Текст: Инна Ким, г. Новокузнецк
ИМЕНА
– Это мартын! – вклинивается в случайно вспыхнувшую на берегу беседу смуглый мужичок неуловимо-местного вида.
До явления мужичка мы вдвоём с нечаянной знакомой (вернее сказать, незнакомой) безуспешно силились опознать гуляющую неподалёку птицу. А давший ей имя, не торопясь и не медленно шёл по кромке моря, каким-то чудом не проваливаясь в песок.
Вопреки украшающей смоляные колечки-кудри откровенно-туристской «капитанской» фуражке, мужичок – в отличие от меня и моей мимолётной визави – выглядит таким же стопроцентным здешним, как и объект нашего разговора (мартын). Они оба – неотъемлемая часть окружающего мира. Реальны и выпуклы до последнего смоляного завитка и белого пёрышка.
Чего не скажешь о нас. Хотя мы смуглы от загара. И легки заветной звонкостью солнца и моря, какую приобретаешь уже через неделю южного отпуска. Только сразу видно: мы тут ненадолго! У нас и имён-то нет друг для друга. Мы просто мимоходом разговорившиеся две туристки, с праздным отпускным энтузиазмом разглядывающие местные чудеса.
Не ощутимее вырезанных из бумаги и просвечивающих на свету плоских фигурок. Пуфф! Дунет северный ветер – и разлетимся по своим далёким и тоже нереальным городам.
Коричневато-белая птица, сблизившая нас на несколько минут на чужом чудесном берегу, по-прежнему топчется рядом. У неё робко переступающие нескладные бледные ножки и миндалевидно-тёмные глаза красавицы: точь-в-точь непопулярная девочка-подросток, которую ожидает апокрифическое превращение в супермодель.
Местный мужичок-знаток почему-то напоминает мне апостола. Может, своей чернявостью и полуодетостью. А может, запахом моря, овевающим его аурой первозванного рыбака. Или безапелляционностью, с которой он стравливает приезжим легковерным женщинам сомнительное евангелие «про мартына».
– Эти мартыны, они молодые, а старые вон те, – упорствует мужичок, чем приводит мою зарождавшуюся было веру в окончательное смятение
Очевидно, что старые и молодые «мартыны», на которых он указывает, – абсолютно разные птицы. У первых – серо-белых – жёлтые глаза, кажущиеся холодными и злыми из-за нацеленных крохотных мушек-зрачков.
Вторые – ими-то я и заинтересовалась, спросив случайно встреченную у моря незнакомку, знает ли она их имена, – пугливы и темноглазы до чудной глубокой бархатности. Они стеснительно вышагивают по песку на будто замёрзших и оттого просвечивающих розово-серым высоких девчоночьих ножках. И чуть что мгновенно отбегают и отлетают в сторону.
Моя визави внимает апостолу мартынов – как первые христианки. Не рассуждая. Озаряя его загорелое до черноты лицо золотисто-карей доверчивой женской лаской. Истинная магдалина, мария, анна: длинные волосы, большая мягкая белая грудь, выгоревший пушок на руках и ногах. Желание чуда.
А мы с «мартыном» здесь лишние. Пора уходить. На прощанье я бросаю привычно-любующийся взгляд на полуденное море. Около крупных коричневых и жёлтых камней, обпененных прибоем, лениво играют жёлто-лучистые волны. Чем глубже – тем море зеленее. Сначала оно ещё бьёт в бирюзу и даже в голубизну, но – через тёмную зелень и ослепительный аквамарин – уходит в беспросветную глубокую синь.
В этот яростно-ультрафиолетовый час я всегда сбегаю в белённую прохладу дома, который здесь снимаю. Неторопливо обедаю. Проверяю мессенджеры. Такое наслаждение – быть одной.
Первое-то время мы отдыхали только вместе. Однажды на море поднялась неожиданно-высокая волна. Меня вышвырнуло на берег, как котёнка! Муж вышел сам – у него на плечах была наша трёхлетняя дочка.
Никогда не забуду: из зелёного хрусталя появилось его нахмуренно-сосредоточенное лицо. Плечи. Удерживающие дочку большие руки. Волна накрыла его с головой. Но не поднялась выше и не испугала нашего ребёнка. Дочка будто сидела на вершине надёжного камня, она смеялась. А муж спокойно шёл под водой.
Но последние годы наши отпуска не совпадают. Муж остаётся дома с собакой, я куда-нибудь везу ребёнка. А нынешним летом дочка-подросток предпочла общество сверстников поднадоевшим ей свиданиям с морем.
Вечером я снова прихожу на пляж и, зачерпывая песок мягкими резиновыми туфлями, иду к воде, бултыхающейся в растянутой солнечной авоське. Широко разводя руками и ногами, плыву над похожими на яйца птерозавров круглыми крапчато-светлыми камнями. Но вот инкубатор Юрского периода сменяют пространные поля мертвенно-бледных вьюнков, беспроглядно обвивающих песчаное дно и редкие валуны.
Заплываю глубже, где высятся многоэтажные мохнатые ущелья. Что-то типа рифа, только не из коралловых полипов, а из будто разросшихся камней, образующих причудливые лабиринты. Они как живые. Словно чудовищные реликтовые рыбы, например. С кажущимися мягкими зловеще-чёрными подбрюшьями.
Здешние водоросли походят на новогодние ёлки. Такие же колючие и разноцветные. Будто увитые мишурой, отливающей из болотно-бутылочной прозелени в сиреневый, зеленовато-голубой, коричнево-розовый, оранжево-ржавый. Их названия мне тоже неведомы… Ну что тут будешь делать!
Ночью, во сне, я вижу мужа. Он хмуролиц, молчалив (как всегда). В комнате, где он сидит, устало расслабив плечи, всё облепляет смутная серая темнота. Что это за место? Точно не наш дом. Может, он у неведомой мне любовницы? Но какая ещё женщина, кроме меня, станет терпеть его молчание, отстранённость, кислое лицо?
– Что-то случилось? – по привычке спрашиваю я.
– Всё нормально, – как обычно отвечает он.
– Ты плохо себя чувствуешь?
– Нормально.
– Ужинать будешь?
Движимая древним женским инстинктом накормить своего мужчину, я беспомощно оглядываю незнакомую комнату в поисках какой-нибудь еды. Вижу белую тарелку, на ней красное яблоко. И только тут замечаю: муж, я и всё вокруг обескровлено-бесцветны, как в чёрно-белом кино. Одно яблоко словно кто-то раскрасил! Кажется, оно даже пылает в темноте.
– Хочешь яблоко? – я протягиваю мужу диковинный плод.
И просыпаюсь.
– Морская прогулка! Только вас ждём! – подскакивает ко мне загорелый и белозубый местный мужичок. Как под копирку снятый с «апостола» – только помоложе (даже фуражка один-в-один).
Занимаю свободное место. Напротив сидит семья: мужчина, женщина и мальчик-подросток примерно дочкиного возраста. Мы безмятежно переговариваемся – не знакомясь. За закрывающими бухту длинными руками-холмами текучее и блескучее масло моря становится как нефть. Видимо, оттого, что нечему в нём отражаться – сегодняшнее небо затянуто толстым слоем беспросветно-серой ваты.
Неширокое горлышко бухты туго перетянуто рыбацкими сетями. Рядом покачиваются лодки с непромокаемо-укутанными андреями и петрами, улавливающими морские деликатесы, чтобы вынести их ещё барахтающимися на голгофу набережной.
Окроплённая нефтяно-чёрной (как кровь) волною, многократно заливавшей шаткий прогулочный катерок, я выбираюсь на причал и возвращаюсь в холмистый ступенчатый город, где на просторной пристани высятся покорные громады кораблей. Они как взнузданные быки с продетыми через ноздри якорными цепями.
С лепнины балкончиков, свесившихся над тротуарами любопытными детьми, с мягким «шрш» осыпается штукатурка. Посередине улицы стоит неохватное древнее древо-праматерь. Ствол как шея столетней старухи – кожа-кора волнится шершавыми морщинами-складками.
Только хоть плачь! Я не знаю, как это дерево называется.
Сколько себя помню, я ищу имена для всего в мире, ощущая почти физическую скрежещущую боль, когда не знаю чему-то названия. Словно безымянность – это пустота, вопиющая о заполнении.
Однажды меня едва не свёл с ума голос птицы, невидимо чмокающей в белопенном облаке распустившейся яблони! Мы гуляли по яблоневой аллее с мужем и собакой, и потом я часами слушала записи с птичьим пением, пока наконец не опознала мою мучительницу (ею оказался обычный скворец).
Если честно, изводящий процесс идентификации похож ощущениями на творческий экстаз. Найти имя для птицы и самые верные слова для новой истории, родить ребёнка или мир – не всё ли равно. Эндорфины захлёстывают!
Гуляя, я всегда всё трогаю по пути. А возвращаясь, ищу имена безымянному (что за бабочка летала, что за дерево росло). Так уж у меня происходит процесс постижения мира: мне необходимо поднести его как можно ближе к лицу, разглядеть, разнюхать, растрогать. Чтобы он стал вещественным, опредмеченным, названным.
Это даже не евье любопытство. Это неутолимая грешная адамова потребность назвать каждый предмет мира и тем самым стать соучастником его творения, а значит всё равно что творцом. Ведь имя – это душа. Неуловимое клеймо, горделиво поставленное на хорошо сделанную вещь сотворившим её искусником.
За такую мою особенность муж обычно надо мною посмеивается. Но лезет в интернет, пытаясь помочь. Бывает, всё заканчивается очередной ссорой.
– Это капустница, – безапелляционно настаивает муж.
– Не может быть! – спорю я.
Он злится, я плачу. В конце концов мы расходимся по разным комнатам, снова не разговаривая.
Вечером я переписываюсь с дочкой – она в летнем лагере. Рассказывает, что обгорела на солнце и теперь больно даже одеваться. Я пугаюсь, она смеётся. Вообще захлёбывается потоком меняющих друг друга впечатлений. С какой-то девочкой у неё не заладились отношения. С каким-то мальчиком они вместе дежурили в столовой… И вдруг!
– Папа приезжал, – дочкин голос становится отстранённым (как у мужа).
Она знает, что мы на грани развода? Наверняка ведь что-то слышала, видела. Но ни на чью сторону не встала. А может, просто мне не говорит. Вообще-то она папина дочка и тоже молчунья. Это редкость, чтобы как сейчас, она со мной разоткровенничалась. Она чаще с мужем секретничает.
Это и удерживает меня от окончательного разрыва. С кем останется дочь? Без папы ей будет тяжело. А я не смогу без неё. Вот такая безвыходность!
Завтра наступает апокалипсис. Но не сразу, а потихоньку.
Сначала на море лишь небольшое волнение. Прыгая на волнах, визжат и хохочут восторженные дети-чайки. По случаю выходных на пляже не только отпускники, но и местные (берег наверху забит разномастными машинами). Все лезут в воду. Кричат. Едят. Пьют.
Пляж походит на переполненный плацкартный вагон, где из рук в руки переплывают масляные чебуреки и запотевшие бутылки. И где незнакомцы открывают тебе душу (без спроса). И не обращают на тебя никакого внимания.
Солнечно. Жарко. Волны поднимаются и словно зависают в воздухе. И вдруг разлетаются вдребезги разбитым зелёным стеклом. Море заметно волнуется. Оно молочное. Кипящее. И одновременно просвеченное солнцем, которое ходит по жёлто-синему небу вперемешку с клубящимися тучами.
Падают крупные капли. Не понять, брызги моря или дождь. Первыми сбегают семейные пары с детьми. Женщина тащит за руку упирающегося и орущего на весь пляж малыша. Мужчина хладнокровно катит забитую вещами коляску. Берег постепенно пустеет. На вечер обещают шторм.
Я сплю до самого обеда, пока меня не расталкивает золотая духота. Лениво иду к морю, где ничего не напоминает о вчерашнем (ни единым мимолётно-шипнувшим барашком). Гладкая лучистая вода – и только. В общем, безмятежность. Даже пронзительные детские голоса размывает и уносит. И они превращаются в невесомые звуки мира – листьев, волн, поющего под ногою сугроба песка, случайных птичьих вскриков.
Ныряю, обнимаемая прохладной зелёной глубиной, – и голова окончательно проясняется. Видимость сегодня чудесная – вода прозрачнее стекла. Она как увеличительные очки приближает все морские чудеса: скользящих у зернистого дна пятнисто-розовых бородатых рыбок, кем-то опустошённые раковины с раскрошенно-зубчатыми царапающими краями, похожие на куски застывшего пластилина одинокие разноцветные глыбы.
Что-что, а плавать я люблю и передала эту любовь нашей дочке, которая чувствует себя под водой, как дельфинёнок. В бассейн мы ходили втроём. И пока я и муж кружили по дорожке, она, трёхлетняя, занималась с инструктором.
Несколько лет спустя муж начал возить дочку в коммерческую конюшню. Она чистила и кормила лошадок, каталась верхом. Говорят, мы её избаловали. Может, и правда. Бывает, муж злится, но всё равно исполняет дочкины желания.
Иногда я даже ревную – мне-то не хватает внимания мужа. Мне не хватает его! Когда мы только познакомились, то были как не разжимающие объятий сиамские близнецы. Вскоре я узнала, что беременна. Сказала мужу.
– Я тебя поздравляю, – запнулся он.
Меня?! Разве это не наша общая радость? Помню, я долго на него дулась… А он не понимал!
Это была моя первая обида на мужа.
Когда плаваешь под водой больше часа, то выходишь на берег – запыхавшись как от бега. В голове сладостно шумит. Каждую клеточку переполняет ликование жизни. В это время всех любишь.
Загорелая светловолосая женщина переодевает сразу двух малышей – мальчика немного старше года и девочку побольше. Улавливая обоих привычными руками, она первым делом освобождает от мокрого сына. Ловко укутывает его полотенцем – и параллельно сдёргивает сплошной купальник с дочери.
Но тот тугой. Не поддаётся. Громко плача, девочка тоже дёргает мокрую ткань, помогая маме. Наконец, показывается коричневая попка. Освободившаяся малышка перехватывает мою невольную улыбку и вдруг звонко кричит.
– Я Малина!
Расхохотавшись, она прячется за мамины ноги и выглядывает оттуда хитрой рожицей. А я думаю, какое красивое у неё имя: Марина – значит, морская.
Чудесное имя для девчонки с коричневой попкой! Робко вышагивающий по кромке моря мартын абсолютно со мною согласен.
И бывший безымянным мир преображается!
Приняв душ и переодевшись, я еду гулять на Большую Морскую – чтобы снова заглядывать в севастопольские дворики. Всё трогать, нюхать, называть… Так я чувствую себя настоящей.
Посередине улицы разросся мой знакомый старый вяз. Вот уж правда: праматерь деревьев – ильмы-вязы появились в мире около сорока миллионов лет назад.
А наутро я опять ныряю с маской. Парю над бледными полями кудрявых падин-вьюнков и над двухцветной мишурой диктиоты, отливающей из болотно-бутылочной прозелени в сиреневый, зеленовато-голубой, коричнево-розовый, оранжево-ржавый. В прогретых мелководных рыбьих яслях пятнистыми змейками по дну извиваются морские собачки. Скользят пятнисто-розовые бородатые барабульки.
Согреваясь на песке, я верчу головой, узнавая знакомых, которые постепенно заполняют пляж. И вдруг на берегу появляется муж. Мой Адам!
Он всё ещё сонный, хотя проспал почти двое суток (он прилетел в тот день, когда я познакомилась с трёхлетней Мариной и когда в мир вернулись имена). Зато его усталость словно растаяла под солнцем.
Только Адам всё равно немного хмурится – такой уж человек. Он будто несёт на плечах весь мир. Ни на минуту нельзя расслабиться.
Недалеко от Севастополя, где мы с Адамом проводим наш отпуск, есть Мартынова бухта – серебристые чайки-хохотуньи расплодились там в невероятном количестве. Серо-белыми, с жёлтыми глазами, мартыны становятся на втором году жизни. А молодые совсем не похожи на взрослых. Они пугливо вышагивают по песку и мгновенно отбегают и отлетают в сторону – когда на них мчится хохочущая Марина.
Приходит сообщение от Ленки, нашей дочери, вернувшейся из лагеря несколько дней назад. С Жориком она погуляла, поела, сейчас читает книжку.
Я беззаботно улыбаюсь Адаму. Лезу в сумку, толкаемая неумолимым женским инстинктом накормить своего мужчину.
– Хочешь яблоко?
