Текст: Михаил Визель

1824. Переломный год

1824 год — переломный для Пушкина. Именно тогда, в первой его половине, накануне своего 25-летия, недавний (по обычным меркам) выпускник элитного Лицея, автор «возмутительных» стихов, расходящихся по всей России, и угодивший за них в ссылку на окраину Империи, и «южных» ультраромантических поэм, возведших его на вершину славы, обнаруживает, что занятия литературой могут и в России приносить устойчивый высокий доход; и одновременно он переживает острый конфликт с всемогущим новороссийским генерал-губернатором, усугубленный противоречивыми отношениями с его женой и нешуточными обвинениями в «афеизме». И это ставит перед ним вопрос ребром: кто он есть? Поэт или чиновник? Кем собирается быть?

Его обуревают противоречивые желания: он готов «взять шляпу и трость и тихонько откланяться», то есть бежать из Одессы за границу, как он только что, в начале февраля, признался в посылаемом с оказией письме брату Льву. Но эти головокружительные планы остаются не более чем острой шуткой — потому что уже написаны две первые главы «Онегина», вышел и снискал сумасшедший успех «Кавказский пленник», печатается «Бахчисарайский фонтан». И Пушкин понимает: он — первый русский поэт, и место его — в России. А подоспевшая в июле того же года северная ссылка, формально — более тяжелая, под гласный полицейский надзор в глухую псковскую деревню, фактически только укрепляет это убеждение. Он торжественно прощается с благодатным Югом («прощай, свободная стихия!»), в Михайловском с восхищением пишет: «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет!», углубляется в штудии "Истории..." Карамзина, приведшие к появлению «Бориса Годунова», и пишет другу: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить».

Эта трансформация произошла ровно двести лет назад, в первой половине 1824 года. И, как всегда у Пушкина, ее стенограммой стали письма. О которых Иван Тургенев, первый публикатор пушкинского эпистолярия, справедливо заметил, что если бы от Пушкина до нас не дошло ничего, кроме писем, уже было бы понятно, какой это незаурядный человек.

№ 1

П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

8 марта 1824 г. Из Одессы в Москву

С.- Ф. Диц. П. А. Вяземский. Германия. 1838 г. Фото: museumpushkin.ru

От всего сердца благодарю тебя, милый европеец, за неожиданное послание или посылку. Начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше, право, не хуже другого. Одно меня затрудняет, ты продал все издание за 3000 р., а сколько ж стоило тебе его напечатать? Ты все-таки даришь меня, бессовестный! Ради Христа, вычти из остальных денег, что тебе следует, да пришли их сюда. Расти им не за чем. А у меня им не залежаться, хоть я, право, не мот. Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола.

Жду с нетерпением моего «Фонтана», то есть твоего предисловия. Недавно прочел я твои давешние замечания на Булгарина, это лучшая из твоих полемических статей. «Жизни Дмитриева» еще не видал. Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова. Твое мнение должно быть законом в нашей словесности, а ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести и покровительствуешь черт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры — одного из твоих посланий, а все прочее первого стихотворения Жуковского. Ты его когда-то назвал Le poète de notre civilisation¹), быть так, хороша наша civilisation!

Твое поручение отыскать тебе дом обрадовало меня несказанно. Дело не к спеху, однако изволь изъяснить мне потолковее, что такое в начале лета и не дорого. Лев Нарышкин, с которым я уж об этом говорил, уезжает в чужие края в начале лета. Он нанимает здесь дом, за 500 р. в месяц, и дачу не очень помню за сколько. Я бы советовал тебе для детей нанять дачу, потому что в городе пыль несносна. Буду еще хлопотать; впрочем, твоего слишком дорого не понимаю; ты деньги все ведь истратишь, если не на то, так на другое. Жду ответа. С. Волконского здесь еще нет.

8 марта 1824. Одесса.

^{1) Поэт нашей цивилизации (франц.).}

^{Воспроизводится по изданию: А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959—1962. Том 9. Письма 1815–1830. РВБ.}

№ 2

И. Н. ИНЗОВУ (?)

Около 8 марта 1824 г. Одесса

Портрет И. Н. Инзова мастерской Джорджа Доу. Государственный Эрмитаж

Je vous envoie, Général, les 360 roubles que je vous dois depuis si longtemps; veuillez recevoir mes sincères remerciements, quant aux excuses, je n’ai pas le courage de vous en faire. Je suis confus et humilié de n’avoir pu jusqu’à présent vous payer cette dette — le fait est que je crevais de misère.

Agréez, Général, les assurances de mon profond respect.

<Перевод:

Посылаю вам, генерал, 360 рублей, которые я вам уже так давно должен; прошу принять мою искреннюю благодарность. Что касается извинений, у меня не хватает смелости вам их принести. — Мне стыдно и совестно, что до сих пор я не мог уплатить вам этот долг — я погибал от нищеты.

Примите, генерал, уверения в моем глубочайшем уважении.>

Воспроизводится по изданию: А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959—1962. Том 9. Письма 1815–1830. РВБ

Пушкин, живший по православному календарю с Масленицей, Великим постом и Пасхой, разумеется, не подозревал, каким особым днем станет для его потомков 8 марта; но этот конкретный день 1824 года воистину стал для него особым. Он получает из Петербурга от старшего литературного друга «послание или посылку» — он затрудняется, как правильно сказать, потому что речь идет о большой сумме денег — три тысячи рублей. Их князь Вяземский посылает ему в качестве гонорара за «Бахчисарайский фонтан», который он самолично провел через цензуру и напечатал — присовокупив, по просьбе Пушкина, «Выписку из путешествия по Тавриде И. М. Муравьева-Апостола» с прозаическим описанием того же самого фонтана, и, уже по собственной инициативе, «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», в котором от лица «издателя» страстно отстаивает поэтику «новой школы», то есть романтизма. Немудрено, что Пушкину очень хотелось поскорее взглянуть на это предисловие. Сама книга выйдет из печати через два дня, 10 марта, — и боевитое предисловие действительно породит яростную и, к счастью, чисто литературную, без апелляций к полиции, полемику.

Пушкин, как мы видим, сам не прочь поспорить о литературе — и выговаривает другу за излишне снисходительное, на его взгляд, отношение к сочинениям поэта Ивана Дмитриева «в ущерб» Крылову. Время, как мы понимаем, подтвердило справедливость суждений Пушкина. Но сейчас нет-нет да и задумаешься: не благодаря ли в первую очередь самому Пушкину мы помним Крылова и совсем не помним Дмитриева?

Но не менее, а может быть и более значимой стала для 24-летнего поэта финансовая сторона издания. Богач (хоть и разорившийся — но все равно из высшей по отношению к помещику Пушкину лиги) Вяземский просто взял на себя все хлопоты и расходы по печатанью первого тиража — и тут же продал «на корню» весь тираж книгопродавцу Пономареву — как раз за указанную огромную сумму. Причем, пересылая ее ссыльному другу, как мы видим, не стал мелочиться и вычитать из нее типографические расходы.

Вяземский, естественно, не упомянул об этом в предисловии, но сам раскрыл цифры через месяц в статье, опубликованной 16 апреля в журнале «Новости литературы» с прямым названием "О «Бахчисарайском фонтане» не в литературном отношении". Там, прикрывшись анонимностью, он писал с замечательным сарказмом:

«Рукопись маленькой поэмы Пушкина была заплачена три тысячи рублей; в ней нет шести сот стихов; итак, стих (и еще какой же? заметим для биржевых оценщиков — мелкий четырестопный стих) обошелся в пять рублей с излишком. Стих Бейрона, Казимира Лавиня, строчка Вальтера Скотта приносит процент еще значительнейший, это правда! Но вспомним и то, что иноземные капиталисты взыскивают проценты со всех образованных потребителей на земном шаре, а наши капиталы обращаются в тесном и домашнем кругу».

Заметим мимоходом, что и двести лет спустя англоязычные литературные «капиталисты» по-прежнему «взыскивают свой процент» со всего мира, в противоположность нашим сугубо домашним производителям; но сумма оставалась огромной. Чем Вяземский и отвечал на упреки о раскрытии «коммерческой тайны» своего доверителя: «Это по-европейски и стоит быть известным», — писал он в эти же дни, 9 марта, А.А. Бестужеву.

Насколько огромной — можно проследить по тому же самому письму Пушкина. Который, обрадованный планами Вяземского провести лето в Одессе, сообщает, что большой дом можно снять здесь за 500 руб. в месяц. А тут сразу 3000! То есть можно было бы снять такой дом на полгода. Ссыльному, живущему на жалованье мелкого чиновника, семейный княжеский дом, разумеется, не нужен. Но ему очень нужна финансовая независимость от унизительного выпрашивания денег у отца.

Это сразу подтверждает другое письмо, немедленно написанное в тот же день — о возврате давнего долга. Что и дает основания предположить, что его адресат — формальный начальник и фактический защитник в Кишиневе, генерал Инзов, человек очень незаурядный (возможно — бастард Павла I) и сразу понявший, с кем он имеет дело. Достаточно напомнить, что именно в доме у Инзова ссыльный Пушкин жил с ноября 1820 по июль 1823 года (правда, с частыми долгими отлучками) — и именно в этом генерал-губернаторском доме начал писать «Онегина».

«Я погибал от нищеты» — сказано, может, преувеличенно, но красноречиво. И дает понять четкость, с которой Пушкин постулирует: «...я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола»! Зачем так ополчаться на улыбки прекрасного пола? Тем более, по насмешке истории, как раз 8 марта? Отчасти это продолжение заочного спора из предыдущего письма, от 8 февраля, адресованного тому же А.А. Бестужеву (как видим, дружеский круг тесен):

«Корнилович славный малый и много обещает — но зачем пишет он для снисходительного внимания милостивой государыни NN и ожидает ободрительной улыбки прекрасного пола для продолжения любопытных своих трудов? Все это старо, ненужно и слишком уже пахнет шаликовскою невинностию».

«Невинностью» — то есть беззубой сентиментальностью, смехотворной после Байрона. Но все-таки в первую очередь 24-летний поэт отстаивает новые принципы не эстетические, а экономические. С этого и начинает: «Ремесло наше не хуже другого»!

Впрочем, одно с другим взаимосвязано.

А закончим мы сегодня все-таки тем, чем заканчивает свою прорывную статью "О «Бахчисарайском фонтане» не в литературном отношении" наш сегодняшний «соведущий», проницательный Петр Андреич Вяземский:

«Многие жалуются на употребление французского языка и на сих жалобах основывают систему какого-то мнимого, подогретого патриотизма. Приписывая французскому языку упадок русского, напоминают они фабрикантов внутренних, проповедующих запретительные меры против внешней торговли, чтобы пустить в ход домашние изделия. Они рассчитывают: если б не было французских книг, то поневоле стали бы нас читать! — Заключение ложное! Чтение не есть потребность необходимая: оно роскошь, оно лакомство! Хотя бы и не было никаких книг, кроме вашей доморощенной, то все не читали бы вас, милостивые государи! Пишите по-европейски, и тогда соперничество европейское не будет вам опасно и читатели европейские присвоют вас себе».