арцыбашева, Тимофеева, Иванова. Тимофеев, быть может, очень целомудренный и чистый парень, но количество и качество воспринятых им наблюдений над действительностью невольно заставит его избрать героем своим Дю-Лю».
К слову, упомянутый в письме Горького Борис Александрович Тимофеев – автор повести «Сухие сучки».
А вот что это за Дю-Лю? Может, это означало в то время то же самое, что имела в виду Мод Лебовски, говоря «Джонсон»?
Почти угадали. Речь тут о «чиновнике Дюлу, изнасиловавшем десяток малолетних девушек». Таких Дю-Лей хватает в любую эпоху. Как и тех, кто считают себя вправе судить человека за его мнения, насиловать свободу его мысли, наказывать. Им и в голову не придет, что они могут только испортить людям жизнь – а наказать может только совесть или господь бог – тут уж кто во что верит. А пока мы с Саней продолжаем чтение.
Итак, шелестит машинный свиток, мы валяемся на полу на расстеленном поверх половика спальном мешке, на газете нажаренный батон, копченая скумбрия и купленный тайком бидон с разливным пивом. Родители у меня уехали в Питер, впереди три дня осенних каникул в блаженной бесконтрольности.
«- Да что такое артистка?.. Та же публичная женщина! - с внезапным раздражением ответил Новиков.
- Друг мой, - возразил Санин, - каждой женщине приятно, чтобы любовались ее телом прежде всего.
Новиков досадливо вздернул плечами.
- Что ты за пошлости говоришь!
- Черт их знает, пошлости это или нет, а только это правда».
- Саня, а ты как считаешь – это правда?
- Да, но не всегда.
- А поподробнее?
- Вряд ли женщина хочет, чтобы ее телом любовались, скажем, в уборной.
- Не возразишь.
- А на пенсии уже и показывать больше нечего.
- Да, это точно. Знаешь, а теперь я понимаю – им есть куда торопиться.
- Не волнуйся, нам тоже.
Эх, как забавно вспоминать это разговор сейчас. Ощущая позвоночником каждые десять килограммов лишнего веса.
- Ну, читай, ты где там застрял?
- Вот тут: «Лида была меньше ростом и гораздо красивее брата».
- Ну, наоборот было бы странно.
От смеха Саня опрокинул на пол полкружки пива.
Не шутите с русским писателем!
«Знаешь, смотрю я на тебя и думаю: вот человек, который при случае способен за какую-нибудь конституцию в Российской империи сесть на всю жизнь в Шлиссельбург, лишиться всяких прав, свободы, всего... А казалось бы, что ему конституция?..»
Вот, черт возьми, ты же не о том пишешь, на кой черт сюда вмешивать Шлиссельбургскую крепость и конституцию? Еще революцию до кучи прибавь!
О, не шутите с русским писателем. Только подумал, и - хоба!
«- Конечно, отчего же нет? - притворяясь равнодушным, возразил Юрий и сам припомнил, как таким же равнодушным старался он быть во время опасных - Так-так! Так-так! Да начинай же! - партийных похождений. Это воспоминание почему-то было ему неприятно».
Мы знали, отчего неприятно. Слово «партсобрание» у нас вызывало не романтические мечты о революционной борьбе, а тоскливое видение – несколько сонных рож над столом с графином на фоне знамени и какого-нибудь Ленина: в виде плаката или бюста. Даже слово «бюст» не несло никакого эротического подтекста.
И очень возможно, что Санин противен Арцыбашеву не менее, чем мне. Может быть, Санин плохо изображен, – но можем ли мы утверждать, что он выдуман?
Из письма Горького
Ну а мы с Саней читаем дальше.
«- Как? - беззвучно спросила она, не отрывая глаз от темного сада и боясь встретиться с ним взглядом. Ей казалось, что тогда произойдет то, чего даже возможности нельзя допустить».
Ну наконец-то! А то партия, конституция. Мы делаем по большому глотку пива, и я провозглашаю, подражая хриплому голосу Бориса Ливанова:
- Мисс Стоунер, с этого момента я прошу вас рассказывать очень подробно!
«И в то же время она уже не сомневалась и знала, и ей было страшно, гадко и интересно. Голова у нее горела, и она ничего не видела перед собой, с ужасом, омерзением и любопытством ощущая на щеке горячее и напряженное дыхание, от которого у нее шевелились волосы на виске и мурашки пробегали по голой спине
Так-так!
под платком.
Ну-у…
Лида почувствовала, точно молния пробежала по всему ее телу, она быстро выпрямилась и, сама не замечая, что делает, нагнулась к столу и разом потушила лампу».
Саня ворчит:
- Свет можно было бы и не гасить.
«Когда лампа потухла, на дворе стало светлее и отчетливо показалась фигура Санина и его лицо, освещенное синим светом луны. Он стоял в глубокой росистой траве и смеялся.
Лида отошла от окна и машинально опустилась на кровать. Все в ней дрожало и билось и мысли путались».
Тьфу!
«Что я, с ума сошла, что ли? - с омерзением подумала она, какая гадость! Случайная фраза, а я уже... Что это, эротомания? Неужели я гадкая, испорченная!.. Как низко надо пасть, чтобы подумать...»
- Ты не испорченная, ты дура! – рявкнули два десятиклассника в унисон.
И наконец…
Что лишнее на картинке?
«И острая жестокая мысль стала смутно представлять ему вычурно унижающие сладострастные сцены, в которых голое тело, распущенные волосы и умные глаза Лиды сплетались в какую-то дикую вакханалию сладострастной жестокости. Он вдруг ясно увидел ее на полу, услышал свист хлыста, увидел розовую полосу на голом нежном покорном теле и, вздрогнув, пошатнулся от удара крови в голову. Золотые круги сверкнули у него в глазах…
Было даже физически невыносимо думать об этом. Зарудин дрожащими пальцами закурил папиросу, еще раз дрогнул на сильных ногах и пошел в комнаты».
- Знаешь, бить женщину плеткой – точно порнография.
- И между тем – неоспоримый факт – некоторым женщинам это нравится.
- Тогда у нас многие папаши – извращенцы. Сначала дочку ремнем выпорет, потом… (шмыг) в спальню к мамаше – и полная программа.
- А мамаша слушает, как дочка ревет, и набирается…
- Чего?
- Опыта! – Далее идиотский смех двух подростков.
«Она еще раз потянулась, зажмурилась, как кошечка, улыбнулась куда-то навстречу лунному свету и ушла».
- И… все?
- Давай уж дочитаем до конца.
Мы дочитали. Но бидон с пивом оказался куда интереснее. А тему и мне, и ему помогут развить меньше чем через год – без всякого Арцыбашева.
До сих пор есть множество людей, которые считают, что половое воспитание в школе – это недопустимо. Разврат и прочее.
А между тем, за год в России фиксируют – по официальным данным – около 50 беременностей в возрасте 15-19 лет на 1000 женщин. Сюда, разумеется, не входят случаи, когда подобное пытаются скрыть. А у нас есть совсем не уникальные случаи, когда и рожают - в двенадцать. Сколько в этом возрасте подхватывают ЗППП – статистика скромно молчит.
Еще никому не удавалось отменить сексуальность, подтверждением чему служит само существование человечества. И эта самая сексуальность куда сильнее, острее и – не забудьте, старички-моралисты – уместнее в молодости. Просвещение в этой существенной части человеческой жизни приведет, в том числе, и к сокращению количества дураков. Вероятно, больше всего они этого и боятся.
В начале XX века человечество в очередной раз вылезло из-под ханжеской коросты со здоровой и молодой кожей. Осознание сексуальности – процесс непростой и мучительный. Если кому-то показалось, что я здесь издеваюсь над Арцыбашевым – это не так. Хотя, конечно, эта книга вполне сравнима сейчас с подростковой маятой. А еще там и самоубийства, и подпольная политика – всего понемножку. Лучше бы уж держался темы. Но он был одним из первых – все прочие тропики раков и козерогов, и иные книги «по теме» написаны после него.
При этом Арцыбашев был у нас не один.
«Он увидел Леду совершенно голую, увидел тело поразительной чистоты линий и белизны, в одних золоченых туфлях на высоких каблуках, увидел гордо поднятую прекрасную голову с тяжелой, падающей на спину прической. Блеснул тонкий браслет на одной руке у плеча, блеснули большие, ясные и гордые глаза.
- А, это вы, меценат, - спокойно говорила она, останавливаясь и выбирая в вазочке виноград, - Данчич, наверное, заснул, что же вы не уходите домой?.. Боже мой, как вы ошеломлены! Разве вас не предупреждал Катггон, почему у нас такая жара? Представьте себе, какой ужас - я осмеливаюсь ходить у себя дома так, как мне нравится. Я влюблена в свое тело и позволяю на него смотреть другим. Боже, какая я преступница!..»
Особенно много протестов вызывают у критиков этого рассказа Анатолия Каменского (называется он «Леда») – золоченые туфли на высоких каблуках. Дамы и господа! Ну не нравятся кому позолота и высокие каблуки – так дело вкуса. Или даже его отсутствия. Поскольку это – частное дело. И писателя, и человека. Что до меня, то если мне что-то до сих пор и кажется совершенно лишним, так это хлыст и следы от него «на голом покорном теле».
А моралисты в XXI веке оказываются часто в положении бабушки из начала двадцатого:
«Бабушка сказала, что муж моей матери не был ни ее мужем, ни моим отцом. Бабушка думала, что мне следует узнать это перед свадьбою, и... она хотела, чтобы я оценила ее ловкость. Ведь, несмотря на то, она добыла мне жениха. И вместе с тем она боялась, что открытие это меня поразит. Впрочем, отчасти и радовалась эффекту. Только ей пришлось успокоиться и... разочароваться. Я не удивилась. Ничего ведь не изменилось ни во мне, ни вокруг меня оттого, что я узнала о факте, уже давно совершившемся и всем известном. Тогда я даже ничего не стала думать и догадываться. Скучно. Я только старалась вспомнить маму. Не вспомнить, а представить себе, потому что мама умерла во время родов и бабушка усыновила меня. Но не могла и тогда: вместо мамы представлялась бабушка помоложе, и мне она была - все равно».
Это из повести Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода».
В общем, есть что почитать! Пока.
