Текст: ГодЛитературы.РФ
Если хотите узнать о шестнадцатимесячной обороне Троице-Сергиева монастыря, осаждённого войсками Лжедмитрия II, походе воеводы Давыда Жеребцова на помощь осаждённым и изгнанию польско-литовского войска из-под монастыря в 1608–1610 годах – то вам сюда.
Ольга Ерёмина, лауреат литературной премии имени Аркадия и Бориса Стругацких, обратилась к одному из самых мрачных периодов в истории России — периоду Смуты. И написала документальную, но при этом увлекательную историю: монахи голодают, цинга свирепствует, царь Василий Шуйский так и не присылает, но стрельцы и казаки спешат на помощь. При этом частная история одной осады не заслоняет, а напротив, лишь четче обрисовывает то, что происходило с российским государством в начале XVII века.
Впрочем, лучше один раз прочитать самим — чем и приглашаем вас заняться.
Ольга Ерёмина. Дикая карта. Роман-хроника - Москва : АСТ, 2024 - 320 с.
13 октября 1608 года
С ночи холодный густой туман окутал холмы и овраги Троицы. В безветрии не хотел он рассеиваться, льнул к промокшей земле, а когда к полудню растаял, клёны, ещё вчера стоявшие зелёными, оказались жёлтыми.
Но защитникам обители недосуг было любоваться внезапной красой осени.
Враз зарявкали по холмам пушки. С перепугу заревела животина. Ядра — каменные и железные — полетели не в стены обители, а навесом, пробивали крыши келий и дворов, разбивали повозки. Разлеталось десятилетиями копимое добро, падало в грязь, смешивалось с прахом.
Общий страх развеял чашник Нифонт. Могучий, в просторной епанче, с кручёным поясом, подвязанным над круглым животом, с румяными щеками и весёлыми злыми глазами под белёсыми бровями, он появился на пороге своей кельи, собрав в кулак подол посконной рясы, громогласно провозгласил:
— Дивитесь, люди добрые, какими яйцами несутся ляшские куры! — Развернул подол, показал железное ядро. Коленом пихнул ядро — оно плюхнулось в лужу, зашипело. — У тех кур языки змеиные! Видите, как шипят! — И возвысил голос: — Не верьте посулам, не слушайте шипу змеиного. Не отдадим дома святого Сергия на поругание!
Не гром тряхнул небо, но будто своды небесные треснули — так громыхнула Трещера. Содрогнулось прясло — ядро, пролетев над Подольным монастырём, ударилось в стену, вошло в неё глубоко. Вздрогнули люди на стене.
Князь-воевода поднялся на Круглую башню, именуемою также Красной, — все пушкари и пищальники были уже здесь. Роща велел всем беречь ядра, лишь с башни Водяных ворот и с Круглой башни велел он пристреляться к самой страшной пищали — Трещере.
Целый день били по обители пушки.
Степенные монастырские крестьяне собирали остывшие ядра в плетёные корзины, в коих возят бельё полоскать, и носили в башни. Там смотрели, какой пушке какое ядро подходит. Носили в Круглую и Водяную башни, что против батарей. С башен послали на Красную гору лишь несколько ядер. Целились главным образом в осадную пушку.
К вечеру ещё раз рявкнула Трещера, рыгнула огнём, окуталась дымом. Вновь ядро глубоко вошло в стену, трещины пошли по кладке.
С тех пор каждый день Трещера била по стенам и башням — всего по два ядра могла она выпустить от рассвета до заката, но много бед натворили те ядра. Стена меж Круглой и Водяной башнями начала оседать, и не раз её приходилось укреплять изнутри.
И было заделье всем осаждённым — ежедён стены чинить да крыши латать, да ощепье древесное и крошево каменное убирать.
14 октября 1608 года
Утренник. Изморозь на траве. Солнце, небо синее, леса вдали стоят жёлтые, праздничные, как облачение архимандрита. Жить бы да радоваться.
После заутрени — вновь наглая, яркая карусель у Святых ворот. Всадники гарцевали вдали, затем подскакивали к самой стене, издеваясь:
— Эй, вошь захребетная! Выползай из щелей! С нами порадуйся! Выпьем за царя Димитрия!
— Что случилось? — кричали со стены.
— Ваш Ростов нашему пану в ноги пал!
Прежние обитатели Служней слободы вновь знали всё раньше других. Говорили:
— Лисовский сам в Переяславль пришёл — присягу принимать, и потребовал от рыбоедов доказать верность присяге — тут же на Ростов повёл изгоном. Восемь сотен собрал — на митрополичьем дворе даже пикнуть не успели.
— В Ростове что добра, что припасов! На всех хватит!
Митрий упёрся головой в кирпич забрала, чтобы сдержать слёзы, брызнувшие из глаз. Ясно представилось ему дорога от Ростова до Углича — всего ничего. Через Борисоглеб на Улейму — и вот уже как выедешь из соснового бора, так за полями Алексеевский монастырь маячит. Обозные два дня идут, а верховые — с заутрени до обедни поспеют. Коли Ростов без боя пал, то и родной дом под угрозой.
Но вот ударила с Водяной башни пищаль, и Митрий вспомнил: моё место — подле князьвоеводы. Побежал не по-детски, вприпрыжку, как бегал ещё недавно, а словно ссутулившись.
Засуетились на Волкуше-горе поляки — и вновь рыгнула ядром Трещера. Вслед за ней затявкали по холмам пушки.
Воеводы повелели стрелять по литовским орудиям.
Влас Корсаков, старший над пушкарями, сам поднялся на Водяную башню, колдовал над орудиями. Били по Терентьевой роще и по Волкуше.
Ждали второго выстрела осадной пушки.
И когда отслужили обедню, вновь пальнули по турам, окружавшим Трещеру. Ждали, что будет, но выстрела всё не было.
Влас Корсаков перебежал на Круглую башню, оттуда палил по Терентьевой роще, повернув все орудия в одну сторону.
И грохот раздался, и пороховой дым окутал рощу. И кричали на Круглой башне, и благодарили Бога, и молились — замолчала страшная пищаль. После уже узнали, что, с Водяной башни бия, повредили ей пороховницу, а ядро с Круглой башни повредило устье.
Засуетились людишки на Волкуше. Запрягли несколько пар сытых крестьянских лошадей, и те потащили Трещеру на телеге с огромными колёсами в сторону Москвы. С Трещерой отъехало триста человек казаков — понадобились, вишь, люди царьку Тушинскому.
И решили поляки отомстить за великую пищаль и одновременно хозяйственный вопрос решить. Год выдался урожайный, зерна захвачено довольно, но из зерна хлеб не испечёшь. Мука нужна.
Мельница же — вот она, на Кончуре. И сейчас мелют там на монастырский обиход. Сидит там на стороже сотенный голова Внуков со своими ребятами, его голыми руками не возьмёшь. И в Подольном монастыре — из детей боярских Ходырев, опытный и храбрый старшина, с ним полсотни конных и полсотни стрельцов и дюжих крестьян.
16 октября 1608 года
Ещё один погожий день угасал, заря полыхала над Красной горой. Туда уходила Дмитровская дорога, оттуда по-прежнему прилетали в крепость гостинцы от Сапеги — не часто, но постоянно, и попадали они куда придётся — то в клеть, то в корову, то в поленницу. Раз угодило ядро, прости господи, в нужник — пришлось новую яму под это дело рыть.
Звёздное небо новолуния раскинулось над лесами, над пожнями и стернёй, над лугами и ловлями рыбными, над хмельниками и огородами. И везде-то люди трудились — что ни день, то новое заделье. И только осаждённые места себе не находили. Не привыкли они, особенно крестьяне, к строгому затвору, а тут — ни вестей, ни новостей.
Чу! Весть прилетела! На мельнице — из рушниц палят!
Митрий уже бежал к молодому князю Долгорукову, что занимал со своими молодцами половину трапезной: готовьтесь к вылазке!
Когда открылась калитка возле Святых ворот и выскочили из неё рощинцы, поскакали к мельнице, там уже вовсю кипел бой: подоспевший из Подольного монастыря Ходырев рубился с самим паном Лисовским. Оба были сильными, рослыми, ловкими, сабли так и ходили.
Молодой Долгоруков повернул свою сотню на стан лисовчиков. За ним из ворот бегом ринулась сотня во главе с чашником Нифонтом. Рясу Нифонт заправил в порты, чтобы не мешала бежать, поверх надел тегиляй, на голове мисюрка на войлочной подкладке, палаш в руке. Видать, недаром чашник ведал питием обительным, не зря бочки с медами и вином таскал — мощно рубился он, разбегались перед ним поляки.
Издали видно было, как съехались двое — мелькала высокая шапка Ходырева и белые перья на шлеме Лисовского. Сотенный голова достал пана клинком, полоснул по плечу. Выронил пан саблю, схватился ладонью за рану, развернул коня — за ним и поляки, и казаки.
В монастыре затрубили возвращение. Воины Рощина и Нифонта поворачивали неохотно: только во вкус вошли, руки поразмяли, и сразу назад. Но отступили.
— Вот и всё их хвалёное рыцарство! — рычал от ярости князь-воевода, встречая возвращавшихся с вылазки сидельцев. — Только по ночам и нападают, как тати. Теперь ещё жалиться будут, скажут — луна слишком ярко светила, вот и отбились троицкие ратники.
17 октября 1608 года
Утром на большом совете всем стало ясно, что напади на мельницу не один Лисовский с охотниками, а всё войско, ратникам не устоять. Стены Подольной обители деревянные, вспыхнут как ощепье, и людей потеряем, и запасы зерна и уже смолотой муки. А Лисовский это дело так не оставит, мстить почнёт.
С Красной и Сушильной башен палили пищали и тюфяки — по окопам лисовчиков. До стана не доставали, но мешали изрядно. Из Красных ворот вышли в порядке несколько сотен — под их прикрытием свезли в Троицу с мельницы муку и зерно, перебрались и остававшиеся в Подольном монахи со своим скарбом, вернулись Внуков и Ходырев.
Деревянные башни и стены Подольного зажгли, мельницу повредили. Думали: вот минули уже почитай три недели осады, а помощь из Москвы нейдёт. Переяславль, Александрова слобода и Ростов — кто вольно, кто невольно, а присягнули Тушинскому царьку. Что теперь?
А в монастыре стало ещё теснее.
Не стало возможности гонять коней и скотину на Келарский пруд — воды напиться.
Остались только пруды, ближайшие к Конюшенным воротам. Без них пропадёшь.
Ждали ответа из Москвы, но его не было. Думали: не послать ли гонцов вновь?
Но как пройти?
На дорогах бьют туры — корзины большие плетёные землёй набивают, дабы прятаться за них. Везде сторожи стоят окопанные. Если так и дальше пойдёт — из обители и мышь не выскочит.
18 октября 1608 года
— Крысы трусливые! Будете ужо лапти глодать.
— Курвы москальские!
— Ярославль ныне наш! И Углич присягнул! Скоро вся Волга под нами ляжет! А вы сгниёте в каменном мешке, в своём дерьме захлебнётесь!
Паны гарцевали перед Святыми воротами, где наёмные ратники уже рыли длинный окоп от пепелища и остатков обугленных стен Подольного монастыря. Выкрикивали похвальбы и угрозы. В душах осаждённых закипала злая обида. Хотели было палить по ним из рушниц, но приказ воеводы был строг: не тратить пороху даром.
— Ей, мужики, — подскакав под самые стены, продолжали задирать паны, — как там монаси поживают? Всех ли ваших баб перещупали, пока вы на стенах торчите? Что молчите, мухоблуды?
Вспыльчивый Слота, клементьевский крестьянин, не стерпел: поднял над головой камень, швырнул в ляха. Камень тяжко бухнулся меж всадников. Лицо Слоты в рытвинках оспин полыхало от возмущения.
— Камни-то поберегите! — кричали снизу. — Скоро пригодятся — грызть будете!
Тут издалека, со стороны Конюшенных ворот, раздался зычный глас Ходырева. Слов было не разобрать, но все поняли — неладно!
Когда Митрий взбежал на Житничную башню, увидал, как Ходырев и Нифонт со своими людьми спускаются со стены по верёвкам. Ходырев, ловко перехватывая руками в кожаных рукавицах толстую верёвку, широко расставив ноги, упирался ими в кирпич, будто пятился. Нифонт Змиев сползал по верёвке тяжело, прожигая пеньковые рукавицы.
Несколько дворян с саблями уже бежали по плотине Верхнего пруда в сторону огорода, где литва только что деловито срезала капусту. Митрий заметил, как огнём мелькнула среди грядок рыжая голова Гараньки-каменотёса — и этот туда же, да без шелома!
Но уже не до капусты стало — обида и горечь ожидания гнали на огород воинов и крестьян, зажигая в них ярость. Лязгнуло железо — скрестились клинки.
Митрий скатился по ступенькам башни, что есть духу помчался к келарским палатам, где жил Долгоруков, отворил, задыхаясь, дверь:
— Там, там! Наших бьют!
— Что?
— В капусте! Бьются!
— Кто? Кто позволил?
— Литовские люди нашу капусту воровали, мужики обиды не стерпели.
— Бей тревогу! — коротко велел воевода сыну, с помощью слуги надевая панцирь.
Звякнул всполошной колокол, набирая голос. Раздались крики сотников, ратники спешно облачались для боя, бежали к Конюшенным воротам. Стремянные седлали коней, подводили сотникам.
