Текст: Андрей Васянин
“Странники войны” — свод воспоминаний детей писателей, музыкантов, актеров, художников, с первых дней войны оказавшихся в эвакуации в интернате Литфонда в Чистополе. Они голодали, мерзли и мечтали о возвращении в Москву, переживали гибель старших братьев и родителей, убегали на фронт... Но это было и время первой влюбленности, начало дружбы, которая, подобно пушкинской, лицейской, сохранилась на всю жизнь. Перед вами глава о безмятежной дачной жизни семей Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Бориса Левина и художника Константина Ротова на станции Клязьма в 1930-е.
В книгу вошли истории трех погибших юношей: Мура Эфрона, Никиты Шкловского, Всеволода Багрицкого.
Составитель книги — писатель Наталья Громова (“Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах”, “Ольга Берггольц: смерти не было и нет”, “Именной указатель” и др.). Эта книга, как предыдущие ее книги, основана на архивных материалах и рассказах реальных людей — свидетелей времени.
Наталья Громова «Странники войны. Воспоминания детей писателей, 1941–1944»
- Издательство: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2023
Молодые писатели Илья Ильф, Евгений Петров, Борис Левин и художник Константин Ротов в 1931 году приобрели дачу на станции Клязьма. Все они еще с 1920-х годов работали в юмористических журналах, дружили, ездили вместе в командировки. Они были молоды. Они были талантливы. Они были полны надежд и планов...
Почти у всех были маленькие дети.
Дачу купили у Михаила Кольцова, а до него дом принадлежал какому-то купцу. Ходили слухи, что где-то запрятан винный погреб, и время от времени в шутку его начинали искать.
Дом находился недалеко от станции. Улица была широкая, заросшая травой, с узкими тротуарами и огромной лужей посередине, непроезжей после дождей. С правой стороны, как раз против этой лужи, и стояла наша дача, в глубине участка, отгороженная невысоким серым забором из мелких планочек. Она была двухэтажная, точнее, с мансардой и башенкой, голубая, отделанная синим кантом. Синими же были наличники, рамы и столбики, подпиравшие крышу террасы.
Участок — просторный, светлый, с соснами и березами. От калитки к дому шла аллейка из кустов с розовыми цветами в виде метелочек. Перед домом были разбиты грядки с табаком и большая клумба с анютиными глазками, а вдоль фундамента всегда росли настурции. Направо от клумбы — маленькая полянка, где играли дети, а взрослые — иногда в городки. За ней у забора — огород с кустиками укропа и заросли крапивы. Налево, в стороне от дома, находилась площадка, где вечерами играли в волейбол и собиралось много народу смотреть. А когда не хватало игроков, то зазывали даже прохожих.
На одной половине первого этажа жили Ильфы и Петровы, их комнаты выходили на широкую террасу под крышей; в другой половине — Ротовы, в большой комнате с открытой террасой. В дальнем углу дома — общая кухня с входом с крыльца.
Скрипучая деревянная лестница вела на мансарду, где жили мы. У нас имелась одна большая комната со скошенным потолком и оконцем, из которой попадали в маленькие комнаты и чуланы. Две из них располагались прямо над крышей террасы, и на нее можно было выходить из окошек, а одна — в башенке. Это была как раз моя. Каждая комната имела свое название. Одна, например, называлась гроб.
На даче жили дети: Петька Петров, Ирка Ротова и я, Ёлка. Мы родились друг за другом: я и Ирка осенью 1928 года, а Петька в январе 1929-го. Позднее, уже в 1935 году, появилась на свет Сашенька Ильф.
Петька никак не мог выговорить слово «шоссе», Петров над этим долго бился, сердился на него. Петя стал кинооператором, очень хорошим, но, к несчастью, рано умер.
Ирка была худющая и зеленая, потому что ела колбасу, а я розовенькая, потому что ела морковку, — так говорила моя бабушка. Ирка любила дразниться и гримасничать, как обезьяна, а Петька был покладистый, и от него пахло грудным молочком — так мы считали, — и мы его нюхали.
С утра пораньше мы выбегали из дома и начинали носиться. Это мешало Ильфу. Он говорил: «Они топочут как пони». Из игрушек у нас были лопатки, папиросные коробки и куклы. Но больше всего мы любили копать какие-то ямы, драться и смотреть, как играют в волейбол. Сами тоже играли в мячик, бегали с сачками за бабочками, шлепали по лужам во время дождя.
Днем за кустиками нас обливали водой, нагретой на солнце в тазиках. В жаркие дни водили на речку. Мы выходили на крутой берег, смотрели на купающихся, спускались по тропинке на пляж, валялись в песке, гонялись за стрекозами, бултыхались в воде, но плавать нас почему-то не научили.
Еще нас водили есть клубнику на какую-то дачу, где были парники и росло много флоксов. Садились на лавочку и скромно ждали, когда принесут ягоды. Однажды нам с Иркой дали одну тарелку клубники на двоих, разделив ее ложкой пополам, и мы подрались. Я быстро съела свою долю, а Ирка облизывала ягодки и строила рожи. Я не выдержала и стукнула по тарелке так, что все ягоды разлетелись.
Мы все время что-то выдумывали. Однажды разделись догола, обмазались сажей от кувшинов, в которых грели воду, и как негритята отправились на станцию. Все смотрели с удивлением, по дороге нас узнали и отправили домой. В другой раз мы захотели денег и вышли за калитку с огромным эмалированным чайником и стаканом. Всем прохожим предлагали купить воду, уговаривали, люди улыбались и отказывались. Тогда мы нарвали цветов и стали предлагать букеты. Опять все улыбались, но никто ничего не брал. На свою беду, мимо нашей калитки шла девочка с бидоном для керосина, и в руках у нее был желанный рубль. Ирка выхватила рубль, а мы всучили девочке букет. На ее крик сбежались взрослые и отодрали нас.
Больше всех с нами занимались Константин Павлович Ротов и моя бабушка. Они ходили с нами гулять на поле аэродрома, и мы смотрели, как взлетают самолеты и прыгают парашютисты. Как-то мы заблудились в лесу, и всё шли, шли на солнечный лучик, наконец вышли на незнакомую опушку, где встретили слепых, которые привели нас домой. Это было невероятно, все над нами смеялись.
У Петьки тоже была бабушка, которая любила его кормить. «Петя! Петя! Ручки мыть!» — кричала она. Однажды она выбежала за ним с горшочком пшенной каши: «Ну Петя, хоть ложечку», — но вместо него подбежали мы с открытыми ртами, и она поочередно кормила нас потрясающе вкусной кашей, желтой, рассыпчатой, сладкой, как гоголь-моголь. Кстати, гоголь-моголем нас кормили часто. Молоком нас поили от козы, которая щипала травку на соседнем участке. Однажды мы ее накормили папиросами.
Я жила с бабушкой и няней, часто к нам приезжал папа. Он жил в комнате, где было мало солнца. Там стояли железная кровать, накрытая зеленоватым одеялом, письменный стол и корзинка для бумаг. Когда он появлялся, мы все очень радовались, а я особенно, и вылезала с ним на крышу, на зависть Петьке и Ирке, но папа их тут же звал. Они мчались как угорелые к нам наверх, и мы уже все вместе сидели и ели картошку в мундире. Мама приезжала редко — она много работала и говорила, что не любит дачу и дачи вообще, ей нужен простор. Она ездила под Рязань к своей подруге рисовать.
***
Мой папа был добрый, грустный и смелый. Он был участник Гражданской войны. Как-то к нам ночью залезли грабители, и он единственный выбежал на шум, выстрелил из пистолета в воздух и спугнул их. С Ильфом у них была такая игра: «Среди кого больше мерзавцев — у партийных или беспартийных». Когда Ильф вспоминал очередного мерзавца партийного, он мчался наверх, а когда папа беспартийного, то бежал вниз со словами: «А этот?».
Во время финской войны папа был спецкорреспондентом «Правды» на севере Карелии и погиб в бою под Суоми-Сальме вместе с Сергеем Диковским, тоже корреспондентом и писателем. В этом бою погибла почти вся дивизия. Тогда было написано стихотворение Евгения Долматовского:
Мороз был трескуч, и огонь был гневен,
Ужели мы встретиться не должны,
Сережа Диковский и Боря Левин,
В шесть часов вечера после войны...
Папа и Константин Павлович ходили на даче одно время в полосатых футболках, Ильф обычно в коричневых брюках и рубашке, его жена Мария Николаевна — в однотонном сарафане. А Валя Петрова часто носила кремовую кофточку и темно-синий расклешенный комбинезон на груди с якорем, от которого на спину спускались лямки. Это было очень модно. Петров же с утра ходил в пижаме, но не такой мешковатой, как носят в поездах, а в красивой, видимо заграничной, в полосочку, с воротником шалью, и подпоясывался шнурком. Сам он был высокий, стройный, смуглый, с темными прямыми волосами. У него было узкое лицо с высокими скулами и узкие глаза. Что-то в нем было от индейца. Мы, дети, были ему неинтересны.
Вообще все они, я имею в виду наших пап, были всегда подтянутые, одежда сидела на них хорошо.
Екатерину Борисовну Ротову я запомнила в светлых платьях с яркими цветами и с красным маникюром, который меня поразил. Я думала, что это у нее одной такие ногти. Как-то мы ехали на дачу, и на перроне, при посадке в электричку, была давка. Вдруг в толпе мелькнули красные ногти, я радостно кинулась в ту сторону, но, конечно, это была не она.
Мама носила чаще всего полотняные платья. Я хорошо запомнила одно — светло-серое с небольшой синенькой вышивкой крестиком.
В середине 1930-х годов на даче часто бывал Валентин Катаев, Петькин дядя, с женой Эстер, светло-рыжей хрупкой красавицей с зеленоватыми, чуть раскосыми глазами, всегда смеющейся, приветливой. Она мне очень нравилась, а через некоторое время Эстер пополнела, и я в недоумении толкала ее в живот, спрашивая: «Эстерка, почему ты такая?».
Вскоре она родила девочку. На радостях Катаев подарил Петьке велосипед — черный, лакированный, с кожаным седлом и педалями, как каучуковые подошвы. Потрясающий. Ирка тут же закричала: «Папа, я хочу, я хочу!» — «Ирочка, у меня нет денег». — «Как нет?» И она сказала: «Я знаю, что есть и где лежат». И мы все побежали за ней. Ирка открыла ящик письменного стола, там в углу лежали деньги.
Скоро Константин Павлович привез ей велосипед, а я молча переживала, так как мой папа был в отъезде. Но на следующий же день Константин Павлович привез мне тоже велосипед, сказав, что от папы. Велосипеды мы обожали, ездили все время вместе повсюду, на зиму забирали в Москву, где они стояли как предметы мебели.
Помню, как мы ожидали затмения солнца: сажей замазывали стекла; потом папа привез очки, и наконец, очень рано, на рассвете, мы отправились наблюдать, почему-то на аэродром. Конечно, на велосипедах, с бабушками и Константином Павловичем.
Там было уже много народа, мы устроились на поле и стали смотреть, но ничего не было видно. Кто-то посоветовал смотреть лежа вверх ногами. Так и сделали. А теперь видно, сказал кто-то, а я и так ничего не увидела.
К нам приходило много гостей, некоторые жили где-то рядом. Например, Ардовы. Однажды на белой лошади приехал мальчик — наш ровесник. Это был Алеша Баталов. Он был с мамой. Мы были потрясены. То, что лошадь — старая кляча, было неважно, все было здорово. Нам дали посидеть в седле. Только Петьке его мама не разрешила, он так расстроился, что с воплем бросился на землю.
Алеша Баталов приходил к нам в гости, мы играли в дочки-матери, он сказал, что будет папой, и сшил кукле платье. Ирка сразу же в него влюбилась. Позже они поженились, и у них родилась дочка Надя.
Петькина мама, Валентина Леонтьевна, так мы ее называли, была совсем молоденькая и хорошенькая, с пепельными волнистыми волосами. Ее обожал Юрий Карлович Олеша, все это знали, и мы тоже. Он подарил ей духи «Манон», Петька тут же пригласил нас, стал показывать и открывать флакон, а мы нюхать, и он почти все на нас вылил. Валентина Леонтьевна издалека учуяла запах, тут же примчалась и обрушилась на нас.
Через некоторое время Олеша подарил ей куклу, очень большую, с закрывающимися глазами, нарядную. Кукла сидела в углу на стуле и была отделена толстым шнурком или канатом, как музейная редкость, чтобы только мы ее не касались. Книжка «Три толстяка» была посвящена Валентине Леонтьевне, но почему-то в современных изданиях это не указывается.
Олеша был небольшого роста, с серыми колючими глазами. На нас посматривал настороженно и с опаской.
Днем нас укладывали спать. Раскладушки ставили обычно рядом с огородом, в тени. Одно время мы заладили удирать: делали вид, что уснули, и вскоре вскакивали. Особенно отличалась я. И вот бабушка поставила мою раскладушку в крапиву. Я забыла про это, проснувшись, вскочила и прыгнула. На мой крик прибежали Ильф и бабушка. Бабушка смеялась, радовалась, что ей удалось меня проучить, а Ильф сильно сочувствовал, взял на руки и обдувал. Мы взрослых называли по имени и отчеству, они друг к другу обращались по имени и на «вы». Пожалуй, только папа и Константин Павлович были на «ты».
Ильф и Мария Николаевна часто сидели на ступеньках террасы и наблюдали, как мы играем, расспрашивали нас обо всем. Им даже можно было пожаловаться, когда мы ссорились. А наши родители никогда в жизни не вмешивались в отношения между детьми.
Иногда Ильф сидел один, снимал пенсне и протирал глаза. Иногда быстро ходил по аллейке, которая вела к калитке. Позже по этой аллейке он катал коляску с Сашенькой. Коляска была кофейного цвета, на мягких рессорах. У них в комнате было просторно, светло, но я помню только мольберт, за которым рисовала Мария Николаевна, тахту и обеденный стол, прижатый к стене, — на нем стояли какие-то вазочки с печеньем и чашки.
За год до войны после пионерского лагеря я приехала на дачу, когда уже не было Ильфа. Там жили Мария Николаевна и Сашенька. Она напоминала маленькую барышню, нежную, с медно-рыжими волосами и веснушками, в вязаном платьице. С ней гуляла воспитательница в буклях, которую звали «мадам», и она учила Сашеньку французскому.
Константин Павлович, пожалуй, был самым доступным для детей. Он рисовал за письменным столом, где у него был идеальный порядок: карандаши отточенные, кисточки чистенькие. Мы часто подбегали к нему, становились за спиной и смотрели, как он раскрашивает рисунки. Петька иногда стоял подолгу как завороженный, и Константин Павлович ему говорил: «Не сопи».
Однажды Константин Павлович посадил помидоры. Помидоры всё никак не созревали. И как-то вечером Константин Павлович выкрасил их в ярко-красный цвет. Утром прибежал сосед, вместе с которым он покупал рассаду, с криком: «Костя, почему у тебя красные, почему?»
На даче взрослые часто смеялись, любили розыгрыши. Какие-то шутки я помню, о некоторых знаю понаслышке. Например, об одном розыгрыше Ильфа. Однажды Илья Арнольдович, загадочно улыбаясь, сказал Марии Николаевне: «Завтра к нам на целый день приедет художник Кукрыникс с женой и детьми». В воскресенье рано утром открывается калитка и входят... трое мужчин, каждый с женой и детьми.
Ротов любил радио, у него был приемник, он разбирался в технике и установил на террасе радиоточку, а из комнаты можно было вещать. Например, моего папу разыграли так. Как бы настоящий диктор объявил литературную передачу — отзыв Льва Никулина о романе Левина «Юноша». Отзыв был ругательный. Папа поверил и возмутился: «Каков мерзавец, только вчера его встретил, он так хвалил! Как увижу — набью морду».
Тогда приемники ценились по количеству ламп. Как-то к Ротову пришел знакомый, и между ними состоялся такой разговор: «Костя, я купил двухламповый, а у тебя какой?» — «У меня — трехламповый». — «А где же третья?» — «А она в уборной».
Наша дача оказалась несчастливой. С ней была связана какая-то мистика. Говорили, что перед смертью Ильфа на всей даче зажегся свет. Это случилось ранней весной 1937 года. А в 1940 году на финской войне погиб мой папа Борис Левин, летом 1940-го на даче арестовали Константина Ротова, в 1942 году в Отечественную войну разбился на самолете Евгений Петров. К счастью, Константин Павлович вернулся. Самые первые хозяева тоже погибли. И когда дачи не стало, наши мамы сказали: «Слава богу, что у нас ее нет».
