Текст: Екатерина Бордон, Долгопрудный
Жесть и чебуреки
У Тетьтани печенье — просто жесть.
Я об него реально зуб сломала! Не передний, а рядом который, как уж его там. Короче, чувствую, скрипит во рту. Сплюнула в руку, а там зуба кусок. Маленький, но прям очевидно, что зуб. Я сначала обалдела, конечно. А потом думаю, что ж поделаешь. Земля ему пухом или как там бабка на похоронах говорила.
Тетьтаня спрашивает:
— Вкусно, детонька?
Я киваю и даже два пальца вверх показываю. Типа вообще зашибись, как вкусно. Но на всякий случай не улыбаюсь. Я ж тогда ещё не знала, какой зуб сломала. Вдруг передний? Тетьтаня бы расстроилась, а у неё нервы.
А у Тетьвики — голова.
Я как к ним ни приду, у них всегда так. Тетьтаня разволнуется, что, ну, война там где-нибудь в мире или мамка моя опять в запой ушла. Хотя что такого-то? А она сразу ставит свою пластинку с Шопеном. Прямо руки трясутся, пока песня не начнет играть. А Тетьвика, как услышит, сразу орёт из своей комнаты:
— Танечка, выключи, у меня голова!
А Тетьтаня в ответ:
— У меня нервы, Викуля!
Даже странно, как они друг друга называют, да? Танечка, Викуля… Просто они же старые совсем. Наверное, динозавров видели. И песок из них по правде сыплется, я его каждый раз подметаю. Скрипит и скрипит под тапками! Короче, очевидно же, что они Татьяна Михална и Виктория Михална. Ну, максимум Тетьтаня и Тетьвика. Но Танечка? Викуля?
Перебор.
Хоромы у Тетьтани и Тетьвики, конечно, колоссальные. Всякие гипсовые вензеля на потолке, кресла с такими высокими спинками… А у входной двери, не поверишь, ручка в виде львиной башки! Одной посуды сколько в серванте. И еще повсюду фарфоровые фигурки. Тетьтаня любит всяких пастушек и овечек, а Тетьвика собачек. Их там реально сотни три. Сдохнешь, пока каждую от пыли протрешь.
Так. Про что уж я рассказывала? А, точно, про зуб! Короче, я его в горшок с геранями сунула. И нечего больше о нем говорить.
- Как у вас в школе дела, Мариночка?
Тетьтаня всегда мне “выкает”. Я от этого чувствую прямо какую-то ответственность за свое поведение. Никогда к ним в короткой юбке не хожу и от ларька если с мамкиной водкой иду, всегда на другую сторону улицы перебегаю. А то неудобно как-то. Неуважительно, что ли.
Я говорю:
— Хорошо.
Тут я, конечно, кривлю маленько душой. Это в селе у меня все хорошо было. Дядьгена вообще только пятерки и четверки нам ставил. Даже Коленьке, хотя Коленька был умственно отсталый и ни слова не говорил. Только мычал и рисовал свои картинки. Домики, цветочки какие-то… У него коровы хорошо получались, похоже, а люди — прямо уроды какие-то.
А школу закрыли, знаешь? Бабка сказала, детей вообще не осталось в селе. Даже Коленьку в ПНИ отправили, потому что мамка с папкой не захотели его к себе в Москву забирать. Как так можно? Я заплакала, когда прочитала, и потом весь день не могла остановиться. Это среда была, так что пришлось позвонить Тетьтане и Тетьвике и сказать, что я заболела. Они поохали-поахали, конечно, что собачки и пастушки ихние пылью зарастут. Но у меня как будто кран какой-то внутри прорвало. Текло и текло из глаз. Стыдобища.
Ночью мы с Витей устроили военный совет под столом. Решили, что как накопим денег и съедем от мамки, Коленьку к себе заберем. Надо только новое место для нычки придумать, потому что в банке с рисом она нашла. И за унитазом в мыльнице, хотя зачем она вообще туда полезла, не представляю. Жалко, конечно. Мы уже почти семь тысяч скопили. Было девять, но у Вити зимняя куртка стала совсем плохая.
Опять мысль ушла. А! В общем, в селе-то у нас я была отличница. А тут если тройку по русскому получу, то прямо праздник какой-то. Учительница (не помню, как ее) трет свой огромный лоб и говорит:
— Не понимаю, Марина, как у тебя так могла снизиться успеваемость?
Я только плечами пожимаю. Не признаваться же, что Дядьгена нам просто так пятерки рисовал. Он хороший был человек, только учитель не очень. И все равно нельзя его так подставлять. Поэтому я всегда говорю, что это стресс из-за пожара. И делаю такое лицо… Типа скорбное, как на похоронах. Хотя вообще уже год прошел, а нас с Витей в ту ночь даже дома не было. Мы за Коленькой присматривали, пока Дядьмиша в больнице лежал. Жалко, что он умер, да? Он такие штуки пальцами делал, что тени на стене становились как будто птички.
А про нас тогда в новостях рассказывали. Как уж там… Типа “Погорельцы из Дедеришей получат квартиру в Саранске”. Погорельцы — это мы. У нас вообще все сгорело: дом, баня, сарай с дровами. Даже тубзик! Хотя он далеко стоит, у самого забора. Ну, то есть стоял. Может, мамка напилась и подожгла все, а может, мужик ее последний. Из ревности, что она его прогнала. Иначе почему его полиция столько месяцев искала, а найти не смогла?
Короче, мы сначала к бабке перебрались, но она мамку быстро выгнала, потому что терпеть не может алкашей. Говорит, они опустившиеся люди. Мамка сначала орала под окнами, а потом к какому-то депутату пошла. Не знаю, что она там говорила, но через неделю мы уже в новую квартиру въезжали. Потом правда оказалось, что это не квартира, а комната в коммуналке, но дареному коню… Сам знаешь.
— Чайку, Мариночка? — спрашивает Тетьтаня. Руки у нее так трясутся, что заварочный чайник прямо ходуном ходит. — Может, еще печеньице хотите?
Ну уж дудки!
— Не, спасибочки, — говорю.
— Ну, я вам тогда на столе оставлю, — решает Тетьтаня. — А то такая вы худенькая! Кушайте на здоровье.
Я бросаю быстрый взгляд на шкаф над плитой и встаю. Пора за уборку.
— Про что вы там говорите? — орет Тетьвика из своей комнаты. — Мне не слышно!
Я, кстати, думаю, у нее голова так болит, потому что она орет все время. Вообще не умеет человек нормально разговаривать. С другой стороны, ее тоже можно понять. Я бы, наверное, вообще без остановки орала, если бы у меня ноги были парализованные. Лифта-то у них в доме нет, вот и сидит в четырех стенах.
Я тебе говорила, кстати, что они близнецы? Тетьтаня и Тетьвика. Жуть! Никогда таких старых близнецов не видела. Им небось лет по триста уже, а они каждое утро марафет наводят. Кудри себе бигудями делают, бусы надевают, кофточку такую-сякую. Губы даже красят! Спичкой поелозят в тюбике и давай размазывать. Хотя если бы у меня столько денег было, я бы каждый месяц себе новую помаду покупала.
И нормальное печенье.
Тетьвика живет на западной стороне, потому что не любит, когда солнце по утрам в лицо светит. И вообще почти ничего не любит. Кроме сканвордов. У нее их знаешь, сколько? Весь шкаф забит! Я раз полистала, пока она спала, а там все слова отгаданы. Вообще все!
Я протираю подоконник, а она спрашивает:
— “Скелет” велосипеда, четыре буквы.
Я говорю:
— Руль?
Она смеется, как будто кудахчет:
— Кхак-тах-тах! Это “рама”!
Я мою пол или памперс ей меняю, а она:
— “Шапка” дерева, последняя “А”.
Я говорю:
— Ушанка что ли?
А она опять:
— Кхах-тах-тах! Кхах-тах-тах!
И прямо трясется вся от восторга. А я складываю ее кофты в комод и улыбаюсь. На самом-то деле, я не такая тупая, правда. Просто специально изображаю, потому что у нее в жизни не так уж и много радостей. Пусть посмеется, да?
А Тетьтаня всегда подслушивает, о чем мы говорим. Это у нее прямо как болезнь, не может себя пересилить. Я раз в зал захожу — тряпку там забыла — а она стоит и ухом к стене прижимается. Увидела меня и прямо побелела вся, лопочет что-то про паутину в углу.
— Вы бы посмотрели потом, Мариночка.
Я говорю:
— Ага.
А сама еле сдерживаюсь, чтобы не прыснуть от смеха!
Тетьтаня любит в кресле сидеть, когда я у нее убираюсь. Которое с высокой спинкой. Ей так лучше видно, где я кусок пола пропустила, где пылинку просмотрела, где овечку ее не на то место поставила… Прямо Орлиный глаз какой-то! Сидит и крутит перстни на пальцах. Прическу свою поправляет, вздыхает.
— Мариночка, я вам рассказывала про своего мужа?
Я всегда отвечаю, мол, нет, не рассказывали, хотя она уже сто пятьсот раз про него говорила. Он участвовал в открытии пенициллина в СССР. То ли лаборантом был, то ли большим начальником... Тетьтаня каждый раз по-новому рассказывает, так что, может, он и не открывал ничего, а был, например, таксистом.
Я, наконец, протираю последнюю пастушку — ту, у которой шляпка с желтыми лентами. Ставлю ее на полочку, закрываю стеклянную дверцу серванта и говорю:
— Все, я закончила.
Тетьтаня даже подпрыгивает от расстройства, что я про мужа ее не дослушаю. В этот раз он вообще из КГБ и следит, чтоб американцы наши секретные формулы не стянули.
— Как? Уже? Смотрите, на улице какая метель! Может, переждете?
Снег за окном едва падает.
— Нет, — говорю. — Меня брат внизу ждет.
— Ох, ну, если так…
Я иду в коридор. Надеваю шапку, длинный шарф с помпонами, мамкино пальто. Тетьтаня охает и причитает, какое оно у меня тонкое — “ну, прямо на рыбьем меху” и “надо вам обязательно новое, иначе застудитесь!” А я обуваюсь. Топчусь у дверей, собираюсь с духом… И, наконец, говорю, будто пластырь срываю:
— Тетьтань, вы мне денег должны. Двадцать пятое же.
Тетьтаня вся замирает. И лицо у нее делается в два раза длиннее, до того она потрясена моей бестактностью.
— Ну, раз уж без этого никак…
Губы у Тетьтани жалко трясутся, глаза делаются мокрые. Она достает из-за пазухи мятый конверт и почти что швыряет мне в руки. Я его молча, прямо при ней, открываю, а там… уф.
— Тут пятьсот рублей не хватает, Тетьтань.
Это я после прошлого раза решила при ней пересчитывать. Просто она тогда клялась и божилась, что ровно пять тысяч рублей положила. Прямо до истерики себя довела. “Ох, Марина, водички”, “Ох, мои нервы” ... Корвалолом потом три недели воняло. Но что же они, сами собой из конверта сбежали?
— Я не ошиблась, — бормочет Тетьтаня, и голос у нее срывается от того, что приходится о таких неприличных вещах говорить. — Вы же тринадцатого не были у нас, Мариночка. Я вычла из жалованья.
Тетьтаня теребит перламутровую пуговку на рукаве и смотрит куда-то в сторону. А Тетьвика решает новый сканворд. Сложный, наверное: мне в открытую дверь видно, как она хмурится.
— Ну, если вас что-то не устраивает…
Тетьтаня не договаривает, но тут и так все ясно. Кто еще меня на работу возьмет в мои-то пятнадцать? Я молчу и молчу. А потом говорю:
— До свиданья.
— Ну, до субботы тогда? — радуется Тетьтаня и сует мне в руки пакет с печеньем. Тем самым, зубодробительным. — Вот, на дорожку вам с братом.
И я ухожу.
Хлопает за спиной коричневая в ромбах дверь, хмурится львиная башка — та, которая вместо ручки. А я спускаюсь и считаю ступеньки. Раз — на самом деле, у них на кухне полно конфет. Два — и зефир в шоколаде, и несколько видов печенья. Три — в шкафу над плитой, который Тетьтаня всегда закрывает на ключ. Четыре — чтоб я не узнала.
Пять.
Шесть.
Семь.
Восемь.
Так и сказала: “Я вычла из жалованья”.
А на улице падает снег.
Витя сидит на лавке. Наверное, давно уже ждет, вон уши какие красные. И все равно без шапки, говнюк!
Я говорю:
— Шапку быстро надел.
А потом вспоминаю: тринадцатое — это была среда, когда я про Коленьку узнала. Когда рыдала весь день, потому что нельзя так с детьми, даже если им уже восемнадцать. Даже если им сто!
Вот увидишь, мы с Витей его к себе заберем. Будет у нас в театре декорации для спектаклей рисовать, а в антракте с детишками играть. Он детишек любит. Особенно маленьких, которые его не бьют. Возит их на спине, мычит… Наверное, думает, что он корова.
У нас в театре… Уф! Говорю, и прямо мурашки по спине! В следующем году, как закончу девятый, пойду в театральное. У них за Колхозным рынком корпус, на пятачке, где раньше был тубдиспансер. Знаешь, да? А Витя будет каскадером. Он здорово трюки делает: через себя кувыркается, на шпагат садится... Он вообще у меня молодец.
Не пойму только, зачем в театральное русский сдавать. Кому вообще какая разница, знает Джульетта “жи-ши” или нет! Вот маразм! Ну и ладно. Если что, устроюсь тогда в театр билетершей или гардеробщицей какой-нибудь. Да хоть уборщицей! Мне все равно. Когда-нибудь подвернется случай, ага. А я про себя знаю, что буду на сцене играть.
Витя спрыгивает с лавки и шумно втягивает сопли в свой длинный нос.
— Че так долго-то, а? Всю жопу себе отморозил.
Я снимаю шапку со своей головы и натягиваю ему на уши. А Витя тут же сдергивает ее и возвращает обратно мне на макушку. Мы корчим друг другу сердитые рожи.
— Пошли, что ль?
Я сдаюсь и киваю — пошли.
Мы идем через сквер Тридцатилетия Победы. Потом мимо конно-спортивного комплекса, потом по Вакеева вдоль серой коробки общежития. И оба как по команде замираем возле ларька с чебуреками. Толстая тетка внутри как раз открыла окошко, чтобы отдать покупателям сдачу, и наружу вырывалось облако сытого белого пара. Пуф-ф-ф! Пахнет жареным тестом, хрустящей корочкой, мясом... И жиром еще. Ну, знаешь, который у чебурека внутри. Кусаешь его, а жир бежит по рукам и застывает на варежках белой корочкой из-за мороза… Это звучит только мерзко, а на самом деле не так.
Витя поддает ногой снежный ком и дробит его пяткой.
— Че там старухи твои? Квартиру еще не отписали тебе?
Я говорю:
— Отписали, конечно.
— А бриллианты?
— Ага.
Мы стоим и гипнотизируем картонку с ценой на чебуреки. Девяносто восемь рублей… На двоих вообще почти двести! Я на эти деньги кастрюлю супа сварю на три дня. Типа борща или щей.
Витя глотает слюну. Я говорю:
— Хочешь, купим тебе?
— Не, я не голодный, — мотает башкой. А у самого в животе так урчит, что слышно, наверное, даже в Дедеришах. — Себе вон купи, а то ты как дрищ.
И у меня урчит. Желудок как будто бы к ребрам прилип. Или сам себя переваривать начал уже с голодухи. Я пожимаю плечами.
— Не, я не голодная тоже.
Надо попробовать в этот раз спрятать в носках. В нижнем ящике. Мамка туда не нагнется с ее-то спиной. Витя вздыхает:
— Че тогда встала? Пошли!
Я киваю, пошли.
Ну, мы и уходим.
