Текст: Фёдор Косичкин
Когда сейчас я слышу стенания, что, дескать, искусственный интеллект оставит без работы честных тружеников множества профессий, которые до сих пор по привычке считаются творческими, от промдизайнера до копирайтера, я пожимаю плечами и вспоминаю судьбу художников. До изобретения фотографии профессия художника была массовой, практически бытовой, как сапожник, и очень востребованной. Парадные портреты могли себе позволить – не столько даже по стоимости, сколько по статусу – исключительно аристократы и самые богатые буржуа, самим фактом заказа портрета стремившиеся заявить: «Мы не хуже!»
Но изображение членов семьи, пускай миниатюрное и несовершенное, хотелось иметь перед глазами не только Бурбонам и Ротшильдам. И как раз создание и воспроизведение таких домашних портретов, претендующих на то, чтобы сохранять милые черты, а вовсе не роспись Сикстинской капеллы, давало устойчивый заработок на протяжении столетий честным мастерам – как это описано, например, в «Войне и мире»:
И вдруг два француза, Дагер и Ньепс, наглядно показали, что никакой художник не нужен, а нужен химик! («Сплошная, брат, химия!») Впрочем, довольно быстро выяснилось, что это не совсем так: желательно всё-таки, чтобы у химика было художественное чутьё. А еще лучше, если, наоборот, портретированием займётся художник, немного поднаторевший в химии.
На это все равно был, разумеется, прорыв. Оказалось, что если уж не мир красок, то мир линий и пятен так же поддается запечатлению, как поддается запечатлению словом мир идей. И что же – художники переквалифицировались в фотографы? Ремесленники – да, а настоящие художники начали искать новые пути выразительности и начали запечатлевать на своих полотнах то, что невозможно ухватить стеклянным глазом светописного (так буквально переводится слово «фотография») прибора: впечатление. Так возник импрессионизм и всё, что за ним последовало.
Конечно, изобретение Дагера появилось не случайно. К нему вел прогресс научный – неудивительно, что фотография появилась во Франции, в то время мировой научной державе, – и, если так можно выразиться, прогресс эстетический, скорее даже ментальный. Всё больше и больше людей осознавали свою уникальность и своё право знать своих близких, в том числе предыдущих поколений, в лицо. Так что вопрос о способе их относительно недорогого и быстрого запечатлевания назрел.
Но, конечно, фотографический ящик Дагера оказался открытым ящиком Пандоры. Помимо лиц бабушек, тотальному запечатлению стали подвергаться пейзажи, дома, целые городские кварталы и монструозные индустриальные постройки, которые не пришло бы в голову запечатлевать никакому придворному живописцу. В них проступила новая, неведомая доселе красота.
Утрируя, можно сказать, что красоту Эйфелевой башни можно было разглядеть только через объектив фотоаппарата.
Но, как всегда, при открытии одних дверей (в данном случае – дверей восприятия) закрываются другие. Порой я думаю: как хорошо, что Пушкин не дожил немного до фотографии. То есть, конечно, ужасно, что так мало прожил, тут и обсуждать нечего, но хорошо, что не застал. Представьте себе: вместо поэтических портретов Кипренского и Тропинина, или даже сухой, но по-другому точной литографии Густава Гиппиуса была бы у нас резко растушёванная черно-белая фотография угрюмо-напряженного (потому что на некоторое время надо замереть неподвижно, что для Пушкина было противоестественно) чернявого господина с нелепыми висячими бакенбардами и в еще более нелепых клетчатых панталонах. Нет уж, не надо! У нас есть фотографии молодого Толстого и зрелого Гоголя – и они ничего не дают узнать дополнительно о создателе «Севастопольских рассказов» и «Мертвых душ».
Ну конечно, невозможно отрицать, что за прошедшие 185 лет на фотографию «наросла эстетика». И сейчас образ писателя, человека слова, невозможно отделить от его фотообраза. Достаточно вспомнить «папу Хэма» в водолазном свитере, стоящего на книжной полке в каждой второй квартире советских интеллигентов. Или нарочито контрастная фотография, запечатлевшая рельефное, словно вырубленное долотом лицо Сэмюэля Беккета. Не говоря уж о многочисленных «серёжах есениных» на ветровых стеклах грузовиков. Это может бесить, но это тоже часть его образа.
Фотографии Пушкина нет и быть не может. Пушкин, которого сфотографировали, это уже был бы не Пушкин. Но сейчас фотография стала таким же инструментом познания и запечатления мира, как кисть художника и перо писателя. Станет ли таковым искусственный интеллект? Да, безусловно; и не через 100 лет, а гораздо раньше, потому что прогресс ускоряется. Луи Дагер не даст соврать.
