Надежда Гусева. Снег

Автор: Надежда Гусева, г. Зеленодольск, Республика Татарстан

1

Снег

Он вёл историю средних веков. Мы считали, что он старый. Должно быть, ему было около шестидесяти, но, вполне возможно – гораздо меньше.

Иногда он орал на нас. Иногда мучил заучиванием всяких дат. Ну что ж, на то он и историк.

Зато он красиво говорил. Он был артист. Он оглядывал нас из-под серых бровей и начинал густым проникновенным голосом:

- В маленькой деревушке под названием Домреми жила простая крестьянская девочка. Она была самая обыкновенная – пасла гусей, носила грубое платье, бегала босиком по мокрой траве…

И дальше про Жанну Д,Арк, осторожно, красиво…А потом останавливался и обводил класс безумным взглядом.

- А были ли у вас видения?!

Все замирали.

- А вещие сны?

Про вещие сны мы знали много чего. «А вот у меня…», «А вот был случай…», но историк быстро перебивал фонтан.

- А кто видел себя во сне героем? Героем, спасающим мир? Ладно. Кто хочет стать героем? Но с условием – в конце не жди награды. Вас просто убьют.

И через пять минут:

- Почему ты? – взывал он неистовым голосом. И сам себе смиренно отвечал – Кто, если не я…

Представляете себе? Нам слышался треск костра. К концу урока мы глотали горючие слёзы.

Случилось это в конце октября.

Надо сказать, историка мы, в общем-то, любили. Но это не означало отличного знания предмета и железной дисциплины. Он чего-то объяснял, мы шебуршились – не потому, что неинтересно, а просто так. И вдруг он замолчал. Пауза была долгой, достаточной, чтобы все недоумённо подняли глаза, а потом начали переглядываться. Наверняка кто-то конкретно накосячил и сейчас огребёт.

- Поздравьте меня.

Что за…?

- И себя.

Переглядываемся. Чудак, конечно, вот и пойми…

- Первый снег! – вдруг закричал он.

И все посмотрели в окно. Там густо и медленно кружились пушистые хлопья.

- Первый снег!

- Ура!

А он смотрел и смеялся.

- К окну идите, так же лучше видно.

И мы ринулись, роняя стулья и парты. Кто-то залез с ногами на стол, кто-то повис на товарище....

Он не ругался. Он просто стоял и ждал, пока мы нарадуемся и наорёмся.

Взял и подарил праздник.

2

Чижики

В мае сбылась мечта идиота. Мне вручили ключи от школьной теплицы. По вторникам и пятницам я должна была поливать всё, что там растёт.

Поливать полагалось отстоявшейся в бочке тёплой водичкой из маленькой леечки, и лить аккуратно под корень, чтоб, не дай Бог, не нарушить грамотное развитие придаточных корней. Я выглядывала из дверей, убеждалась, что поблизости никого нет, и… врубала воду из шланга, распыляя её прижатым замерзающим пальцем. Струя била в потолок, разбивалась на радужные брызги, по стеклянным стенам струились потоки, капли сухо скатывались по тугим стрелам лука, помидорная рассада неистово пахла, бархатцы тонко дрожали резными листочками, заблудившиеся бабочки метались в поисках сухого места. Все растения радовались – у них был настоящий дождь, а не какое-то там глупое впрыскивание под корневую систему! Потом я била водой по полу, и от накалившегося за день бетона поднимался пар.

Перед уходом я ловила бабочек. Это были перепуганные белянки и крапивницы, забившиеся в самые укромные уголки. Я осторожно накрывала их ладонями и несла к распахнутой двери. Руки раскрывались. Живые бархатные существа медленно и нервно поднимались в воздух. На коже оставались тонкие следы - осыпавшиеся частички трепетавших крыльев - пыльца фей.

И вот однажды свершилось настоящее чудо. Под потолком бились не бабочки, а маленькие птички. Это были необыкновенные птички. Я даже подумала, что у нас вдруг завелись колибри.

Их было трое – мелких, тоненьких, блестящих.

Ярко-жёлто-зелёных – вот что важно.

Зелёные птички в нашей теплице! Невиданные, удивительные создания.

Желая прогнать их к дверям, я забиралась на грядки и подтягивалась по трубам отопления. Я кидала в них свою кофту и спортивные штаны, пыталась сделать сачок из бумаги, приманивала остатками печенья. Бесполезно. Птицы – не бабочки. Они слишком умны, чтоб дать себя поймать, но слишком глупы, чтобы принять человеческую помощь. Они безумно бились о стёкла, ударялись маленькими клювами и никак не желали понять, что я гоню их в открытую дверь. Они уже устали, выбились из сил, но не давались в руки.

И тогда я решилась на крайние меры. Я развернула шланг и врубила воду.

Я не сразу поняла, что всё пошло не так. Просто забыла прижать пальцем отверстие на шланге и вода, вместо того, чтобы разлетаться мягким веером, ударила жёсткой струёй.

И разбила птичек о стекло.

Позабыв отключить воду, утопая туфлями в холодной воде, я кинулась в угол под грядками. Там неподвижно лежали три ярких мокрых тельца с поднятыми кверху тоненькими лапками.

Я сложила их в пластмассовое ведёрко, прижала к себе, села на бетонное крылечко и горько заплакала.

Чья-то рука легла на моё плечо.

- Ты чего это, а? Обидел кто?

Я только трясла головой и прятала лицо в ведёрко.

- Ну! Такая большая… Что случилось?

Кто-то сел рядом.

Сквозь слёзы я увидела совсем молодого мужчину. И узнала его - он работал в нашей школе, но у нас ничего не вёл. Я запомнила его с тех пор, как нас возили на картошку в колхоз. Тогда его класс ехал с нами в кузове грузовичка. Все наши сидели молча или угрюмо переругивались, а его ребята пели вместе с ним. Я тогда даже позавидовала – вот повезло кому-то! – и молодой, и добрый, да ещё и поёт со всеми.

- Птички. Я убила птичек.

- Ох ты! Ну, это ты маху дала. Дай-ка посмотреть.

Ведёрко перекочевало в чужие руки. И вот маленькая птичка стала не видна из-за осторожно сжатых пальцев.

- Ну-ка дай палец. Сюда положи, на грудку. Чувствуешь? Это у него сердечко. Бьётся... Маааленькое-то какое, а! Ты их не убила, хотя и дура, конечно. Разве можно их было водой? Ну, не реви. Бери другую. Ну, что я говорил? Сердечко! Еле трепыхается… Напугала ты их и всё. Они сознание потеряли от страха. Они же мелкие! У меня вот так же попугайчик… Сейчас мы их реанимируем. Вот так делай.

И он стал осторожно массировать салатную грудку. Под моими пальцами тоже были нежные пёрышки. Сердечко билось быстро-быстро, ещё быстрее…

- Ах!

Птичка взмыла из моих рук. А за ней другая - из рук учителя. Они описали круг над нашими головами и мелодично зачирикали, скрывшись в ветках берёзы. Только последняя птичка ещё лежала лапками кверху.

- Ну что ты, друг! Давай, ждут же тебя.

Третья птица в больших руках подняла головку и раскрыла чёрные бусинки-глазки. Раз – и её не стало.

На берёзе шевелились листья. Это порхали маленькие, спасённые человеком птички. Мы сидели на горячем крыльце теплицы и вглядывались в листву.

- Это чижики, – мечтательно сказал мужчина. – С ума сойти! Ни разу в жизни чижиков в руках не держал!

3

Что хотел сказать художник?

Первой была «Дочь Советской Киргизии» - упёртая девица в голубой бархатной безрукавке, шагающая по выжженной жёлтой земле. В руках она сжимала книги.

Что это могут быть за книги? Почему она так одета? Как вы думаете - эта девочка из бедной или богатой семьи?

Уж точно, не любовный роман. Конечно, учебники. Непонятно только, почему бы не убрать их в сумку. Лицо-то какое… наверняка, первая отличница в своём ауле. Конечно, из бедной семьи. Вон и платье с безрукавкой все стёртые да застиранные.

И, наконец, под занавес. Что хотел сказать художник этой картиной? А действительно – что? Если с книгами и социальным положением всё было ясно, то художнику в душу не заглянешь. Мне вот казалось, что девочка была ему просто симпатична. Да, потёртая и грязная. Да, не красавица. И выражение лица такое, что лучше не подходи. Но было же что-то в ней, было… тёмный румянец на обветренной щеке, коричневые руки, удивлённо поднятые брови…

Оказывается, нет. Оказывается, художник хотел сказать, что тянется к образованию тёмная аульная молодёжь, что не прост путь к свету знаний, что суровые испытания ложатся на хрупкие плечи девочки, решившей ходить в школу. Вон оно, оказывается, что! А так сразу и не скажешь.

И мы послушно записывали - что хотел сказать художник.

В общем-то, это было даже весело. Весь учебник русского языка был без картинок, и только в конце, на цветных вкладках красовались шишкинские леса, раненые солдаты и дочери Советской Киргизии. Нам нравилось их рассматривать. Кое-кто даже что-то подрисовывал – людям тоже было что сказать.

Мы уже описали и «Дочь…», и чудесное «Утро» Яблонской, и шишкинскую «Рожь»…

«Этой картиной художник хотел сказать…»

«В этой картине хорошо раскрывается образ…»

«Эта картина несёт в себе идею…»

И всё было мило и красиво. А потом к нам прислали практикантку – молоденькую, худую как ветка, с жутким начёсом жёлтой чёлки. Её запустили в наш класс и неосмотрительно оставили один на один с диким коллективом. И вот она стояла у доски, поминутно открывала и закрывала тетрадку со своими записями и смотрела на нас. А мы выжидали.

Она начала робко и несмело. Сразу стало понятно, что надолго её не хватит. Пока в сумрачной душе коллектива теплится любопытство, её, конечно, послушают. Может даже, минут десять. А потом… потом потонет эта девочка в шуме, гвалте и безразличии. Потому что с нами так нельзя. С нами можно только жёстко. По-другому мы не понимаем. Зря её так бросили одну.

- А теперь откройте цветную вкладку номер пять. Все открыли?

Это была довольно скучная, совсем несовременная и донельзя понятная картина – «Дети прячут комсомольское знамя». Тут даже не нужно было гадать – что хотел сказать художник. Выразился он предельно ясно, молодец – всё равно, что буквами на заборе прописал. Началась возня и перешёптывание. Всем было скучно. Мы не хотели про детей, которые прячут знамя. Сейчас мы возьмёмся за поиск прилагательных и определений. А вот они, и не ищи – гордый, насторожённый, отважный…

И вдруг она потрогала за плечо моего соседа.

- Вот ты… можно тебя?

- А чё я-то?

- Как тебя зовут?

- Ну, Павлик.

- Без «ну»! - она постаралась сказать строго, но не получилось. - И лучше «Павел»

- Павел.

В классе зашушукались. Павлик был мастер строить из себя дурака. Практикантка сунула ему в руки свой капроновый шарфик.

- Держи, Павел. Представь, что это знамя. Если его найдут враги, тебя убьют. Что ты сделаешь?

- Да выкину! - но лицу Павлика уже разливалась дурацкая улыбка. Сейчас что-то будет.

- Нельзя, это же знамя. И куда ты его выкинешь? Дом окружён.

Павлик всё улыбался. Она смотрела просто и серьёзно. Мне было жаль её.

- Ну, спрячу.

- Без «ну». Прячь.

Недолго думая, сосед сунул синий комок мне в руки. Я растерялась

- Теперь ты. А враги всё ближе…

- Держи! - я кинула комок однокласснице.

- Прекрасно, - сказала ей практикантка. - Теперь тебя подставили. А теперь я считаю до пяти, открывается дверь и… у кого окажется знамя… Раз. Два. Три…

Шарф летал по классу. Игра заразила всех.

- Четыре… Четыре с половиной… Пять!

Павел застыл с синим шарфом в руках. Практикантка направила на него карандаш.

- Знамя у тебя. Твоя участь решена. А ведь оно даже не нужно тебе. Оно для тебя ничего не значит. А для них, - она постучала по учебнику, - значит! Вам, конечно, этого не понять. Вы занимались тем, что подставляли друг друга. Кто угодно, только не я. А они нет. Потому что они не гниленькие.

- А мы, значит, гниленькие?

- Как будто вы нас знаете!

Все старались выразить возмущение, стало шумно, но она не ругалась. Просто стояла и смотрела.

- Конечно, не знаю. Я вас в первый раз вижу. И вообще, не про вас сейчас речь. Понимать надо, - она сделала паузу и оглядела нас. - Они ведь тоже дети.

Как по-разному можно сказать одну-единственную фразу. Всего четыре слова. Она сказала так, как надо. Сказала так, что по спине прокрался холодок, а на руках встопорщились невидимые волоски. Они ведь тоже дети. Должно быть, так только показалось – не мог её голос слёзно дрогнуть, это совсем ни к чему. Это всего лишь картинка в учебнике – запоздалый глоток махрового советского реализма. Но они-то дети. Им страшно. Вот-вот откроется дверь, и тогда… А знамя, кусок красной ткани – быстрее, под рубашку… Не только для того, чтоб сохранить. Чтобы никто не заметил.

- А теперь напишите, что они чувствуют. Напишите про них.

И мы писали до конца урока.

4

Радиоприёмник

По воскресеньям он бегал. Всегда один и тот же спортивный костюм – синие штаны с белыми лампасами, олимпийка на молнии, из-под старых кед торчат толстые носки – ноги должны быть в тепле. В холодные дни на голове красовалась шапочка домиком, в тёплые – вязаная повязка, чтобы волосы не мешались. Их много было, волос. Мы спорили – крашеные или нет? По возрасту должны быть седые, а не рыжие. Но проверить, само собой, никак не получалось – не будешь же спрашивать или щупать.

По будням он тоже бегал, но не так долго. В основном, производил всякие полезные для здоровья упражнения – приседания, наклоны и прочее. Иногда делал совсем странные вещи. Например, замирал в позе парящего орла. И так стоял довольно долго. Мы решили, что это такая йога.

После уроков и всяких прочих школьных дел мы смотрели из окон на спортивную площадку - на то, как он выгибает спину и поднимает одну ногу к груди; как бегает специальным бегом, высоко подкидывая ноги. Рыжие эйнштейновские волосы трепал ветер. Чудак.

Ну, а в школе он носил пиджак, начищенные ботинки и квадратные очки в толстой коричневой оправе. Преподавал он физику.

Я пропустила по болезни две недели, пришла и ничего не поняла. Совершенно ничего. Собственно, я и раньше мало чего понимала, но теперь всё было совсем плохо. На столах лежали странные детали и потрёпанные методички с инструкциями и чертежами. На подносе – с десяток цветных проводков с рожками клемм. Ужас. И у меня не было напарника – я сидела одна.

Урок был последним, а девиз простым – раньше сделал, раньше ушёл. Время от времени кто-то вставал, проходил к учительскому столу и с гордостью ставил на него дощечку с собранным устройством. Учитель поправлял тяжёлые очки, придирчиво осматривал изделие, поворачивал рычажки, раздавалось шипение, голоса или музыка. Молодец, пять. Следующий.

Народу было всё меньше. Это настораживало. Я всё ещё тупо вертела в руках проводки, никак не понимая, куда ещё их можно приладить, а люди уже сделали задание!

После звонка нас осталось трое. Я поняла, что попала в связку к совсем уж тёмным двоечникам, и в пятый раз попыталась разобраться в методичке. С таким же успехом её могли бы написать и на китайском. Один из отстающих встал и принёс к столу свою штуковину. Рычажок повернули, раздались плевки, кашель и что-то похожее на удалённую ругань. Молодец, свободен. Как?!

Когда ещё один ученик покинул класс, мы остались тет-а-тет. Учителю дела до меня не было. На его столе громоздилось пачек пять тетрадей и столько же классных журналов. По-моему, он вообще не замечал, что в помещении ещё кто-то есть. Я немного подождала и двинулась к нему.

- У меня не получается.

- Почему? - не поднимая головы от журнала.

- Не знаю. Не понимаю.

- Почему?

- Ну… тут сложно. Меня же не было.

- Тогда прочитай параграф.

- Хорошо.

Прошло полчаса. Я прочла параграф дважды. В классе стояла гнетущая тишина. Только иногда сухо переворачивались страницы чужих тетрадей. Я сделала вторую попытку.

- Вот тут… я не совсем поняла.

- Почему?

Это уже бесило. Он даже глаз не поднимал.

- Не знаю! Не понятно!

- Ну, так прочти ещё раз. А если не понятно, то и предыдущие темы.

-Хорошо.

Ещё полчаса ушло на то, чтобы укрепить на доске конденсатор переменной ёмкости. Я по-прежнему весьма туманно понимала его назначение, но хотя бы поняла чертёж и прицепила к нему клемму заземления. Дальше было опять не понятно.

Солнце повернуло на закат. Учитель заполнял второй журнал. Лучше бы он бегал по спортплощадке и занимался своей йогой! Ах, я дура! Надо же правильно попросить!

- Помогите мне, пожалуйста.

- Зачем?

- Я не понимаю.

- Почему? Там русским языком написано.

Да блииин! Не русским! И потому что не понимаю! Потому что не прёт всё техническое! Потому что дома умудряюсь ломать даже мясорубку!

- Вы… не поможете?

- Нет. У меня много дел.

- Но я не…

- Ты не дура. Другие смогли, и ты сможешь.

И передвинул к себе очередную стопку тетрадей. Чёрт. Ну, ладно.

Я была изрядно зла. На этого очкастого спортсмена, на себя-дуру, на это дебильное радио. Я знала, что могу встать и уйти. Подумаешь – двойка, не помру с горя. Но теперь я уйти не могла. Ни за что! Если я уйду, он и головы не поднимет – так и будет копошиться в своих трёпаных тетрадках. А я как была пустым местом, так и буду! Чёртова физика! Я впилась глазами в чертежи методички и оторвала неправильно закреплённые клеммы.

На то, чтобы собрать радиоприёмник, ушёл ещё час. Я вспотела и была зла на весь мир. Наконец, аппарат стоял на учительском столе. Физик повернул рычажок. Молчание и тишина в кабинете совершенно не нарушились. За окном смеркалось.

- Ну?

- Что - ну? - опешила я.

- Это что?

- Радиоприёмник.

- А что он должен делать?

- Э… ловить? Петь?

- Ну?

Сейчас я стукну его этой штуковиной.

Приёмник я разобрала. Прочитала два параграфа. Прочитала инструкцию. Собрала снова. Поставила на стол. Синее небо висело за окном. Из открытого окна тянуло холодом.

- Ну?

Я сама повернула рычажок. Приёмник закашлял, затарахтел и где-то там, на другом конце Вселенной, заиграла весёленькая песенка. Я уставилась на него, как на говорящую собаку. Физик тоже поднял голову. Приёмник давился помехами, но выдавал свою песенку, даже некоторые слова можно было разобрать.

- Молодец. Пять.

Я просидела три часа. Осталась последней, поняла с шестисотого раза, истрепала методичку и испортила проводки!

- Пять?!

- Да. Дневник давай.

- Но я же…

- Что должен делать радиоприёмник?

- Ловить радиоволны, воспроизводить звук….

- Правильно. У тебя он это делает?

- Да.

- И ты его собрала. Значит - «пять».

Он захлопнул последний журнал и сложил свои тетрадки аккуратной башенкой.

Вечером физик бегает по кругу, смешно подкидывая колени и описывая руками круги. Курчавые волосы выбились из-под повязки и торчали во все стороны. Он двигался необычно, чудаковато – что хотел, то и творил.